Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня

2. «Это тоже наша родня?!»

Ох, какие это оказались суматошные дни — первые дни приезда Кристины и Зоси.

В квартире Климушиных посуда почти не убиралась со стола, вернее, с трех составленных под углом и накрытых разными скатертями столов. А входную дверь запирали лишь на ночь, потому что с утра до вечера, сменяя друг друга, в квартиру входили люди.

Родные Леонида Петровича — погибшего отца Зоси. (Из материнской родни никто не остался в этой войне живым.)

Земляки и товарищи отца.

Товарищи Анатолия по заводу, по институту.

Подруги Катерины Романовны — нынешние и те, с которыми вместе она пережила Освенцим.

Корреспонденты: фото, теле, радио и газет.

Знакомые. И совсем незнакомые — прослышавшие, что у Климушиной Кати — а эту фамилию знали в городе — после более чем двадцатилетней разлуки отыскалась дочь.

Многим хотелось своими глазами увидеть эту чудом уцелевшую дочь — а то, что она уцелела, действительно можно было посчитать чудом.

Увидеть польскую женщину, вырастившую ее. Порасспросить их обеих, не из простого интереса порасспросить.

Возвращение Катиной дочери будило почти утраченные надежды в тех, кому довелось пережить подобное, — было таких немало в городе.

Катерина Романовна понимала это. А понимая, стремилась принять каждого так, будто он и был тем самым желанным гостем, которого не хватало за праздничным их столом.

Может, как-то по-своему, но, видно, понимала это и Зося. Радушно поднималась из-за стола навстречу входящим. С застенчивой искренностью отвечала на объятия, поцелуи и лишь потом, улучив минутку, тихонько спрашивала у матери: «Это тоже наша родня?!»

За столом Зося сидела между матерью и мамусей.

В светлом джемпере, с подобранными в пышный, высокий узел волосами, мамуся выглядела совсем молодой и привлекательной.

Она приветливо чокалась со всеми. И после каждого провозглашенного за нее тоста, а тостов за нее провозглашалось немало, говорила, растроганно прижимая руки к груди: «Дзенькую! Бардзо дзенькую!..»

Она охотно откликалась на шутку. Хорошо и звонко смеялась. Казалась беззаботно веселой. И только Зося, уловив на себе ее взгляд, видела: ее не покидает тревога.

По правую руку от мамуси сидела пани Марина — самая молодая из подруг матери. И самая близкая. Недаром мать называла ее «сестренкой».

Пани Марина говорила по-польски, поэтому ее и посадили рядом с мамусей. Поэтому и потому еще, что с пани Мариной мамуся и Зося познакомились в Польше несколько месяцев назад — Марина была там в служебной командировке. И Зося не без основания думала, что именно пани Марине удалось склонить мамусю к тому, к чему не могли склонить ее приглашения Зосиной матери. Приезд Анатолия. Уговоры корреспондентов. Долгий и доверительный разговор с советским консулом. Именно после отъезда пани Марины мамуся сама заговорила с Зосей об этой поездке.

При помощи пани Марины мамуся вела оживленный разговор за столом. О разном.

О том, какое лето нынче стояло в Польше.

О том, как они доехали и трудно ли было взять билеты.

О том, как учится Зося на своем медицинском факультете. Какая ее ожидает работа. Какое обеспечение…

Но если разговор заходил о том, где и как она нашла Зосю, мамуся тотчас же умолкала, замыкалась и вместо ответа доставала Зосины фотографии. Фотографий она захватила с собой немало.

Доставала. Показывала. Начиная с первой, сделанной через несколько месяцев после Освенцима.

…Маленькая девчушка, в белой с помпоном шапочке, в белых с помпонами коротких чулочках до колен, удивленно приоткрыв рот, смотрит в объектив. На глазах у нее большие, с массивными стеклами очки. На фотографии этой Зосе примерно три года.

— Тши! Тши! — говорит мамуся и, чтоб было понятней, подымает три пальца.

Она начинает с этой фотографии, так, как будто до этой фотографии ничего не было. Будто Зосина жизнь начиналась сразу с трех лет.

