Некро-Тур

Глава 11

Когда однажды морозным зимним вечером он вернулся от Анки к Акулине, та встретила его с со спокойным торжеством царицы Савской и сообщила, что «понесла». Макс, вытряхивающий в это время на крыльце из валенок снег, даже не удивился. Ну, еще бы! Разве могло ему так повезти, чтобы она не понесла?

Он только кивнул в ответ и, прошлепав босиком в горницу (последние носки окончательно расползлись еще осенью), уселся ужинать. Измученный, он не почувствовал вообще ничего. Акулины, как и ее ребенка, для него не существовало, а вся ценность её дома сводилась к тому, что сюда он мог удрать, когда сил терпеть окружающий его кошмар уже не оставалось.

Он ласково называл ее Акулой. Когда она в редкие игривые минуты спрашивала «Почему?», он ей рассказывал, что ее имя точь-в-точь название «сказочной рыбины», бороздящей просторы «сказочного океана». И отчасти это было правдой. Но восновном ассоциация с акулой сводилась к другому – Акулина тоже была «Большой Белой». Когда она представала перед ним обнаженной, Макс испытывал слезливое отчаянье. Пышная, рыхлая, молочно-белая, с косматыми, черными кустами внизу живота и под мышками, с необъятными ляжками и бугристой задницей. Она была ему не просто не интересна, а по-настоящему противна. Но, в то же время, нижняя часть его организма входила в противоречие с верхней и имела собственное мнение о представших взору прелестях. И он, отбрасывая все мысли, погружался в ее слоновьи, пахнущие парным молоком объятия. Но хотя бы не тухлой рыбой… хотя бы так…

Все указывало на то, что Акула понесла сразу же, может в первую же ночь. В деревушке это было невероятной редкостью, и сразу породило дополнительный бурный интерес к самому Максу. Ходили слухи, что население ждет следующей Седмицы, чтобы испросить у мертвецов разрешение пустить его, Макса, по рукам. Дескать, негоже, чтобы такой жеребчик принадлежал лишь одной из имеющихся потенциальных рожениц. Он ожидал бурного протеста от «Большой Белой», но та отнеслась к перспективе дележа философски и даже с энтузиазмом. Впрочем, это его тоже не тронуло. Пусть делят шкуру неубитого медведя. Все его душевные и физические силы по-прежнему уходили на Анку.

Она, действительно, была беременна. В каком-то смысле. Всеми правдами и неправдами он заманил в их жилище бабу Грушу осмотреть девушку. Та явилась со старомодным стетоскопом – трубкой с двумя широкими раструбами. Но к прослушиванию плода она даже не приступила, глянула только с порога, сунула ему в руки трубку и была такова.

Зима уже близилась к завершению. С холмов повеяло первым теплом. А живот у Анки был уже не просто большим, а громадным! Под его весом она давно не могла вставать с лежанки даже на горшок, который он для нее выдолбил из высокого чурбака, и ходила под себя. Макс старался, как мог, поддерживать чистоту, но его усилий было недостаточно. Пока он, синюшными от ледяной воды руками, полоскал белье, она уделывала только что постиранное, а у них и было-то всего два «комплекта». Да и стирка в холодной воде смывала лишь поверхностную грязь, а затаившаяся между волокнами, разомлев в тепле, оживала и раскрывалась, как дьявольские духи. В избе плавали чудовищные миазмы разлагающейся рыбы, мочи и дерьма – как свежего, так и неумело застиранного, а Макс чувствовал себя ныряльщиком за жемчугом, научившись надолго задерживать дыхание, входя в дом, короткими перебежками делать необходимое и пулей вылетать обратно на крыльцо, чтобы отдышаться.

