Ефрейтор Сизов и его товарищи

УПУЩЕННОЕ СЧАСТЬЕ

Говорят, беда в одиночку не ходит. Счастье тоже. Если уж повезло человеку, то надолго. И наоборот…

С последнего дня войны ефрейтор Федор Червонцев не по земле ходил — словно на крыльях летал: веселый, беззаботный, одаряя встречных и поперечных сиянием голубых глаз и белозубой улыбкой. Радовался: до Потсдама дошел, в Берлине побывал — жив остался. А вражеские пули и осколки не раз щупали его, понаделали на теле рубцов, но руки-ноги уцелели, голова в порядке. Как же не радоваться? И на гимнастерке над левым, кармашком позвякивали серебром орден Славы третьей степени, медаль «За отвагу», а над правым — горел гвардейский значок. Не стыдно в таком виде домой вернуться.

Спустя два месяца после победных майских дней получил он письмо от дружка-земляка. Сообщал тот, что отыскалась его, Федора, любимая — Наташа. Оказывается, в армии она была, помогала общую победу ковать. Демобилизовалась перед самым концом войны. Сейчас живет в Москве. И адрес, со временем позабытый, приписал в конце письма.

Правда, в письме не все медом было — и горькая пилюля обнаружилась: мать у Федора хворает, очень хочет увидеть сына. Но эти не ко времени горестные слова не погасили сияния глаз. Федор понимал: мать совсем еще не старая — пятьдесят только, — поболеет и поправится. Разве можно умереть после победы, не увидев сына любимого?

А увидит она его скоро — отпуск Федору подписали. Краткосрочный, на десять суток. Домой, к родным. Конечно, тут была не столько Федора заслуга, сколько замполита роты — старшего лейтенанта Купцова. Это он, увидав в глазах солдата затаенную грусть и прочитав письмо, сказал:

— Если мать больна, пусть справку вышлют, заверенную врачом. Говоришь, два с половиной года не был дома?

— Точно. Два с лишком, — преданно глядя в глаза офицера, подтвердил Червонцев. — Как в январе сорок третьего ушел, так и не бывал.

— Пусть справку вышлют, — еще раз напомнил старший лейтенант. — А мы подумаем, что дальше делать.

Справку прислали без задержки. Болезнь матери была невыдуманной. И замполит, пришпилив справку к рапорту ефрейтора Червонцева, послал документы с резолюцией командира роты дальше, в батальон.

Сразу же после победы начальство было доброе и не скупилось на отпуск, тем более, если он обоснован, а солдат достоин. Естественно, резолюция была положительная: назавтра ефрейтор Червонцев обязан отбыть в отпуск.

Завтра. А вечером он вдруг загрустил: как встретит его Наташа? Ведь она служила не в тылу, а среди истового брата-фронтовика, у которого четкой была поговорка: «Война все спишет!». И, бывало, списывала…

Сомнениями своими ефрейтор поделился с замполитом.

— Выбрось ты, Червонцев, блажь из головы. Черт-те чего городишь. Сказала же, что любит тебя одного — значит, так и есть.

— Может, и любит. Куда теперь ей деваться-то? Но ведь в армии была, солдаты вокруг, мужичье одно…

— Коль любила — не забыла, — не сдавался замполит, поморщившись от слова «мужичье».

Червонцев умолк, пытаясь понять: по долгу своей службы говорит так замполит, боевой дух у солдата поднимает или от чистого сердца?

— Ты что: раздумал ехать? — решительно спросил старший лейтенант.

— Нет.

— Так что ж кисель разводишь? Кстати, к ней и матери едешь — подарки какие припас?

— Подарки? — изумился ефрейтор. — Откуда они у солдата? — И тут же пошутил невесело: — Разве я, живой, не самый лучший подарок для них?

Все же замполит предложил Червонцеву:

— Пока магазин не закрыт, пойдем купим что-нибудь.

— У меня и денег-то нет.

— Пойдем, поглядим, может, и выберем твоим женщинам подарки.

Офицерам предоставлялась возможность покупать по талонам в определенных магазинах кое-какие вещи.

— Наташа твоя какой размер носит? — спросил он.

— А кто ее знает, — засмеялся ефрейтор.

Офицер поморщился. Но тут же подумал: «А ведь прав ефрейтор: ему же семнадцать было, когда воевать уходил. В таком возрасте о женских туалетах не думают».

— Ростом она как? Да ты на эту немку-продавщицу взгляни и сравни!

— Пожалуй, такая же, — колебался Червонцев. — И, подойдя к продавщице поближе, уверенно сказал: — Не выше и не ниже тогда была.

— А не полнее?

— Нет, как будто. Точно такая. Только лучше и красивее.

— Это-то понятно, — согласился офицер и подозвал улыбающуюся продавщицу.