Фотографию рассматривают внимательно. Удивляются: «Очки!», «Малюшка такая и — очки!» И переводят взгляды на Зосю — Зося теперь очков не носит.

Пани Кристина сокрушенно качает головой: «Хоре децко було! Таке хоре!» И, прикасаясь к своим глазам, показывает, как были скошены к переносице, нет, не скошены, вывернуты Зосины зрачки.

— Сильное истощение! — переводит за мамусей пани Марина. — Авитаминоз. Ослабели глазные мышцы. Врачи предлагали сделать операцию. Пан Михал — муж пани Кристины — не согласился. Опасался, что заденут зрительный нерв. Сказал: «Пусть лучше в очках походит — с годами это пройдет». И он оказался прав…

— Так! Так! — внимательно вслушиваясь в ее слова, подтверждает пани Кристина.

…Девочка постарше, тоже еще в очках. Короткая юбочка в складку, щегольская матроска. В косах пышные банты. Уцепилась за руку невысокого плотного мужчины с простоватым добродушным лицом. А за ними горы. И облака…

— Это Зося с паном Михалом в парке сердечного санатория, — переводит Марина. — У пана Михала было больное сердце.

— Так! Так! — подтверждает пани Кристина. И поясняет, приложив руку к сердцу: — Война…

Люди согласно кивают головами: «Верно это! Понятно это! Война!»

— На субботу и воскресенье, — продолжает свой перевод Марина, — пани Кристина привозила к пану Михалу Зосю. Он очень скучал по Зосе. И только всегда просил, чтобы пани Кристина не забывала дома Зосин гребешок. Пану Михалу самому приходилось причесывать Зосю в эти дни, а косы были густые — мужской гребенкой не расчесать. Но пани Кристина говорит, что она — бестолковая, не раз забывала Зосин гребешок…

— Так! Так! — серьезно подтверждает пани Кристина. И те, кто сидят поближе, замечают: глаза ее наполняются слезами.

— А где же Михал? — интересуется кто-то. — Почему не приехал с ними?

Этот вопрос Марина не переводит. Отвечает сама. Негромко:

— Умер… Год назад, от инфаркта…

Тоненькая фигурка мчится с горы на лыжах — это Зося на каникулах в Закопане с паном Михалом.

Обрывистый берег речки. Рыболов. Неподалеку — Зося. Забрела по колено в воду, прикрыла глаза ладонью. Это Зося с паном Михалом ловит рыбу…

— Пан Михал был отличный рыбак! — переводит Марина. — Имел дипломы. Занимал вторые и третьи места во всепольских состязаниях по рыбной ловле, Он и Зосю рыбачить приучил…

— Так! Так! — подтверждает пани Кристина.

Отвлекшись от своих разговоров, Зося мельком взглядывает на фотографии. «Что, опять Зося? Ох уж эта мне Зося, нигде без нее не обойтись!»

И смеется: смущенно, горделиво…

Фотографии идут по кругу, переходят из рук в руки. Их разглядывают задумчиво, неторопливо. И кто-то замечает сочувственно:

— Видно, Михал Зосю жалел!

Пани Кристина легонько пожимает плечами. «Нормално!» — произносит она по-русски, твердо, без мягкого знака выговаривая «л».

— Нормално! — И добавляет уже по-польски — То ест ей ойцец!

Место матери чаще всего пустует за столом. Обязанности хозяйки призывают ее на кухню, где все время что-то печется, жарится, варится…

И хоть там обычно хозяйничают подруги Катерины Романовны — те, у кого выдается свободный час, ей все кажется, что без ее участия что-нибудь да получится не так, как следует.

Подруги упорно гонят ее к столу. И Анатолий приходит за ней на кухню. Корит. Настаивает:

— Мама! Ну что, без тебя не сделается? Ну что ты, тете Оле (или Зине, или Галине, в зависимости от того, кто стоит у плиты) не доверяешь?! Ты иди, посиди с Татьянкой. — Он все не может привыкнуть к тому, что сестренку его теперь называют Зосей. И упорно зовет ее, как в детстве — Татьянкой.