Проводив взглядом ковыляющую прочь Грушину фигуру, он привычно задержал дыхание и приблизился к лежащей на боку Анке. Девушка то ли спала, то ли находилась в забытьи. Веки подрагивали, грудь часто вздымалась. Он осторожно откинул одеяло. На фоне необъятного, покрытого багровыми растяжками живота, все остальное выглядело удивительно маленьким, жалким. Тоненькие ручки и ножки, плоская грудь, крошечное, покрытое испариной личико. Некогда шикарная платиновая грива волос скукожилась до жидкой, бесцветной косички. Эту косичку Макс сам кое-как заплел пару месяцев назад, когда понял, что больше не в силах мыть ей голову. Так сальные висюльки выглядели опрятнее. Он бы с удовольствием обрил ее наголо, но не решился. Слишком ненадежной и расхлябанной была доставшаяся ему от прежних жильцов опасная бритва.

Повертев перед глазами древний стетоскоп, он встал на колени и прижал один раструб к ее животу, а к другому приник ухом и прислушался. Через некоторое время облегченно выдохнул, укрыл ее и поспешно отошел к двери – глотнуть воздуха. Слава Богу, никакого сердцебиения. Что бы там в ней ни росло, сердца у него не было. Звуки были те же – бурление, завывание, как от голода, какие-то всплески, клокотание. Несколько раз ему показалось, что бурление складывается в невнятный бубнёж, словно за стенкой работает радио. Промелькнула мысль, что он случайно подслушал дьявольскую радиоволну, пойманную животом его женщины, но лишь усмехнулся. Пусть такими глупостями грезит Батюшка. Куда насущнее было то, что «сходить пробздеться» Анке уже явно не поможет. Оставалось только ждать. На мгновенье ему представилось, что однажды Анка взорвется к чертям, забрызгав всю халупу ошметками плоти и дерьма. Он зажмурился, торопливо подпоясал тулуп и ушел в холмы.

Именно тогда, когда потеплело, а сугробы истончились, превращаясь в наст, Максим снова обрел иллюзию цели. Гуляя по распадку в стылом и праздном безделье, он стал приглядываться к ландшафту и находить некие закономерности, на которые в прежних своих изысканиях просто не обращал внимания. Тогда-то он и решил зарисовать подробную карту местности, чтобы проверить себя – не первые ли это признаки шизофрении.

Добыв подходящий по размерам лист бересты, он забрался на верхушку северного холма, откуда весь распадок просматривался, как на ладони, и оглядел величественный, природный амфитеатр.

…

- Ты чего тут? Акулька бегает тебя ищет, - услышал он голос и вздрогнул, с трудом прогоняя навалившиеся воспоминания.

Егор, уже порядком приняв на грудь, весело балансировал на подгнивших мостках. Глаза сияли праздничным задором.

- Зашел кой-чего забрать, - хрипло ответил Макс, отнимая рюкзак от мокрого лица.

- Так пошли! Бабы уже столы накрыли!

Макс поглядел на небо и увидел среди расползающихся туч едва заметные, еще бледные звезды. Он и не заметил, как небо очистилось. Поспешно поднялся.

- Ты иди пока… Я скоро.

- Ну, как знаешь, - Егор, насвистывая «Пчёлку» удалился. В который раз Макс задумался, почему из всех песен, бывших тут изначально и, вероятно, занесенных приливными, прижилась одна «Пчёлка», но чувствовал, что ответа так не найдет. Осталось совсем немного. Судя по небу, время близится к десяти.

Бережно сложив замурзанный список покупок обратно в бумажник, он накинул на спину лямки рюкзака и, воровато озираясь, пересек «Невский» (как он про себя обозвал главную улицу).

Углубившись в лесную чащу, он вскоре достиг нижнего кладбища и застыл над двумя могилками. «Дуся» - объявлял подмытый и почти завалившийся крест на одной.

Баба Дуся дотерпела-таки до весны. Он сидел на своем любимом камне на северном склоне, разложив на коленях берестяное полотно, и видел, как к ее вросшей в землю избушке пришли мужики, а потом вынесли гробик по весенней многоголосой разжопице прямо на руках в «мокрое». Впрочем, там и один управился бы, зажав ящик под мышкой – старушонка перед смертью совсем усохла.

