Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри

Лубриетта

Чтобы рассказ этот был понятней, необходимо дать читателю сжатое пояснение. Он основан не более чем на кратком письме с изложением обстоятельств дела, полученном мистером Батчелом от дамы, которая возглавляет Европейский колледж в Пуне[230]; тем не менее обстоятельства эти весьма важны. Мистер Батчел далеко не сразу согласился поведать нам о происшедшем: он склонялся к тому, что речь здесь идет о предметах щекотливых, не предназначенных для публикации. Мы, однако, заверили его, что рассказ будет изложен в манере, способной заинтересовать лишь избранный круг читателей, после чего он перестал сомневаться и приступил к повествованию. Читатели не замедлят убедиться в том, что им доверены сведения, в обращении с которыми требуется особая щепетильность.

Леди-ректор описывает Лубриетту Родриа как девушку с привлекательной внешностью и живым нравом, принадлежащую к высшим слоям индийского торгового сословия. Национальность ее в точности не известна. Как бы то ни было, приблизившись к возрасту, когда вступают в брак, девушка привлекла к себе внимание не одного вполне достойного поклонника, а также, разумеется, товарищей по школе, где всегда находилась на виду благодаря своей красоте и приветливому характеру. По мнению леди-ректора, в любой христианской стране ее, пожалуй, не назвали бы девицей с образцовыми моральными принципами, и все же не любить ее было невозможно.

Ученье Лубриетты в колледже завершилось самым необычным образом. Она безмерно волновалась из-за выпускного экзамена, и ко времени подведения итогов с нею случился коллапс. Девушку тут же отправили за город, в дом ее отца, где ей были обеспечены уход и неослабное внимание. Все оказалось бесполезно. Три недели Лубриетта пролежала без движения, не в силах говорить, отказываясь от еды. В последующие десять дней состояние ее только ухудшилось. Девушка впала в бесчувствие, и родители не знали, верить или не верить докторам, уверявшим, что она жива.

Ее жених (к тому времени было объявлено об их помолвке) горевал безумно – и не только потому, что был, естественно, привязан к Лубриетте, но и потому, что его мучила совесть. Ее чрезмерное усердие, поведшее к столь плачевному результату, объяснялось большими интеллектуальными амбициями молодого человека. Все понимали, что, если эти дни напряженного ожидания не переживет Лубриетта, за нею последует и ее возлюбленный.

Через десять дней, однако, случилась перемена. К восторгу родных и близких, Лубриетта пришла в себя. Невероятно быстро к ней вернулись здоровье и силы, через три месяца был заключен брак, и у леди-ректора имелись основания думать, что он будет очень счастливым.

Живя в Стоунграунде, мистер Батчел не порывал связей с университетом, где получил диплом и работал некоторое время на одной или двух второстепенных должностях. Академической карьеры он не сделал, однако получил почетную научную степень; кроме того, он располагал достаточным запасом полезной общей эрудиции, которая постоянно приносила ему радость, а иногда и материальную пользу.

К добру или к худу, университет взялся экзаменовать студентов со стороны, числом в сто раз больше, чем своих; к его услугам прибегали выпускники со всех концов Британской империи; множество людей во всем мире жаждали обзавестись университетским аттестатом.

К оценке экзаменационных работ таких студентов ежегодно привлекали и мистера Батчела, имевшего солидный опыт в преподавании. Его кабинет бывал завален бумагами, пришедшими из разных уголков света, – на усердную работу по их изучению уходило полностью несколько недель в конце года. День за днем он следил за тем, как росла аккуратная стопка в углу: там копились проверенные работы, оценки за которые были уже переданы в Кембридж. День, когда сверху ложилась последняя работа, становился праздником; сравниться с ним мог разве только день, когда, спустя некоторое время, приносили чек на кругленькую сумму – вознаграждение за труды.

В этот напряженный период изрядная доля неудобств перепадала и слугам мистера Батчела. Стулья и столы, которые требовалось обтереть и привести в порядок, оказывались нагружены бумагами, к которым запрещалось прикасаться; слугам было указано, что нельзя проводить посетителей в комнаты, где лежат бумаги, однако же мистер Батчел умудрялся оставлять бумаги во всех помещениях. Тем не менее строжайшим образом охранялся кабинет, где делалась основная часть работы, и посторонний мог быть допущен туда только самим мистером Батчелом.

Представьте же себе, какое раздражение охватило мистера Батчела в один из вечеров в начале января, когда он вернулся домой с какой-то встречи и увидел, что в кабинете кто-то сидит! Впрочем, вскоре он успокоился. Как оказалось, посетителем была дама, причем молодая и очень красивая (она сидела под лампой, и света хватало, чтобы это заметить). Незнакомка пробудила в мистере Батчеле интерес столь же необычный, сколь необычен был ее визит, тем более в такое время. Он предположил, что дама явилась договориться о предстоящем венчании, но она медлила, а мистер Батчел был слишком очарован, чтобы на это досадовать. Дама, однако, вела себя странно: ни словом, ни движением она не выдала, что заметила вошедшего в комнату хозяина.

Наконец мистер Батчел произнес свое обычное: «Чем я могу быть вам полезен?», и, когда дама в ответ перевела на него взгляд своих прекрасных темных глаз, он увидел, что они полны слез.

Мистер Батчел был растроган. Когда слеза упала на щеку, дама подняла руку, как будто скрывая ее, и в свете лампы блеснул яркий сапфир. Печаль дамы, ее удивительное обаяние умилили мистера Батчела окончательно. В его сердце закралась странная нежность, которую он счел отеческой, но все же несколько неуместной. Будучи человеком разумным и приверженцем приличий, он решил, видимо, что даме необходимо успокоиться, и вышел в другую комнату, дабы тоже взять себя в руки.