Катерина Романовна молча отмахивается от него. Не сидится ей за столом. И не только потому, что так удобней хозяйствовать. А потому еще, что, сидя за столом подле Зоси, она почти и не видит ее.

Только в профиль. Только свежую округлость щеки, крутой завиток на шее.

Лишь ощутит иногда на миг теплоту ее худенького плеча да шепоток у самого уха: «Мама, это тоже наша родня?!»

А вот здесь, в кухоньке, дверь из которой ведет в большую комнату, где пирует застолье, Катерина Романовна умудряется так стать, чтобы видеть все время Зосю. Видеть, как, освещаясь улыбкой, чуть розовеет нежное Зосино лицо. Видеть влажный блеск ее глаз. И белизну зубов. И мягко отливающие золотом волосы.

Статью, лицом, открытой приветливостью к людям она вся в их семью, ее Зося. Татьянка, не Зося, ненаглядная доченька ее.

И Кристину она видит отсюда, из кухоньки.

Сложное чувство у Катерины Романовны к Кристине.

Ей она обязана тем, что Татьянка ее жива. Попади ее дочка после Освенцима в другие руки, не в материнские руки Кристины, может, и не осталась бы жива.

Катя знает: случись с Кристиной беда — она ничего для Кристины не пожалеет… Себя для нее не пожалеет.

Но беды — нет.

Сидит за столом Кристина, смеется, чокается. Молодая. Красивая. Уверенная. Победительно, неколебимо уверенная.

В чем?

В Зосе! В нерушимом своем материнстве. В том, что Зося — ее. Зося с нею…

Сложное чувство у Катерины Романовны к Кристине. Такое сложное, что и не разобраться.

Все она готова отдать Кристине. Только… стоит между ней и Кристиной Зося. Татьянка — не Зося.

А между ней и Татьянкой стоит Кристина…

Место матери чаще всего пустует за столом. И на это пустующее место кто-нибудь то и дело норовит подсесть к Зосе. Анатолий. Товарищи Анатолия. Подруги матери.

Пани Зинаида, пани Ольга — эти чаще других.

Зося знает, что пани Зинаиду и пани Ольгу, как и ее мать, разлучил когда-то с их детьми Освенцим. И они (как и ее мать) вот уже более двадцати лет ищут своих детей.

Порасспросив для начала Зосю о ее жизни, они приступают к главному для себя — допытываются: не помнит ли она, Зося, кого-либо из ребят, что вместе с нею оставались в детском бараке после того, как их, матерей, угнали из Освенцима.

— Леню Клименко, сынка моего, не вспомнишь? Рыженький. Конопатый. Под правым глазиком очень приметный шрамик, — с робкою, трепетною надеждой расспрашивает Ольга.

— А может, Людочку Чивилеву вспомнишь, мою дочурку? — подхватывает Зинаида. — Такая чернявенькая дивчинка. Глазищи большие, черные… Она на годок тебя постарше была.

Зося огорченно качает головой: нет! Не помнит!

Что она может помнить, о чем рассказать, если сама совсем недавно узнала о своем детстве.

Она-то всегда считала себя благополучным ребенком! Единственной, нежно любимой цуркой (дочуркой) мамуси, пани Кристины, татуся, пана Михала.

Считала до того часа (и даже после того еще), когда по польскому радио передали письмо Климушиной, разыскивавшей свою утерянную в Освенциме дочь Татьяну, на руке у которой был выколот тот же номер, что и у нее, Зоси.

А вот они ее помнили — Зосю. И Ольга. И Зинаида. Помнили в эшелоне, крохотной, на руках у матери. Рассказывали, что была она тихим терпеливым ребенком. Не капризничала. В голос почти не плакала. Закричала впервые лишь в лагере, когда на ее глазах остригли косы у матери.

— Как же ты плакала! Как кричала тогда, моя детонька, — вспоминает Ольга. — Сильно матку свою жалела…

А Зинаида ведет свое:

— Уж если ты выжила, значит, и Людочка моя живая. Она же против тебя такая крепенькая была! А бойкая! А находчивая…