Иллюзия чистого листа

Поезд бежал по рельсам очень быстро, и порой его скорость, согласно табло, достигала ста девяносто километров в час. Мимо по-прежнему проносились темные поля, пока еще не покрытые снегом, и еще более темные леса, населенные пункты с домиками, любопытно взирающими своими светящимися окнами-глазками на проносящийся состав.

Я смотрел в окно и размышлял. Зачем-то вспомнилось, как мы с Аленой недавно ходили в драматический театр на спектакль «Ревизор» по мотивам произведения Гоголя, но со своим режиссерским видением. Всё, начиная от декораций до сюжета, от одежды актеров до их отношений на сцене, было необычным. События в спектакле происходили в наше время, но с отсылом к прошлому, к гоголевским временам, но в нем настолько жестко показывались отдельные негативные стороны человеческих отношений, что к концу представления становилось гадливо на душе, появлялся неприятный осадок, как-будто ты извалялся в какой-то грязи. При этом игра актеров была великолепной и, с моей точки зрения, безупречной. Когда спектакль окончился, и актеры вышли на край сцены к зрителям, взявшись за руки, поведение зрительского зала разделилось примерно на две ровные части. Одна часть зала вяло хлопала в ладоши или вообще ничего не делала, сидя в креслах, вторая эмоционально аплодировала, стоя, и скандировала «браво». Причем некоторые из восторженных зрителей, аплодируя, с удивлением и негодованием смотрели на другую часть зрителей и вслух задавались вопросом, почему остальные не аплодируют. Алене представленная режиссерская интерпретация не понравилась. А мне показалось, что постановка не так и плоха, как может показаться на первый взгляд. Просто непривычность способов сценического донесения до зрителей своего видения отпугнула неискушенных зрителей, пришедших посмотреть классику, хотя в афише про это было написано, и возраст зрителя ограничен пометкой «восемнадцать плюс». Выходя из здания театра, Алена сказала мне, что у нее такое чувство, будто бы она испачкалась, и жалеет, что пошла на этот спектакль. У меня тоже был осадочек, но я не жалел проведенного в театре времени.

Чтобы улучшить настроение, мы тогда зашли в кофейню и, не смотря на позднее время, съели по пирожному с чаем. А затем мы отправились ко мне в квартиру, где еще больше улучшили себе настроение, но уже другим занятием.

За размышлениями я обратил внимание, что вдалеке потянулись питерские многоэтажки. Поезд замедлил ход, через некоторое время въехал на привокзальные пути и остановился.

Я повесил свою дорожную сумку с вещами через плечо и, попрощавшись с проводницей, вышел из вагона на перрон.

II

До чего же унылой и неполноценной представляется зима, когда вместо снежной белизны вокруг, морозного пощипывания носа и щек на улице встречает неприглядная серость, грязные лужи, сырая промозглость, которые вызывают у человека упадническое настроение, депрессию и взявшуюся ниоткуда грусть. Даже попадающиеся по дороге домашние животные выглядят невесело и своим настроением походят на своих хозяев, идущих рядом. Погода совсем не радовала, и, когда я очутился на перроне, то у меня возникло ощущение, будто я шагнул в невидимое облако сырости, и сразу стало зябко и неуютно. Я не стал задерживаться и, подтянув на шее шарф, двинулся в людском потоке в сторону здания Балтийского вокзала.

Поскольку утром в пять часов перед поездом я лишь слегка позавтракал, то сейчас уже чувствовался голод, и надо было где-то перекусить. Сначала, я думал подзаправить свой организм в самом вокзале, но, когда зашел внутрь огромного помещения с большими в полкруга окнами и увидел идущие вдоль одной из стен ларьки со всякой всячиной, множество идущих или стоящих людей, то мне перехотелось принимать тут пищу. Поэтому решил идти в метро, доехать до своей станции, выйти и где-нибудь в кафе у своего дома поесть. А уже потом идти домой. Если бы я вознамерился закупиться продуктами и готовить еду дома, то это было бы слишком долго, а мой желудок требовал пищи.

Я покинул вокзал через боковую дверь, обогнул его и вошел в здание станции «Балтийская» Санкт-Петербургского метрополитена. В одной из касс купил разовый жетон и двинулся к эскалатору. Народу было немало, и, возможно, многие из следовавших по эскалатору вглубь метро людей были пассажирами моего поезда. Очутившись на перроне метро и ожидая поезд, я внимательно рассмотрел схему метрополитена, чтобы понять, как мне добраться до своего адреса. Когда-то, понятное дело, мне уже приходилось преодолевать этот путь, но прошло так много времени, что некоторые детали стерлись из памяти за ненужностью, освободив место для новой информации.

Здесь в метро атмосфера уже была не уличная и не унылая. Помещение, по обе стороны которого шли облицованные серым мрамором колонны, хорошо освещалось.

Судя по схеме, мне переходить на другие станции не нужно, а выйти надо было на пятой остановке на станции «Чернышевская», наиболее ближней к моей квартире.

В это время подошел поезд, и я, подождав, когда прибывшие пассажиры выйдут из вагона, вошел внутрь.

Через некоторое время эскалатор вывез меня из чрева станции метро «Чернышевская», и я очутился опять в той же депрессивной и совсем не зимней погоде на проспекте Чернышевского. На улице было оживленно, и лишь это сглаживало унылость серого дня.

