Озеро

— Смеется в общем и трясется вся, вроде припадка, а может, танцует так — не разберешь. Я закричала, от окна шарахнулась... И она там как будто отпрыгнула и повисла в воздухе. Я в сторону — и она в сторону. Как будто отражение, ты правильно сказал, только она не отражение. И он тогда ствол убрал и говорит...

— Рекс?

— Ну да. Отпустил меня, свет зажег и говорит: «Ты тоже его видела?» Я говорю: «Кого его?» Он: «Мужика этого. Клыкастый такой и в крови весь. Там за окном болтается, когда свет выключен. Видела?» И смотрит на меня жалобно так, и Федька скулит... Ой, Лёш, у тебя потоп!

Пока я слушал, картофельная шелуха слив закупорила и вода в раковине через край полилась. Я лужу вытер, сковородку на плиту поставил.

— Вер, — говорю, — у Рекса, как он вернулся, мозги набекрень, сама знаешь. А выпивкой он их еще сильней скособочил. Ну и тебя напугал. Там отражение в стекле было, поэтому он мужика видел, а ты бабу. Ферштейн?

— Нихт ферштейн, Лёша. У меня-то мозги в порядке, а я тоже видела... не отражение это было.

Я головой покивал:

— Ну да, у тебя-то в порядке.

Я ж деликатный. Мамино воспитание.

— Только ты, Верунь, со своими порядочными мозгами сутки на дежурстве была, а потом тебе еще ствол к башке приставили. Тут и не такое увидишь!

Плету вот это все и сам себе не верю. А Верунчик вдруг взяла и согласилась.

— Ну может быть. Может быть. А ты правда ничего не заметил ночью?

— Ничего — это чего? Зубастых летающих мужиков и трясущихся теток в красной помаде? Не, не видел.

— Да не мужиков... Выстрелы были, ты не слышал?

— Ну ешкин кот! Рекс, что ль, пальнул в кого-то?

— Да. Свет опять выключил, а там за окном снова... И он как заорал и всю обойму туда разрядил, стекло прямо брызнуло. Соседи милицию вызывали.

— Блин, Рекс доиграется, уложит кого-нибудь по пьяному делу... Хотя что они ему сделают? У него, говорят, крыша. Посмотри за картошкой, ладно?

Я заглянул в комнату:

— Мам, тебе огурчиков соленых достать?

— Да я не хочу, Алёшенька. Может, Верочка будет? Ой, а карамельки-то к чаю есть?

Верунчик любит карамель «Подушечки», а мама любит Верунчика. Впрочем, может, Верунчик их терпеть не может, но не отказывается из вежливости, а маме Верунчик не особо по душе, но она все надеется, что я женюсь. Так радовалась, когда мы с Лёлькой поженились, потом так переживала... А теперь опять надеется. Да и пусть. У Лёльки кстати второй родился, летом еще. Я хотел маме об этом сказать, да опять не сказал, только штору зачем-то стал поправлять. Окно Рекса в соседнем доме и правда хорошо от нас просматривается. Вместо стекла там картонка. Шуму, наверное, было... А я не заметил.

Потом я Верунчика проводил, посуду опять вымыл. Час поздний, я уж думал, спать лягу и больше ничего такого в этот день не произойдет. Заглянул к матери, чтобы свет выключить, а она не спит. На подушках приподнялась, в телевизор смотрит, улыбается... И тут меня как обожгло: телевизор-то выключен!

— Мам, — говорю, — ты чего? Включить тебе?

— Да нет, я уж спать буду. Я просто на отражение смотрю. Я там молодая такая, красивая… будто и не я вовсе! Так бы только туда и смотрелась.

Очень мне хотелось завесить чертов телевизор тряпкой, но я себя одернул: совсем крыша поехала, как у Верунчика. Поэтому спросил только:

— Ты прошлой ночью ничего такого не слышала? У соседей вроде шумно было.

— Нет, не слышала. Да мне же Вера укол поставила, я и проспала до самого утра.

В ванной у нас лампочка перегорела. Ладно, думаю, утром поменяю. Пока зубы чистил, старался в зеркало не смотреть. Неприятно это, смотреть в зеркало в полумраке. Почти как в выключенный телевизор.

