Озеро

Озеро

I

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

Георгий Иванов

Я сразу скажу, как честный человек, что разгадки у меня нет. И никто в нашем поселке так и не понял, что это было. Так что не ждите сеанса черной магии с полным разоблачением, я только расскажу о том, что видел и слышал сам.

Началось все в ноябре. Холод собачий, а я весь день на ветру, к вечеру уже ног под собой не чувствую. И, главное, эти трусы кружевные кругом — я на них как гляну, так вообще зуб на зуб не попадает. Ну ладно, до вечера дотянул, не околел. Стал уже товар убирать, вдруг слышу — зовут с той стороны площади:

— Эй, Поганка!

Ну, я ухом не веду, ноги пластмассовые в сетчатых чулках в ящик укладываю штабелями. Хотя это меня зовут, кого же еще. В школе еще так прозвали. Был Белянкин, стал Поганкин, а потом и просто Поганка. А нынешние школьники Беляшом зовут за глаза. Вроде и не так обидно, но глупо. Какой я Беляш? Беляш должен быть пухлый и масленый. А я… ну, поганка и есть, как в зеркало посмотришь.

— Слышь, тебя зову! Эй, Лёха!

Это уже получше. Ладно, оборачиваюсь — там Андрюха, пыхтит, как паровоз, того и гляди пар из ушей пойдет.

— Товарищ милиционер, — говорю, — помогите вот лифчик расстегнуть, пальцы задубели совсем.

— Какой я тебе товарищ, — сопит Андрюха. — Нету у нас больше товарищей… Собирай свое барахло и пойдем, разговор есть.

И смотрит как-то так странно, что мне не по себе стало. Мы хоть и учились вместе лет сто назад, но и правда — какой я ему товарищ? И что ему от меня надо?

Собрал я сумки, да прямо в Андрюхину машину и закинул. Он молчит, а я извертелся весь, шутить пытаюсь. Он хоть бы слово в ответ. Ну и я притих. Думал, мы в участок едем, а потом гляжу — к больнице повернули. Андрюха машину во дворе заглушил, сидит чурбаном и ни гугу. Я на него глянул — бледный весь, даже впрозелень. Потом говорит тихо:

— Груздев Илья Сергеевич твой сосед был?

— Ну, мой, — отвечаю. — Из семнадцатой квартиры. Только почему… был?

— Ты его узнать сможешь? Ну, попробуешь узнать?

Тут уже и я замолчал, а потом выругался только. Потому что ну что еще тут скажешь?

Груздева я опознал. По татуировке на пальце, больше там и опознавать-то было нечего. Вечером прихожу домой — квартиру его уже опечатали. Пальцы у меня от холода еле шевелятся, с ключами долго возился. И слышу вдруг еще из-за двери — в квартире музыка играет, на всю катушку. Мама телевизор никогда так громко не включает... Точнее, она его теперь вообще не включает. Раньше я уходил и ей на кровати швабру оставлял: один конец у мамы под локтем, другой — в кнопку на телевизоре упирается. Мама, если захочет, на швабру надавит и включает. Не всегда получалось, правда. А теперь кнопку там заедает, так вообще не получается. Поэтому я удивился, испугался даже. Дверь поскорее отворил, захожу — ну точно, телевизор орет визгливым голосом:

Ах, мадемуазель, станцуем шимми!

Чтобы не считали нас такими

Дико старомодными, смешными

Все подряд.

Шимми — это самый модный танец,

К нам его завез американец,

А придумал шимми сумасшедший,

Говорят!

И ножками на экране дрыгают, эдак в старинном духе, фокстрот там или чего-то такое. Мама на подушках лежит и глаз не сводит. Это ей самое милое дело, она в нашей областной оперетте ни одного спектакля не пропускала, даже отца приохотила, и я всю эту дребедень наизусть выучил и на всю жизнь возненавидел.

А рядом с мамой Верунчик сидит. Ну тут мне понятно стало: у нее ключ есть, я же сам и давал, да не забрал обратно. Непонятно только, чего она сегодня приперлась?