Как многие одинокие люди, мистер Батчел имел привычку разговаривать сам с собой. Он сказал: «Бесполезно, преподобный Батчел, делать вид, будто ты удалился исключительно ради этой девицы. Берегись, как бы не поставить себя в дурацкое положение». Взяв со стола том энциклопедии, где вчера искал Песталоцци[231], он принялся перелистывать страницы в надежде, что подвернется статья, которая восстановит его душевное равновесие. Статья о перспективе подошла как нельзя лучше. Не содержавшая в себе ни единого намека на чувства, посвященная исключительно фактам, она отрезвила мистера Батчела, и вскоре он пустился в путь по мало изученным прежде тропам знания. Настойчивость в применении лекарства возымела действие: через несколько минут он достаточно успокоился, чтобы вернуться в кабинет. По пути мистер Батчел сформулировал фразу, чтобы начать беседу, а также захватил с собой реестр брачных оглашений, поскольку предвидел, что тот понадобится. Но, открыв дверь кабинета, мистер Батчел так опешил, что выронил книгу: комната была пуста. Дама исчезла: в кресле, где она сидела, никого не было.

Мистер Батчел опустился в кресло и позвонил в колокольчик. Отозвался, как обычно, мальчик-слуга.

– Когда ушла леди? – спросил мистер Батчел.

Мальчик удивленно поднял брови.

– Леди, которую ты, пока меня не было, провел в кабинет.

– Простите, сэр, я без вас никого в кабинет не отводил. Я никогда такого не делаю.

– Когда я вернулся, здесь была леди, – проговорил мистер Батчел.

Мальчик глядел недоверчиво.

– Разве ты сейчас не выпустил кого-то из дома?

– Нет-нет, сэр. Когда вы вернулись, я сразу накинул цепочку на парадную дверь.

Тут уж спорить не приходилось. Цепочка была старинная и тяжелая, ни снять, ни накинуть ее без усилий и изрядного шума было невозможно. Отпустив мальчика, мистер Батчел принялся лихорадочно размышлять. Читатель уже знает, что мистеру Батчелу прежде случалось прикоснуться к сверхъестественной стороне бытия, и он, конечно, понимал: визит очаровательницы имел какую-то цель. К тому же он начал осознавать, что этот визит не остался без последствий. Сидя у камина, он попытался воспроизвести в воображении образ посетительницы, однако с досадой убедился, что картина получается неполная. Ему вспоминались отдельные детали внешности, но где был тот цельный образ, который произвел на него такое впечатление?

Сосредоточиться на экзаменационных работах, лежавших на столе, никак не удавалось. Мысли так часто уходили в сторону, что мистер Батчел боялся выставить неправильную оценку. Ему ничего не оставалось, как бросить работу, пересесть в другое кресло и взяться за книгу. Это было то самое кресло, где сидела гостья, – мистер Батчел не стал убеждать себя, будто выбрал его по иным соображениям. За последние полчаса он несколько раз удивлялся сам себе и тут снова удивился тому, что выбрал такую книгу. Исходя из особенностей характера, которые он себе приписывал, ему следовало, несомненно, вернуться к статье о перспективе: энциклопедия лежала открытой в соседней комнате, а из статьи он прочел самое большее десятую часть. Но вместо этого он вспомнил о томике, который открывал лишь однажды, и то на считаные минуты. Это был подарок на день рождения, полученный в прошлом году от родственницы, которая, делая выбор, либо совсем не думала, либо руководствовалась очень тонкими соображениями. Книга представляла собой сборник лирических стихотворений XVII века, и мистеру Батчелу хватило беглого взгляда, чтобы его не одобрить. Попавшее ему на глаза стихотворение он счел литературным чудачеством, изгнал книгу в одну из двух запасных спален и больше ее не видел. Теперь же, после долгого перерыва, в его уме вновь всплыли нелепые строки:

Наград не снищет твой победный взгляд:
Прекрасных, юных ими наделят[232].

Вспомнив их, он не подумал о том, как они нелепы, а отправился наверх за книгой, в которую вскоре и углубился. На сей раз он не обнаружил в стихах особых глупостей. Читая их один за другим, мистер Батчел открывал для себя ту сторону бытия, которой прежде странным образом пренебрегал, и вынужден был признать, что люди, чьи чувства были отражены в этих сонетах и поэмах, обладали чудным даром слова.

О, тщетно я ищу любовь:
Ребенок, мнится мне, я вновь —
Могу ли тень свою догнать я?
Твой дивный образ предо мной
Бесплотней полутьмы ночной —
Не заключить его в объятья[233].

Нет, эти люди, вопреки его прежним предположениям, вовсе не выделывали позы; он даже устыдился, что употреблял, говоря о них, слово «чудачество».

Мистер Батчел продолжал читать, иные стихи по два раза, иные – много больше. Одно запомнилось ему наизусть, и, когда домашние ушли спать, он прочел его вслух. Он и не подозревал, что литературные произведения бывают столь прекрасны; опустив глаза в книгу, чтобы найти выскользнувшее из памяти выражение, он невольно уронил на страницу слезу. Это было настолько непривычно, что мистер Батчел сперва обратил взгляд в потолок, однако убедился, что это доподлинно его слеза, и был чрезвычайно собою доволен. Она ведь тоже проливала слезы, сидя в этом самом кресле? Это их как будто сближало.

Размышления такого рода, однако, были роскошью, пользоваться которой следует умеренно. Вскоре мистер Батчел отложил стихи в сторону и в порядке самодисциплины принялся с бешеной энергией заполнять колонки с оценками. Когда было заполнено несколько листов, прежнее «я» мистера Батчела окрепло настолько, что его неудержимо потянуло в постель.