Холм грез. Тайная слава

В «Château de Chinon» было мало англичан – можно сказать, что их не было вовсе, если не считать одного уроженца Люптона. Этот единственный британец оказался весьма примечательным человеком по имени Кэррол. Он не состоял ни в каком обществе, не водил дружбу с журналистами и не посещал клубы, он даже отдаленно не был знаком хоть с кем-нибудь, кого можно было бы назвать действительно влиятельным или знаменитым. Незаметный литературный поденщик, он каждые пять-шесть лет издавал небольшими тиражами свои произведения: время от времени о нем вспоминали, когда не было дел поважнее или нечего было печатать, а иногда рецензент благосклонно хвалил его опус, отмечая, однако, что ему еще многому надо учиться. За год до смерти Кэррола читающая публика признала, что одна или две его вещи были действительно хороши.

Позже, когда он уже умер, все вдруг как будто прозрели, обнаружив, что пять его стихотворных сборников поистине уникальны, что от нас ушел самобытный поэт, поднявший английский язык на новую высоту, подаривший ему мелодию и волшебство. Больше его читать не стали, но книги начали раскупать одну за другой, издание за изданием, от большого quatro до последующего octavo. Читающие интеллектуалы приобретают его произведения, отпечатанные на японском пергаменте, с иллюстрациями шести различных художников, упакованные в небольшие подарочные коробки. Эти поклонники его творчества не обсуждают статей о нем; они записывают свои имена в «Книге дней рождения Кэррола»; они хранят в своих будуарах календарь Кэррола; они цитируют его строки в Вестминстерском аббатстве и в соборе Святого Павла; они поют его стихи в известном кружке песен Кэррола; и даже сегодня новомодный американский драматург, самый лучший из всех, мечтает увидеть шедевры поэта на сцене.

Клуб Кэррола, конечно, давно уже вошел в историю. Членство в нем ограничено уровнем интеллекта и искусства; тех, кто вхож в этот клуб, приглашают на обеды иностранные принцы, банкиры, генералы и прочие сильные мира сего – если, конечно, они очарованы книгами мастера; заметки, восхваляющие клуб, печатаются во всех газетах. Жалко, что Кэррол умер. Он не стал бы их упрекать, он просто посмеялся бы над ними.

Даже когда он не достиг еще пика славы, к его мнению прислушивались. О той ночи в «Château de Chinon» он оставил нам краткий набросок.

«Я сидел в своем излюбленном углу, – вспоминал он, – размышляя, какого дьявола я пишу так беспомощно, какого дьявола не могу не писать?! Обед в старом „Château“ тогда не был так плох, хотя сейчас говорят, что стеклянные тарелки – лучшее, что есть в этом заведении. Но я любил „Château“ с его низкими потолками и полумраком, с его сомнительной репутацией, с его завсегдатаями – французами и итальянцами. Все мы знали друг друга, а некоторые из посетителей просиживали за одним и тем же столиком ночь за ночью. Мне нравилось там все: грубые скатерти и тупые ножи, погнутые ложки и сырость, слипшаяся соль и острый черный перец. В те времена там хозяйничала Madame, и должен признаться, я никогда не видел более безобразной, но и более добродушной женщины. В тот вечер я, по обыкновению, поглощал цыпленка гриль с салатом, как вдруг вошли два новых посетителя – юноша и девушка, прибывшие, очевидно, из волшебной страны. Я видел, что они никогда не бывали в таком месте прежде; более того, мне показалось, что это их первое знакомство с Лондоном. Они так удивлялись, восхищались и излучали столько удовольствия, что я будто съел еще одну порцию цыпленка с салатом и выпил еще полбутылки вина. Я наблюдал за ними с истинным наслаждением, понимая, что их еда и их вино совсем не похожи на мои. Когда-то я знал ресторан, в котором они на самом деле сейчас пребывали. „Grand Cafe de Paradis“[66] – по-моему, он так назывался. Почти мальчишка, юноша был черноволосый, смуглый, с необыкновенным взглядом ярко горящих глаз! Не знаю почему, но я подумал, что он органичнее смотрелся бы в одежде монаха. Девушка была совсем другая – красивая, с удивительными медными волосами и в скромном платье. Но какой замечательной веселостью она обладала! Я не слышал, о чем они говорят, однако любой улыбнулся бы, глядя на ее живое, подвижное лицо, – оно буквально лучилось радостью, создавая гармонию счастья. Полагаю, хороший музыкант мог бы выразить это своей игрой. Хотя передать мелодию ее губ, наверное, не удалось бы. Возможно, это была странная музыка, но мне нравилось слушать ее!»

Амброз закурил – он купил сигареты по дороге. То за одним, то за другим из соседних столиков время от времени появлялась бутылка соблазнительной округлой формы, и счастливые юные покорители Лондона также не отказали себе в удовольствии познакомиться с местным «бенедиктином».

Рассказывают, что впоследствии, когда его как-то угостили ароматным ликером, Амброз заметил: «О да, это прекрасно, ликер действительно хорош. Но вы должны попробовать настоящий напиток. Я отведал его в Сохо несколько лет назад в небольшом кафе „Château de Chinon“. Нет, не имеет смысла идти туда теперь, это бесполезно. Стены из стекла и с позолотой: главный официант называется метрдотелем, и мне говорили, что как в южных, так и в северных предместьях принято устраивать в „Château“ приемы – все в лучшем виде: вечерние туалеты, вентиляторы, манто и накидки, шампанское „из запасников“ – и настоящий свинарник после вечеринки. Таким образом, каждый получает представление о жизни богемы, и все неизменно отмечают, что вечер был немного странный, но вместе с тем и весьма приятный. Однако теперь вам не подадут там настоящий „бенедиктин“.