— Вы какой размер носите? — спросил на ломаном немецком.

Миниатюрная и любезная продавщица говорила охотно, стараясь угодить военным.

— Так, значит, — солидно сказал старший лейтенант. — Покажите нам кружевной гарнитур. Розовый или сиреневый, как ты думаешь? — спросил у солдата.

Червонцев заколебался.

— Лучше, пожалуй, розовый.

— Розовый, значит. И вязаную кофточку вот эту, и юбочку такого же цвета заверните. Так, что ли, ефрейтор?

— Так-то так, только денег, говорю, у меня нет.

— Знаю, — отрубил замполит. И, обращаясь к продавщице, сказал: — Отдельно заверните вот этот платок.

Ефрейтор взглянул на яркий, в полприлавка, платок и обомлел:

— Да что вы, товарищ старший лейтенант. Чем расплачиваться буду?

— Службой хорошей, солдат. Службой…

Вечером, когда по воинскому распорядку значились часы самоподготовки, в Ленинской комнате, просторной и светлой, где на самом броском месте красовался портрет генералиссимуса Сталина, собралось полроты. Одни играли в шашки почему-то в поддавки и на щелчки по носу, другие — в домино. Но больше всего солдат столпилось у трех метрового бильярда с зеленым сукном: резались «в американку», на вылет. Старший лейтенант, выставив до этого всех соперников, столкнулся с сержантом Крутовым. На каком положении находился Крутов в роте — трудно сказать: отделением не командовал, но и на охрану постов его не ставили. Червонцев тоже возле стола был — за игрой следил, переживал за замполита.

— Едешь, значит? — загнав шар в лузу, наигранно спросил сержант Червонцева. — Счастливчик. Так, говоришь, твоя деваха тоже на фронте была? Стало быть, опытная. Ты там тоже не теряйся. Докажи, что мужик… — захохотал, явно довольный собой.

Крутов слыл ротным донжуаном. Солдаты, окружившие стол и слушавшие его сальные шуточки, громко смеялись. Червонцев нервно вздрогнул, к щекам прилила кровь. Не смеялся и старший лейтенант. Он испытующе посмотрел на ефрейтора, заметил краску смущения на его лице и, намеливая кий, сказал как можно спокойнее:

— Ты не слушай его, ефрейтор. Крутов — болтун известный. Ты же знаешь, сколько в армии хороших девчонок: и скромных, и честных. Помню одну связистку. Ее тоже как твою, Червонцев, Наташей звали. Позарился однажды на нее майор, комбат. Так она ему такую пощечину отвесила, что даже командир дивизии услышал. И не стало того майора в полку… Так вот, сержант, не надо всех мерить на свой аршин, — и замполит, кончив мелить тонкий конец кия, почти не целясь, послал шар в лузу. Потом еще один.

…Федор Червонцев, уложив в чемодан вещи, в том числе и те, что купил щедрый старший лейтенант, сразу же лег спать, не дождавшись отбоя. Никто его не осудил, знали: поезд уходит рано утром. Ефрейтор старался заставить себя как можно быстрее уснуть, но сон упорно не шел. Ворочался с боку на бок, считал мысленно чуть ли не до тысячи — не помогало. Разное лезло в голову. Почему-то назойливо маячил перед глазами угристый и носатый сержант. Федор даже вспотел от мысли, что такой человек, как Крутов, похожий или не похожий на этого разудалого сержанта, мог обнимать его Наташу. Наташу, которая клялась ему в верности.

До тошноты плохо стало ефрейтору Червонцеву. Так до утра и не уснул. Дневальный, пришедший на рассвете, удивился, увидев его готовым в дорогу. Не менее удивился и сам ефрейтор, в столь ранний час чуть не столкнувшийся в двери со старшим лейтенантом.

— Почему, спрашиваешь, и я так рано поднялся? — говорил на пути к вокзалу замполит. — В гражданке отосплюсь.

— Разве вы?..

— Да, ефрейтор, да. Рапорт написал, чтобы в запас уволили. Ведь я до войны в МГУ учился. На втором курсе исторического факультета. Я вот что хотел сказать тебе, Федор: не придавай значения всякого рода пошленьким смакованиям, гадостям вроде крутовских. Люди разные. По-разному и к жизни относятся. Как женщины, так и мужчины. К одним грязь прилипала, потому что эту грязь они сами искали, к другим — нет. Последние знали: хоть война и страшная штука, но она — явление временное и жить на войне надо так же честно, как и на гражданке. Ведь тебя-то война не замарала? Почему должна замарать ее? Одним словом, нельзя терять веру в человека. Нельзя. Ты понял меня?

Червонцев понял все. Понял главное: замполит — превосходный человек, и будет очень жаль, если его демобилизуют. Нечасто встречаются такие. Он шел молча, благодарный и несколько успокоенный.