Верунчик — медсестра наша, маме уколы приходит делать. В частном порядке, на коммерческой основе. Сам я не могу. Вообще все сам делаю, а уколы — не могу. Мама как шприц увидит, у нее такое лицо делается, как у ребенка малого, и рот кривится, как будто заревет... Не могу, в общем. А у Верунчика как-то ловко получается, мама и понять ничего не успевает.

Верунчик вообще ловкая, хотя так поначалу не скажешь. В параллельном классе училась, мне ровесница, а на вид девчонка совсем. Мелкая, в чем только душа держится, вся прозрачная, пальчики как паучьи лапки, кудряшки редкие и легкие, как пух у ребенка на голове, носик острый кверху смотрит, рот пуговкой. И глазищи, совсем как блюдца эти ее любимые, на которых она помешана. Остальные все наши кто полысел, кто раздобрел, кто пооблез с годами, а Верунчику все нипочем. В школе она была как старушечка, а сейчас — чисто школьница.

Время наше дикое, конечно, и ее поприжало. Жила она тихой мышкой за половицей, а как перестали в больнице платить, пришлось на свет божий выползать в поисках пропитания. Нанялась она куда-то в райцентр массаж делать, с толстых теток жир сгонять. А там оказалось, что массажистка у них — это вроде проститутки, и не тетки там, а мужики, но жирные, это да, тут не обманули. Она от них убежала в носках по мартовскому снегу, так потом и в электричке ехала, в носках. В райцентр больше не ездит, уколы тут делает и полы еще моет в видеосалоне. Носик только все острее делается, а рот уже не пуговкой, а с булавочную головку стал.

— Привет, — говорю, — Верунь, как жизнь?

Не говорю то есть, а ору, чтоб телевизор перекричать. А она мне тихонечко что-то шепчет в ответ.

— Мам, — говорю, — я потише сделаю?

Мама кивнула, а Верунчик вскинулась:

— Стой, не надо тише! Это я специально, чтоб нас не слышно было! Иди сюда, Лёша, послушай...

Звук я все-таки прикрутил немного, подсел к Верунчику. Она хоть и чокнутая, но я с ней стараюсь поласковей. Случись что, так у нее у одной ключ есть от квартиры, где мама. Она одна про нее и вспомнит.

Шимми, шимми, шимми —

Это модно!

Ну а если модно,

То свободно

Делай что угодно как угодно —

Никого не удивишь!

— Я вчера в ночь дежурила, — шепчет мне тем временем Верунчик. — А у нас свет опять отключили, даже чаю не вскипятить. Ну я и думаю: схожу к Федьке через дорогу, у них-то свет есть, по окнам видно. Я ж на минуточку только, туда и обратно. Взяла чайник и пошла...

— Ну ты смелая, — говорю, — к Федьке ночью соваться.

Сказал и осекся. Сам-то я этого Федьки опасаюсь, да только вида не подаю. И вообще как мимо них иду, так нарочно шаг замедляю и грудь колесом, чтоб не подумали, будто Федьку этого вшивого боюсь. Но если честно, то да, боюсь. А Верунчик только отмахнулась. Ни черта она не боится, кроме своих летающих тарелок да зеленых гуманоидов, которые к ней ночью с балкона в гости шастают. Поначалу всем про них рассказывала, да ее на смех подняли. Анекдот припомнили про старую деву, которая все надеется у себя под кроватью мужика найти. С тех пор она рот на замок и про тарелки только со мной. И вот сейчас явно за этим же прибежала, по глазам вижу. Глаза у нее как наше озеро: никакого вида и выражения, а все равно знаешь — что-то там есть.

— Пошли на кухню, — говорю, — я картошки пожарю, есть охота. Там и расскажешь. Да не бойся, не услышит никто, мне еще посуду перемыть, вода шуметь будет.

На кухне у нас как раз из окна виден дом, где Рекс с Федькой живут. «Я Рекс, — говорит Рекс, когда с кем-то знакомится, — а это вот Федька. Не перепутайте». Шуточка у него такая. Каждый раз надо смеяться. Он не любит, когда над его шутками не смеются. А Федька — черно-белый алабай, жуткая зверюга, одним взглядом к земле примораживает. Рекс его завел, когда из Афгана вернулся — единственный в нашем поселке. Принес домой щенка, назвал Федулом. Кореш у него в армии вроде был по фамилии Федулов. И алабай по паспорту Федул (у него и паспорт есть, а как же), а по жизни Федька. Серьезная псина, морда квадратная, взгляд тяжелый, клыки желтые. Выйдут они во двор — двое из ларца, одинаковы с лица.