Где можно найти его? А! Хотелось бы знать. Я, например, так и не нашел. Бутылка похожа, но аромат совсем другой. Возможно, дело в филлоксере, хотя я сомневаюсь. А может, бутылка, которая пошла той ночью по кругу, была подобна снадобью в „Джекиле и Хайде“, и свойства содержавшегося в ней напитка стали результатом какого-нибудь странного стечения обстоятельств. Несомненно одно: напиток был волшебный».

Юные авантюристы вновь углубились в лабиринт улиц, не ведая, куда идут. Лишь Небесам известно, какими путями они бродили, как с ярко горящими глазами, держась за руки, впитывали они бесподобное действо, происходившее на сцене, которая, они это знали, есть не что иное, как Лондон, – да и чем же еще могла она быть?! И снова Амброзу казалось, что он узнавал какие-то характерные для этих мест черты, памятники и здания, о которых он читал. И еще! То вино из «Château» было по всем мирским меркам лучшим из лучших, и один небольшой стакан «бенедиктина» с кофе не мог бы опьянить даже самую слабую голову: так Лондон ли это, в конце концов?

То, что они видели, было, без сомнения, обычным миром улиц и площадей, веселых аллей, широких, освещенных проспектов и темных, гулких переулков; и все же они воспринимали все это, словно таинственный спектакль, через завесу. Но завеса перед их глазами была воображаемым видением – переливчатым, как парча с восхитительным золотым узором. Именно так в восточных сказках люди внезапно переносятся в неизвестную волшебную страну, в города, которые сами по себе образцы чуда и очарования, не говоря уже об их золотых стенах, освещенных сиянием необыкновенных драгоценных камней. Впоследствии Амброз признавался, что до того вечера он не понимал удивительную и совершенную истинность арабских сказок из «Тысячи и одной ночи». Те, кому довелось присутствовать при его разговоре с «джентльменом из общества», сказавшим, что за правдой он обращается к Джордж Элиот, никогда не забудут возражений Амброза.

«Я говорил о мужчинах и женщинах, сэр, – ответил он, – а не о вшах».

Джентльмен, весьма влиятельный человек – по слухам, редактор, – был, естественно, очень раздражен.

Однако Амброз стоял на своем, доказывая, что для настоящего реализма восточные сказки – совершенно уникальный материал.

«Конечно, – пояснил он, – я говорю о реализме, чтобы обозначить абсолютную и необходимую правдивость описания, в противоположность голой условности. Золя – реалист, но не потому, как полагают тупицы, что он описал – мастерски и скрупулезно – мельчайшие детали обыденной жизни: звуки, запахи, эмоции и тому подобное, а потому, что он был поэт, провидец; потому, что, несмотря на свою псевдофилософию и дешевый материализм, он видел истинную сущность вещей. Возьмите „La Terre“. Вы думаете, что „реализм“ этого романа вытекает из натуралистичного и, несомненно, правдивого описания рождения теленка? Вовсе нет. Любой ветеринар, если вы к нему обратитесь, сделает это не хуже, а то и лучше. „Реализм“ „La Terre“ отнюдь не в детальном отображении зверств, извращении и жестокости ужасных людей, а в том, что Золя показывает нам дикую, безумную, необыкновенную страсть, которая стоит над всем этим, – страсть к земле, страсть, нагоняющую тоску, горящую, пожирающую, воспламеняющую, ведущую людей в ад и на смерть, похожую на страсть к недостижимой богине. Помните, как земля поднимается и опускается, как каждая ее пядь оплакивает свою судьбу и бессмысленную жертвенность, – вот, что я называю реализмом.

Сказки „Тысячи и одной ночи“ также глубоко реалистичны, хотя и предмет, и стиль их весьма далеки от прозы Золя. Конечно, всегда найдутся люди, которые с пеной у рта будут доказывать, что, описывая свинарник, вы „реалист“, а рассуждая об алтаре – „романтик“… Что ж, умственные процессы кретинов порою дают любопытную пищу для обсуждения».

Кто-то может заметить, что внезапная перемена в жизни уже сама по себе способна породить восторженные бредни. Отвратительный Люптон, эта клоака смердящих ядами фабрик и кварталов рабов, остался в прошлом вместе с ненавистной шкалой, которая по части идиотизма могла бы поспорить с Академией Лагадо, – достаточно вспомнить ее рутину, дисциплину, игры, уроки и проповеди доктора. Переход к свободе легендарного Лондона с его таинственными улицами и бесконечным разнообразием жизни был подобен прыжку через бескрайнюю пропасть.

Амброз признался как-то, что не хотел говорить о той прогулке, опасаясь, что его назовут лгуном. Несколько часов бродили они по городу, дарившему им незабываемые впечатления. Но странность этой прогулки была сродни истории с «бенедиктином»: обнаружить места, в которых они побывали, Амброз уже никогда бы не смог. Где-то, сказал он, рядом с «Château de Chinon» должен быть проход, закрытый с тех самых пор. Это был путь в волшебную страну.

Когда наконец они нашли Литтл-Рассел-роуд, черный кот встретил их с выражением удовольствия и набожности – он пожирал огромную порцию несвежего масла. Амброз еще долго курил крепкие сигареты в постели, пока не закончилась пачка.