Правда о втором фронте

Мы выбрались к Ароманшу и двинулись вдоль берега. На холмах у города и на запад от него чернели окопы, попадались сравнительно редкие и примитивные блиндажи с пулеметными гнездами. В самом городе, особенно на его окраине, подвалы многих домов были превращены в доты. И здесь отсутствовало тяжелое вооружение, но от недостатка французской еды и вина немцы не страдали. Замечу в скобках, что один фриц ухитрился просидеть в таком подвале более месяца после высадки союзников. Съев все запасы продовольствия, фриц вылез и сдался в плен. В воде у самого берега немцы набили колья и натянули колючую проволоку, чтобы помешать атакующей пехоте союзников. Это не задержало вторжения. Амфибии — «буйволы» и «утки», несшие десантников от судов к берегу, рвали эту проволоку, как паутину.

Уже в сотне шагов от берега мы не нашли даже следов укреплений невероятно разрекламированного гитлеровцами «Западного оборонительного вала». Перед нами расстилались мирные поля, влажные после недавнего дождя; дальше темнели знаменитые нормандские яблоневые сады (нормандские яблоки не едят, из них делают сидр, освежающий и хмельной, и гонят яблочный самогон — кальвадос, столь же крепкий, как и противный); в отдалении поднимались холмы. Тут не было ни немецких укреплений, ни следов боя. Лишь на придорожных деревьях осела тяжелая пыль, поднятая движением высадившейся армии.

Немецкий «оборонительный вал» в Нормандии оказался чистейшим блефом. Союзное командование не дало себя обмануть, хотя союзные пропагандисты пытались обмануть мировое общественное мнение, расписывая этот «вал» в тех же самых красках, какими пользовался Геббельс. Полковник штаба 30-го британского корпуса Беринг передал мне один из образчиков такого творчества немецкой пропаганды — красочную и устрашающую панораму береговых укреплений, но… не для разоблачения немецкого блефа, а для сочинения статьи о том, как тяжело было прорывать немецкую оборону. Старания полковника пропали даром: его предложение можно было встретить только улыбкой. Впрочем он тоже улыбался: мы оба слишком хорошо знали, что союзники прорвали немецкую оборону в Нормандии с такой же легкостью, с какой раскаленный меч мог бы пройти сквозь лист фанеры.

Совсем стемнело, когда наша автоколонна, уже несколько часов формировавшаяся на маршевом дворе, пустилась, наконец, в путь. Но дорога, шедшая на подъем, была забита машинами. Очень скоро мы могли только едва-едва ползти. Впереди нас тихо двигались броневики разведбатальона: «на всякий случай» они вели и замыкали колонну. Мы часто останавливались, солдаты и офицеры собирались кучками, возбужденно разговаривая. Люди, казалось, лопнули бы от возбуждения, если бы им закрыли рты. Над нами летали рваные облака, сквозь которые неслась яркая белая луна. Впереди, как раз там, куда уходила наша дорога, трепетало большое зарево. По сторонам его метались огни, взвивались разноцветные ракеты, распадавшиеся во мраке, как вознесенный к небу букет ярких цветов.

В броневике, катившемся перед нашей машиной, оказались мои знакомые по пароходу: бывший молочник, мечтавший стать шофером автобуса, радист и капрал. Узнав меня на одной из остановок, радист, взволнованный и удивленный, воскликнул:

— Они встречают нас фейерверком! До сих пор вторжение было не столько страшно, сколько красиво. Немцы убрались в глубь полуострова, французы приветствуют нас, девушки бросаются на шею. Пожалуй, в этом тоже заключен какой-то смысл нашей высадки в Европе.

— Они встречали нас так же в тридцать девятом году. Но посмотрели бы вы, как они провожали нас в сороковом! — пробурчал капрал. — Боюсь, что на этот раз проводы могут оказаться еще горячей…

— Все будет зависеть от того, как мы себя будем, вести, — вмешался в разговор капитан Корнфильд, командир авангарда нашей охраны. — Встречают нас цветами, а проводить могут и палками. Все зависит от нас самих.

Капитана Корнфильда представил мне еще на пароходе лейтенант Эдвардс, причем Эдвардс шутя именовал его то «черным принцем» (он действительно был смугл, а густые волосы и мохнатые брови, сросшиеся над переносицей, были образцово черны), то «мечтающим социалистом». Корнфильд, разговорившись, начал жаловаться на человечество, которое, «кажется, забрело в тупик».

— На моем коротком веку, — говорил он, — я вижу вторую мировую войну. Это плохо. Значит, колесо, в котором мы вертимся, делает один и тот же круг значительно скорее, чем мы предполагаем. В следующий раз война может наступить еще скорее, и она, наверное, будет страшнее. И это будет конец. Теперь я надеюсь на вас, на Россию. Вы должны сказать новое слово.

— Боюсь, капитан, некоторые ваши друзья не захотят прислушаться к нашему слову…

— Это невозможно. Моим друзьям оно понравится, уверяю вас.

— Но ведь Англия состоит не только из ваших друзей, капитан.

— Это правда, — со вздохом согласился он. Но через минуту капитан, смотря на собеседника черными сверкающими глазами, уверенно провозгласил — После этой войны народы поумнеют, должны поумнеть. Чему-нибудь-то они научились.

— Должны научиться..

На мой вопрос о целях вторжения союзников на европейский континент «мечтающий социалист» ответил длинной декларацией. Он отмечал несомненное различие между целями Англии и Америки: Англия, по его словам, лишь хотела вернуть Европу к тому положению, какое существовало в ней до прихода Гитлера к власти («Франция, конечно, снимается со счета»). Америка стремилась стать прочной ногой на европейском континенте («чтобы не только списывать долги с европейских держав, не желающих или не могущих платить, а получить что-нибудь в качестве надежного залога»). Из-за двойственности конечной цели англосаксонских союзников капитан не ожидал и единства стратегии. Он полагал, что командующие группами, армиями, корпусами каждый по-своему будет делать все от него зависящее, чтобы облегчить достижение цели своей страны и осложнить это же дело союзнику.

Корнфильд решительно осуждал американские замыслы, как вредные для Европы, и наивно полагал, что после войны Англия будет «помогать» европейским странам не в содружестве с королями и лордами промышленности и финансов, а в союзе с самими народами.

Поэтому-то он придавал большое значение хорошим отношениям между солдатами и населением и внушал солдатам необходимость хорошего поведения.

Французский офицер связи, с которым я познакомился на пароходе во время разговора с Корнфильдом, предложил мне пройтись в ожидании, пока рассосется пробка. Мы оставили «мечтающего социалиста» поучать солдат и пошли по обочине. По обеим сторонам дороги стояли тихие и черные сады, солдаты лежали на траве, подложив руки под голову.

Продолжая свою «анкету», я спросил француза, что он думает о конечных целях вторжения союзников. Он ответил быстро, не задумываясь, словно заранее приготовился к вопросу.

— То, что сказал вам вчера на пароходе «черный принц», — начал он, — по-моему, правда. Различие в целях у союзников несомненно. Но это только часть правды. Не знаю, слышали ли вы, что лондонские эмигранты прислали союзному командованию специальный меморандум с требованием ускорить открытие второго фронта?

— Что ж, это вполне естественно.

— Да, но они мотивировали это тем, что с приближением Советской Армии к сердцу Европы движение внутреннего сопротивления во всех странах быстро начинает «леветь», что народное антигитлеровское восстание может смести с лица Европы не только немецких захватчиков, но и правящие верхушки некоторых европейских стран, которые своей политикой попустительства собственным фашистам подготовили в свое время немецкое нашествие. Поэтому-то, мне кажется, что, несмотря на различие целей, англо-американских союзников объединяет желание помешать России прийти к концу войны слишком мощной. Ведь от русской мощи будет зависеть реальное соотношение сил между подлинной демократией и плутократией. Заботясь о достижении своих целей, англосаксы ни на минуту не будут упускать из поля зрения именно это очень важное для них соображение. Каждый генерал будет действовать, так сказать, на два фронта: держать глаз на своем соседе и одновременно следить за тем, что происходит по ту сторону Германии, на Восточном фронте…

Француз говорил горячо, убежденно. Было ясно: ему не хотелось, чтобы его слушали англичане и американцы. Он изливал мне свою душу.

Наша колонна медленно углублялась в Нормандию. Мы всматривались вперед, в ночь, расцвеченную огнями войны. Но мысленно каждый из нас хотел заглянуть не только за перевал, к которому мы приближались, но и по ту сторону ночи, в ближайшее будущее, которое ожидало нас, наши народы, всю Европу.

Время и кровь