Рекс в принципе мужик нормальный. Только немного псих. Верунчик, по-моему, в него втюрилась. Никогда по имени не назовет и в глаза ему не смотрит. Даже сейчас так и сказала: к Федьке пошла за кипятком...

Я картошку чищу, вода шумит и не особо слышно, чего там Верунчик заливает, да я и не слушаю. И вдруг до меня доносится:

— ...пушку мне в затылок, и в окно толкает...

Да твою ж мать, думаю, это уже не зеленые гуманоиды! Я воду выключил, говорю:

— А ну-ка давай еще раз.

— Воду, воду открой! — шепчет Верунчик. — Они же подслушивают везде...

Я ее успокоил, как мог, но она все равно шепотом рассказывала.

— Так вот, говорю, иду с чайником и вижу — у них свет в окне то погаснет, то снова загорится... Я пока через дорогу перешла, раза два это было. Думаю, может, тоже у них с электричеством что-то, чаю не вскипятить, даже хотела назад повернуть, но не стала. Поднялась к ним на третий этаж, позвонила... Слышу — Федька за дверью завыл. Думаю: чего это он? Он мне всегда радуется... Он же болел сильно, ну, когда его соседи отравили, а я потом ходила ему уколы делать. Так он с тех пор меня знает, и как будто понимает даже, что я ему помочь хотела...

— Верунь, — говорю, — на фиг Федьку, Рекс-то дома был? Что у него там?

— Дома. Он мне открыл, смотрит так...

— Пьяный, что ли?

— Нет, не пьяный, просто смотрит странно, и в руках пистолет. Схватил меня за руку, зарычал чего-то и к окну тащит. Я вырываюсь, а он ствол мне к затылку приставил и...

И тут мама из комнаты позвала:

— Алёша, переключи программу!

Я маме включил прогноз погоды, а сам вернулся на кухню. Верунчик в окно своими блюдцами уставилась, потом снова на меня, и говорит рассеянно:

— А ты ничего такого не слышал ночью? У вас как раз их окно видно... Соседи все сбежались.

— Да чего я должен был слышать-то? Рассказывай дальше!

— В общем он меня к окну толкнул, пистолетом размахивает, Федька еще под ногами вертится, скулит…

— А Рекс-то что?

— А он меня держит, прямо носом к стеклу прижал, и кричит: «Смотри в окно! Смотри в окно! Что видишь?» Я смотрю, только там ничего толком не видно, ночь ведь на дворе, а в кухне свет горит. И тут он выключателем щелкнул, свет погас, и я увидела... Там за окном, Лёш, женщина. Не то на карнизе стоит, не то... не знаю, в воздухе висит, что ли, только лицо у нее как раз напротив моего. Женщина странная такая, я на нее смотрю и вдруг понимаю, что это я сама там повисла в воздухе за окном.

Я перевел дух и расхохотался с преувеличенным облегчением.

— Верка, говорили тебе, свихнешься ты со своими летающими блюдцами! Это ж ты свое отражение в стекле увидела! Тьфу, чуть и правда не напугала...

Она головой покачала и даже улыбнулась немного.

— Нет, Лёш, не то. Отражение свое я видела, когда свет горел. А в темноте какое там может быть отражение? Ну и потом... Свое отражение я знаю, в зеркало каждый день смотрюсь. А тут другое. Тут как бы я и в то же время не я. Она такая... страшная была. И красивая. Вся белая, волосы по плечам, пальцы длинные-длинные, она их к стеклу прижала и смеется. У меня передний зуб сломан — вот, смотри... В детстве с качелей упала. А у нее все зубы целые, мне хорошо видно было, — заключила Верунчик бесстрастно.

Я же говорю, отчаянная она. Или просто чокнутая, не знаю. Сидит спокойная такая. Обломок зуба во рту пальцем потрогала и продолжает: