Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри

Кондуктор автобуса

Мы с приятелем, Хью Грейнджером, вернулись как раз из загородной поездки: два дня мы гостили в доме, о котором ходили зловещие слухи, поскольку, как считалось, там показывались самые что ни на есть жуткие и неугомонные привидения. Сама постройка полностью отвечала представлениям о том, как такой дом должен выглядеть: эпохи короля Якова I[294], с дубовыми панелями, длинными темными коридорами и высокими сводчатыми потолками. Расположена она была очень уединенно, среди мрачного соснового леса, где в сумерки бормотали и перешептывались деревья, и все время, пока мы там жили, с юго-востока задувал штормовой ветер, сопровождавшийся потоками бранчливого дождя, отчего в трубах днем и ночью не умолкали загробные стоны и свист, в вершинах деревьев слышались переговоры беспокойных духов, а по оконным стеклам барабанили невидимые руки. И вот, в подобной обстановке (а что еще требуется для порождения оккультных феноменов?) не произошло ничего хотя бы в малейшей степени сверхъестественного. К этому я вынужден добавить, что мой собственный ум был удивительно расположен воспринимать – более того, сочинять – те зрительные и слуховые феномены, каких мы доискивались; признаться, все время, пока мы там находились, я самым жалким образом трусил, ночами не спал в тревожном ожидании и более, чем тьмы, боялся того, что явилось бы мне при зажженной свече.

На следующий вечер после нашего возвращения в город ко мне на обед пришел Хью Грейнджер и после трапезы разговор вскоре свернул, что неудивительно, на эту завораживающую тему.

– Не представляю себе, однако, что подталкивает тебя охотиться за привидениями, – начал Хью, – у тебя ведь от страха зубы все время выбивали дробь и глаза лезли из орбит. Или тебе нравится, когда тебя пугают?

Вообще-то Хью человек разумный, но иной раз проявляет изрядную тупость, как и в этом случае.

– Ну да, конечно, нравится, – подтвердил я. – И так, чтобы мурашки по коже. Страх – одно из самых захватывающих, богатых оттенками чувств. Когда человеку страшно, он забывает обо всем.

– Ну ладно, тот факт, что никто из нас ничего не увидел, подтверждает мое всегдашнее убеждение.

– А в чем оно состоит?

– В том, что подобные феномены – явление не субъективное, а чисто объективное, и на их восприятие нисколько не влияет состояние ума воспринимающего, а равно и обстоятельства и окружение. Возьми Осбертон[295]. За ним давно закрепилась слава дома с привидениями, и там есть все, чему положено быть в таком доме. Возьми самого себя: нервы у тебя были на пределе, ты боялся оглянуться, зажечь свечу – вдруг что-нибудь увидишь! Если духи – явление субъективное, то вот он, нужный человек в нужном месте.

Хью встал и зажег сигарету, и, глядя на него (ростом он достигает шести футов при квадратной фигуре), я едва удержался от ехидного замечания: мне вспомнился период в его жизни, когда, по причине, которую Хью, насколько мне известно, никому не раскрывал, он превратился в сплошной комок расстроенных нервов. Чудно: в тот же миг он впервые сам завел об этом разговор.

– Ты мог бы заметить, что мне тоже нечего было там делать, я ведь как раз был ненужным человеком в ненужном месте. Но это не так. Ты ждал и боялся, но прежде тебе не случалось видеть призраков. А мне случалось, хотя тебе, наверное, трудно в это поверить. Нервы у меня теперь успокоились, но тогда я был просто раздавлен.

Хью снова сел.

– Ты, конечно, помнишь, в каком я был состоянии, – продолжал он, – а теперь, придя в себя (надеюсь), я не против поведать тебе эту историю. Прежде я просто не мог – никому и словом не мог обмолвиться. А между тем пугаться там было нечего, дух, которого я видел, был настроен вполне дружелюбно и оказал мне большую услугу. Однако явился он из сумеречной зоны бытия; выглянул внезапно из мрака и тайны, окружающих нашу жизнь.

Прежде мне хотелось бы вкратце познакомить тебя с моей теорией относительно явления духов, и для этого прибегну-ка я к сравнению, к образу. Представь себе, что ты, я и вообще все человечество подобны наблюдателю, расположившемуся напротив отверстия в картонном экране, который непрерывно крутится и перемещается. За этим экраном находится другой, который также постоянно движется, независимо от первого, по своим собственным законам. В нем тоже имеется отверстие, и если по случайности оба отверстия (одно у нас перед глазами постоянно, другое – в духовном плане) совместятся, мы сможем проникнуть взглядом за экраны и воспринять то, что видимо и слышимо в мире дýхов. У большинства людей такого не происходит ни разу за всю жизнь. Лишь в час смерти отверстия совпадают и движение останавливается. Таким образом, по-моему, мы «отходим в иной мир».

Так вот, некоторым наблюдателям достаются относительно большие глазки́, и просвет возникает довольно часто. Это относится к ясновидящим, медиумам. Но, насколько я знаю, у меня подобные способности отсутствуют напрочь. И потому я давно уже занес себя в разряд безнадежных, кому за всю жизнь не удастся увидеть ни одного призрака. Что крошечные отверстия, какими я располагаю, совпали – событие почти невероятное. Тем не менее оно произошло и надолго выбило меня из колеи.

О подобных теориях я слышал и раньше, и хотя изложение Хью было образным и наглядным, оно меня не убедило. Он мог быть прав, но мог и ошибаться.

– Надеюсь, привидение было более оригинальным, чем твоя теория, – сказал я, чтобы вернуть его к теме разговора.

– Да, наверное. Суди сам.

Подкинув в камин угля, я поворошил огонь. Я всегда считал Хью очень хорошим рассказчиком; у него есть такое важное свойство, как умение излагать захватывающе. Прежде я даже предлагал ему заняться этим профессионально: когда наступят очередные трудные времена, сесть у фонтана на Пиккадилли-серкус[296] и за вознаграждение плести прохожим байки на манер арабских сказок. Знаю, что большая часть человечества не любит длинных историй, но меньшую, к которой я причисляю и себя, хлебом не корми – дай послушать пространный пересказ каких-нибудь событий из жизни, а по этой части Хью превосходный мастак. Мне нет дела до его теорий или уподоблений, но когда речь идет о фактах, об истинных происшествиях, чем пространней он повествует, тем лучше.

– Ну, давай, пожалуйста, и не торопись. Краткость украшает шутника, но губит рассказчика. Я хочу услышать, когда, и где, и при каких обстоятельствах, и что ты ел на обед, и что на ужин, и что…

Хью начал:

– Случилось это двадцать четвертого июня, ровно полтора года назад. Как ты, наверное, помнишь, свою квартиру я сдал и приехал на недельку из-за города погостить у тебя. Обедали мы здесь, вдвоем…

Не удержавшись, я вмешался:

– Так ты видел привидение у меня? В новом домике-коробке, на новой улице?

– Когда оно явилось, я находился в доме.

Я смолк.

– Мы пообедали вдвоем здесь, на Грейам-стрит[297], – продолжал Хью, – а потом я отправился в гости, а ты остался дома. За обедом нам не прислуживал твой лакей, и когда я о нем спросил, ты сказал, что он болен, и, как мне почудилось, поспешно сменил тему.

Когда я уходил, ты дал мне ключи, а по возвращении я обнаружил, что ты уже отправился спать. Мне, однако, пришло несколько писем, которые требовали немедленного ответа. Составив послания, я опустил их в почтовый ящик напротив. В спальню я, наверное, поднялся, изрядно припозднившись.

Ты устроил меня на четвертом этаже, в комнате окнами на улицу – я подумал, что обычно ты сам в ней спишь. Было очень душно; когда я уходил на вечеринку, светила луна, а теперь все небо заволокло тучами; я ждал, что еще до утра разразится гроза. Голова была тяжелая, веки слипались, и только в постели я заметил, по тени оконных рам на шторах, что одно окно осталось закрытым. Несмотря на жару и духоту, встать я поленился и вскоре задремал.

В котором часу я проснулся, не знаю, но точно до рассвета, среди необычайной тишины и спокойствия. Не слышно было ни шагов, ни повозок; жизнь замерла в молчании. Проспал я не более часа или двух, поскольку еще не светало, однако чувствовал себя абсолютно свежим и бодрым; теперь мне ничего не стоило вылезти из постели и открыть второе окно, и я поднял штору, распахнул створку и высунулся наружу – глотнуть хоть немного свежести. На улице тоже стояла гнетущая жара, и на меня, хотя мое настроение обычно не зависит от погоды, напала жуть. Я попытался отделаться от этого чувства при помощи рассуждений, но не смог; предыдущий день я провел удачно, назавтра ожидался не менее приятный, а меня почему-то донимали неопределенные страхи. И еще в предрассветной тишине я чувствовал себя ужасно одиноким.

Вдруг невдалеке загромыхала приближавшаяся повозка; я отчетливо различил медлительный топот пары лошадей. Еще не попавшие в поле зрения, они направлялись ко мне, и все же от этих признаков жизни мне не сделалось менее тоскливо. Смутная мысль, вернее, чувство подсказывало мне, что эти звуки и мое дурное настроение как-то связаны.

Наконец я увидел повозку. Вначале мне было непонятно, что она собой представляет. Потом я разглядел черных длиннохвостых лошадей и за ними экипаж из стекла с черным каркасом. Это был катафалк. Пустой.

Он двигался по нашей стороне улицы. И остановился у твоих дверей.

И тут мне пришла в голову очевидная разгадка. За обедом ты сказал, что твой лакей болен, и как будто не захотел пускаться в подробности. Несомненно, решил я, лакей умер, а ты, чтобы меня в это не посвящать, заказал перевозку тела на ночные часы. Оговорю, что эта мысль мелькнула у меня в голове как молния и я не успел осознать ее неправдоподобие, а между тем события развивались дальше.

Я по-прежнему высовывался из окна и, помню, удивился, правда лишь на миг, тому, как четко я различаю улицу, а вернее, то, на что смотрю. Из-за облаков проглядывала луна, но все же казалось странным, что катафалк и лошади видны во всех подробностях. Внутри не было никого, кроме кучера; пустота царила и на улице. Я принялся его разглядывать. Высмотрел все детали одежды, но не лицо: для этого я находился слишком высоко. На кучере были серые брюки, коричневые ботинки, черный мундир, застегнутый на все пуговицы, соломенная шляпа. На ремне, перекинутом через плечо, висела, надо полагать, сумка. Он в точности походил на… кого, как ты думаешь?

– Ну… на кондуктора автобуса, – ляпнул я.

– Вот и я так же подумал, и в тот же миг он задрал голову и посмотрел на меня. Длинное худое лицо, на левой щеке родинка, поросшая темными волосами. Все так отчетливо видно, словно дело происходит в полдень и нас разделяет какой-нибудь ярд. Это я рассказываю долго, а случилось все мгновенно, и у меня не было времени удивиться тому, что кучер катафалка так неподобающе одет.

Коснувшись шляпы в знак приветствия, он ткнул большим пальцем себе за спину.

«Там как раз хватит места еще на одного, сэр», – проговорил он.

Пораженный этим неслыханно грубым замечанием, я тут же спрятал голову, опустил штору и, сам не знаю почему, включил электрический свет и посмотрел на часы. Стрелки указывали половину двенадцатого.

Тут я впервые усомнился в том, чему только что был свидетелем. Выключив свет, я вернулся в постель и принялся размышлять. Мы пообедали, я отправился на вечеринку, вернулся, отослал письма, лег и какое-то время спал. Половина двенадцатого… как же такое возможно? Или… что это за половина двенадцатого?