На втором же кресте было начертано… «Стипан». И на нём Макс задержал взгляд намного дольше, испытывая что-то отдаленно напоминающее вину и грусть. Не считая Анки, тот был единственным близким ему человеком здесь – собратом по несчастью, хоть и совершенно бесполезным. Макс даже пожалел, что не нарвал для него цветов, но здраво рассудил, что цветы Степану сейчас нужны меньше всего. Впереди его ожидает страшная ночь.

Он взобрался немного выше по склону, порылся в свалке старых, сгнивших крестов и нащупал ранее припрятанную лопату, кое-как изготовленную из по́том и кровью выпиленного куска металлической обшивки собственного автомобиля и обломка ствола молодой сосёнки. Уже больше месяца за ним постоянно следили, и он не решился стащить лопату из хозяйства Акулины.

Стремительно надвигалась темнота. Он завалил обратно лопату и забрался на очень удобную, пышную ель. Здесь, среди густых лап, и дождется он, никем не замеченный, «делегации».

…

Карта была готова за месяц, и, когда на склонах начала пробиваться первая травка, он, погруженный в суеверный трепет, поспешил к Степану. Ему необходимо было, чтобы результат его трудов увидел кто-то еще… кто-то земной.

Старика он нашел все там же – на завалинке у дома. По своему обыкновению, тот курил и безучастно наблюдал за бодрой возней бабы Груши в огороде. Она как раз с беззлобным ворчанием перекапывала грядки. Острый дух сырой, свежевскопанной земли отозвался в душе Макса воющей, шакальей тоской по дому. Не по Питерской квартире, а по настоящему дому, оставшемуся в крошечном городишке Новосибирской области. Когда он выберется, плюнет на все и первым делом поедет домой, к маме…!

Степан глянул на парня и, поколебавшись, чуть сдвинулся, приглашая его присесть рядом.

- Дед…, - Макс бережно положил Степану на колени свернутый в рулон лист бересты, - Глянь.

- Что это? – Степан близоруко сощурился на светлую изнанку дерева, густо испещренную угольными царапинами.

- Это ты мне скажи. Ничего не напоминает?

Старик надолго замолчал, разглядывая карту. И чем дальше, тем более беспомощным и больным становилось его лицо.

- Это… шутка, да? – спросил он без особой надежды, потом скосился на Грушу, - Пойдем-ка в дом.

- Скажи, ты видишь то же, что и я? – Макс разложил карту на столе поближе к свету и пытливо вгляделся в лицо старика, - Если скажешь, что я стал жертвой парейдолии и подогнал результат под свои иллюзии, то отвечу: такое желание возникло уже на полпути, но я сделал работу честно, до последней черточки.

- Это наш распадок, так ведь? – хмыкнул Степан. Максим кивнул.

- Видишь, Вот эти толстые линии – это лесополосы, тонкие – овраги и ручьи, точки – каменистая местность…

Степан молча разглядывал рисунок. Макс не мог понять: то ли тот не видит очевидного, то ли не желает видеть, то ли…

Он поднялся, сунул руку в едва теплую печную золу и, вернувшись, прижал испачканный палец к пустому участку в уголке «холста».

- Да понял я, не дурак, - раздраженно отозвался Степан, разглядывая карту, на которой все черточки, точки и петли складывались в самый, что ни на есть заурядный отпечаток пальца. Заурядный, да, если бы он не был диаметром около трех километров.

Он задвигал острым кадыком и рассеянно потер грудину под рваной фуфайкой. Макс встревоженно поглядел на его побледневшее лицо. Если старика хватит удар…

- Кто, по-твоему…? – тот умолк, скривившись.

Макс пожал плечами. Голова кружилась, как в детстве, когда он порой перед сном пытался мысленно объять необъятное – Вселенную – со всеми ее бесконечными скопищами галактик. И каждый раз в голове бился вопрос: что будет, если добраться до конца Её? Чем отделяется Все от Ничего? Исполинским Забором? Но что за этим Забором? В определенный момент его нервы всегда сдавали, и он с громким плачем бежал в родительскую спальню, забирался под одеяло и просил поговорить с ним. О чем угодно, лишь бы прогнать из сознания непрошенное Необъятное, вернуться в маленький, уютный мир, ограниченный родными координатами.