Далее, пешком я проследовал до улицы Кирочной, по которой и побрел не спеша, высматривая кафешки, где можно было перекусить. А пока шел, думал. В Питере живет мой бывший сослуживец и армейский друг Дмитрий Синицын. Он на три года моложе меня. Когда после института я был призван на службу в армию, он уже прослужил год. Меня, рядового солдата, определили в учебную роту для последующей службы в роте охраны одного секретного объекта, а он был в роте обеспечения и занимал должность санитарного инструктора в санчасти в звании младшего сержанта. Примерно через неделю службы я до крови стер ногу в неправильно замотанной портянке, в результате чего в рану попала грязь, и нога распухла как у слона. Меня, конечно, отправили к врачу в санчасть.

Врач, мужчина лет сорока пяти, в форменной одежде, поверх которой был надет белый халат, из-за чего я не мог определить его воинское звание, осмотрел ногу и пришел к выводу, что возвращаться с такой ногой в роту мне нельзя, позвал санинструктора и дал поручение ему обработать мою раздувшуюся ногу, приобретшую красно-синий устрашающий цвет, и поместить меня в одну из палат санчасти.

Санинструктор был грубоват и почти с ненавистью на лице обрабатывал мне ногу, потом нанес мазь Вишневского и туго забинтовал. Проделывая всю эту работу, он все время беспричинно окрикивал меня, мол, чтобы я так и сяк поворачивал ногу, стоял и не дергался. Потом хлопком руки скинул мою ногу с подставки, на которую я ставил ее для проведения процедур, и мрачным кивком головы приказал следовать за ним. Он поместил меня в палату для двух пациентов.

Последующие три недели я лежал в нашей санчасти, пил таблетки, а санитарный инструктор обрабатывал и бинтовал мне ногу. Вот за этот период мы с ним познакомились и даже стали друзьями. Началось все с того, что он узнал, что я не просто рядовой восемнадцатилетний боец, а двадцати двухлетний молодой человек с высшим образованием, и на службу я пришел не после школы, а, соответственно, после высшего учебного заведения. Потом мы во время одной из перевязок разговорились, и он узнал, что я помимо прочего на первом курсе прошел еще и медицинский учебный курс, на котором нам преподавали азы первичной медицинской помощи. После этого он окончательно сменил гнев на милость, встречал меня на процедуры доброжелательно, к концу первой недели уже сажал с собой в кухонном блоке завтракать, обедать и ужинать вместе, а с середины второй недели я стал помогать ему делать солдатам перевязки. На протяжении последующих полутора недель я настолько натренировался и показал себя с самой лучшей стороны, как способный начинающий медицинский работник первичного звена, что обо мне уже знали не только врачи санчасти, но и вышестоящей организации – военного госпиталя, откуда на прием солдат-пациентов приезжали военные врачи. Потом руководство решило оставить меня в санчасти в качестве санитара, и в свою учебную роту я после присяги и уже полностью вылечившись, больше не вернулся, остался в санчасти.

Продолжая раздумывать, я шел по улице Кирочной и продолжал выискивать какую-нибудь кафешку, хотелось все же разобраться с голодом, и увидел на противоположной стороне кафе «Виза», куда и направился. Внутри было тепло, и вкусно пахло едой. Не успел я занять свободный столик, каких здесь было в избытке, как рядом со мной очутился молодой официант, положивший передо мной меню. Долго я листать не стал и на красочной странице увидел творожную запеканку с изюмом, подозвал официанта и заказал запеканку и кофе «американо». А когда мне принесли, то с удовольствием стал поглощать вкусно приготовленный напиток и заедать его свежей творожной запеканкой, вновь погрузившись в мысли.

Около месяца мы отработали с Димой Синицыным в санчасти и в результате – подружились. Но затем наша совместная служба на медицинском поприще совершенно неожиданно завершилась. А дело было так. Как-то Дима отлучился из санчасти по своим делам, причем сделал это самовольно. Я знал, куда он пошел – в батальонный клуб культуры к своим друзьям, так же, как и он, служившим в роте обеспечения, но обслуживающим клуб. Они были по профессии и призванию художниками, поэтому им вменили в обязанности заниматься оформлением разных стендов, рисованием картинок, подготовкой досуговых солдатских мероприятий, показом фильмов по выходным. Дима ходил к ним часто и задерживался надолго. Так же было и в этот раз. Был вечер, и ничто не предвещало тяжелых последствий его временного ухода из расположения нашего маленького медицинского учреждения. Но как раз около семи часов в санчасть вздумалось зайти особисту батальона майору Чистову. Он вообще появлялся здесь крайне редко, да и то лишь для того, чтобы поточить лясы с начальником санчасти. А тут он оказался дежурным по батальону и, походя, зашел проверить обстановку в санитарной части.

Надо сказать, что врачи-офицеры, включая начальника санчасти старшего лейтенанта Громова, присутствовали в санчасти с восьми утра до шести вечера, а потом в начале седьмого уходили домой. И на все вечернее и ночное время санитарный инструктор оставался за старшего с самыми широкими полномочиями. Он мог самолично по своему усмотрению определять солдат на стационарное лечение, а также выписывать их по окончанию лечения или за недисциплинированное поведение. Этим частенько пользовались друзья санинструктора. И, когда утром приходил начальник санчасти, Дима докладывал ему, что положил на лечение тех-то и тех-то. Кого-то по делу в связи с болезнью, а нередко своих дружков. Старший лейтенант Громов был хорошим человеком, относился к таким вещам с пониманием и закрывал на это глаза.

С уходом Дмитрия в клуб санчасть временно оставалась без руководителя. А ведь все десять коек были постоянно заняты больными. Дима ушел, попросив меня, как санитара, за всем приглядеть.