II

Я люблю ее, деву-ундину,

Озаренную тайной ночной,

Я люблю ее взгляд заревой

И горящие негой рубины...

Потому что я сам из пучины,

Из бездонной пучины морской.

Николай Гумилев

Так это все и началось. Точнее, началось-то еще раньше, да только мы не сразу поняли… еще летом, когда те мужики из Александровки купаться поперлись среди ночи.

Да, про это я ведь не рассказал. Попробую еще раз.

Когда меня в детстве в школе Поганкой называли, я даже не особенно обижался. Знаете почему? Потому что все мы тут… Село наше (потом уже поселок городского типа, а раньше было просто село) называлось Поганое. Нет, правда. Я еще пионером в краеведческом кружке узнал. А потом уж мы стали ПГТ Ленинск, и совсем даже неплохо жилось ленинцам, по крайней мере, после войны. Родителям квартиру дали двухкомнатную, мы с матерью и сейчас там живем. Соседи были хорошие, горка во дворе, школа через дорогу. Отец на заводе работал. Завод наш секретным был, зарплата соответствующая, к праздникам продуктовые наборы. Красную икру, я помню, давали. Теперь-то эту икру только во сне и увидишь. Когда я в восьмом классе учился, на заводе у нас авария была. Что-то там взорвалось. Мы как раз на последнем уроке сидели, завуч прибежал, говорит: ЧП, какой-то выброс или там утечка, когда пойдете домой, нос и рот шарфами закрывайте. Сейчас странно вспомнить, а мы тогда чуть не обрадовались — интересно же! Про завод наш столько баек рассказывали. Потом уж узнали, что там люди погибли. У нас из класса Ленка Колобкова без отца осталась. Еще говорили, что в наше Белое озеро тогда какая-то дрянь утекла. Но мы, стойкие ленинцы, все равно там купались и рыбу удили.

А когда Ленина сбросили с корабля современности, тут все стали репу чесать — как нам теперь называться? Обратно в Поганое никому не хотелось. Вот кто-то, не подумавши, а может, с пьяных глаз, предложил: город Озеро. Это станция наша так называется — Озеро. И ведь прижилось! Стали мы озерцами. Неплохо, вообще говоря, только смешно получается, когда спрашивают, где живешь. Ответишь человеку: «В Озере», он ржет: «А чо не в пруду?»

Озеро у нас и правда есть, называется Белое. Раньше, как вы уже могли догадаться, оно-то и называлось Поганым. Правда, по соседству с озером Поганым было еще и озеро Срамное, так что нам, можно сказать, повезло. При советской власти их, понятно, тоже переназвали, и стали они попросту озеро Белое и озеро Черное. Белое прямо под боком у нас, мы в детстве все лето там пропадали. Оно чистое такое, светлое, по берегу песок, кругом сосны. Хочешь — купайся, хочешь — рыбу лови. Лёльку я там на лодке катал, да только она плавать не умела и боялась очень. Ну, короче, хорошее место. Легенда даже про него есть, я от бабки узнал. Будто бы еще при татаро-монголах утопилась в нашем озере девушка. Спасалась, значит, от погони, выбежала на берег — и куда деваться? Ну и бросилась в воду. И сия пучина поглотила ея в один момент. А на озере будто бы поднялась волна и захлестнула тех, кто за девушкой гнался. Как корова языком слизнула, больше их никто не видел. А саму девушку будто бы можно иногда по ночам видеть, как она из озера выходит. Как бы местная святая, типа того. И будто бы она помогает тем, кто тонет, поэтому за все время в Белом никто и не утонул. Последнее, кстати, похоже на правду.

Сейчас там не так. По берегу богатеи дачи себе понастроили, заборами отгородились, к воде не сразу и пройдешь. Один дебил яхту еще там держит. Мы, когда узнали, все ходили смотреть: правда, что ли, реальная яхта? На хрена она ему, у нас на Белом-то? Куда он на ней плыть собрался? Но он, как оказалось, не дурнее нас. И плавать никуда не собирался. На яхте у него там гулянки, девок туда водит, музон по ночам врубает — над водой-то звук разносится, аж до нашей улицы добивает.

А про Черное говорят, будто бы это метеоритный кратер. И будто бы оно вообще бездонное. Не знаю, тонул ли там кто, никому в него соваться неохота. Оно правда черное, торфяное, дно илистое. Совсем бы было как грязная лужа, но такие на нем кувшинки растут — нажористые, так и прут из-под воды, хоть косой коси! Не кубышки желтые, каких везде навалом, а именно кувшинки. Нимфея альба, если по-нашему, по-латыни.

Я про озера наши не просто так начал. Может, они и ни при чем. Может, это в воздухе что-то, я не знаю. Может, на секретном нашем заводе какие эксперименты ставили. Или просто время настало такое бешеное. Весной завод окончательно закрыли, жрать стало нечего, все как озверели кругом. А как не озвереть? Я, допустим, в школе работал. Месяц не платят, другой, третий. А у меня мать дома больная. Спасибо Эдику, взял вот меня к себе, торгую сейчас трусами на городской площади, напротив клуба «Бита». Так-то это раньше кинотеатр был, «Орбита» назывался, но первые две буквы давно не горят, да и кино там уже не крутят. В подвале только видеосалон, тоже Эдик держит. А на площади в бывшей «Союзпечати» теперь продаются шоколадки и ликеры ядовитого цвета (и не только цвет ядовитый, покойный Груздев однажды так этой дрянью траванулся, еле откачали), рядом Рустам с виноградом и бананами, ну и я сбоку присоседился.

Сперва стыдно мне было, бывшие ученики прибегали посмотреть — Беляш у «Биты» трусы продает, никакого кина не надо! До меня не сразу доперло, что я им больше не учитель, ни директора надо мной нет, ни завуча, один только Эдик да призрак голодной смерти. И вот тогда мне по фигу стало, я их так отшил, что больше уж не лезут. Совсем я, видать, превратился из ленинца обратно в поганца… как и все вокруг.

Ну, словом, что-то такое давно у нас назревало. И летом уже совсем началось, только мы не поняли. Жара стояла — ужас. Торфяники тлеют, асфальт как пластилин, к ногам пристает. Затон александровский зацвел, и повадились тамошние мужики на нашу сторону ходить купаться. Пришли, значит, вчетвером, окунулись, выпили, еще окунулись, еще выпили. Да так там и заночевали на берегу — ночи теплые были, хотя и август уже. Просыпаются утром — трое на месте, четвертый как в воду канул. Ну, про воду и подумали сразу — куда еще ему деваться? Только утонуть в этом лягушатнике — это постараться надо: там отмель, детишки обычно плещутся, взрослому мужику воды по пояс. Искали его, искали, водолазы из райцентра потом приезжали. Не нашли, ну да и плевать, кому он сдался по нашим временам? Он приезжий был, шабашил на дачах, родных в городе никого. Так и забыли про это дело.

А потом, уже перед первым сентябрем, опять беда, да еще похлеще. Шла, значит, по улице Ленина гражданка… ах да, простите, госпожа Кудинчикова. Родительница из нашего пятого «Б», я ее знал немного, хорошая тетка. Кругом белый день, у детского народ толпится — тетрадки покупают. Сами дети, за лето одичавшие, тоже по всей улице мельтешат. Дачники, опять же, на станцию тянутся. И Кудинчикова идет со своими авоськами. А на другой стороне улицы две девчонки в бадминтон играют — родители им только что ракетки купили, так они до дома дотерпеть не могли. И у них воланчик улетел — прямиком в кусты сирени, где Кудинчикова шла, ей чуть по носу не щелкнул. Другая бы, может, ругаться стала, а она видит, что девчонки головами крутят, и говорит: «Да вот же он!» Авоськи свои поставила, шагнула в кусты, наклонилась… и все. Исчезла. У всех на глазах. Нет, ну не то чтобы все на нее пялились в этот момент, но многие видели, что вот она только что тут была — и нету. И деваться ей некуда, сирень эта — три жалких прутика, уж который год подыхает, да все никак. Там котенку спрятаться негде, не то что взрослой тетке. А за сиренью глухая стена — ни двери, ни подвала. Авоськи на тротуаре стоят, а Кудинчиковой нет.