Пленники

5

Марья Андреевна ушла домой пораньше.

Около типографии она встретила дочь. Стефа спросила тревожно:

— А где Оник?

— Оник? Где же ему быть? На работе!.. А зачем он тебе?

Девушка не ответила. Мать остановилась.

— Посмотри-ка мне в глаза. Вот так! Ты от меня что-то скрываешь?

Стефа опустила голову.

— Ну, говори!

— Мама… — волнуясь и краснея, начала Стефа. Осеклась, помолчала и вдруг выпалила: просто, мама, мне нравится Оник!

— Вот как!.. Сегодня же предложу ему уйти из нашего дома.

Стефа явно испугалась.

— Нет, нет, не делай этого! — воскликнула она. — Он ведь ничего не знает, ничего!..

Стефа чуть не заплакала.

И мать сдалась.

— Ну, ладно, доченька. Я пошутила. Оник и мне нравится. Он славный парень, но… Но сейчас война. Никто не знает, что случится с нами завтра. Если бы он встретился тебе в мирное время…

— Ой, мама, да при чем тут война? Ведь он уже отвоевал свое.

— Ну, не знаю, не знаю!.. А в общем, конечно… да… Сейчас я тебя познакомлю с его товарищами. Они у нас.

— А где же он?

— Не беспокойся, скоро придет: меню составляет на завтра.

До самого дома они не обмолвились больше ни словом, — дочь была занята своими мыслями, мать своими.

Великанов и Гарник сидели за столом. Завидев хозяйку, Великанов поднялся.

— Явились незваные гости… Уж извините!

Марья Андреевна спрятала в шкаф принесенный с собой сверток и сказала многозначительно:

— Незваные гости и у нас, и у вас одни… А вы свой! Моя дочь, познакомьтесь!

Стефа пожала гостям руку.

— Что у вас? — удивленно посмотрела она на перевязанную руку Гарника. — Вы ранены?

— Нет! Нарыв. — Гарник криво усмехнулся.

Разговор налаживался не сразу.

Но вот через некоторое время с шумом заявился Оник. Первым делом обнял Гарника:

— Родной! Дружище! Наконец-то!..

— Тише ты, — упирался здоровой рукой Гарник. — Нарыв у меня…

— Нарыв?

Великанов усиленно подмигивал ему:

— Ну да, чирей. По-научному — карбункул…

— Хватит валять дурака, ребята. От кого таитесь? Марья Андреевна мне все равно, что мать, а Стефа… — он хотел сказать — сестра, но осекся, — Стефа тихонько потянула его за рукав: мол, не надо, не говори об этом.

Должно быть, все поняли их смущение и замолчали. Стефа густо покраснела и, пробормотав что-то, выбежала из комнаты.

— А где Дмитрий? — торопливо меняя тему разговора, спросил Оник.

— Говорит, кто-то обещал устроить его на водочный завод, — пошел за результатами.

— Ждал я вас, хлопцы, ох как ждал!.. А линия фронта уходит все дальше и дальше. Здесь уже распространяют слухи, будто Москву скоро возьмут. Ликуют, мерзавцы. Я все думаю, какую бы им свинью подложить…

Оник помолчал.

— Вот Стефа работает в типографии. Связаться бы через нее с рабочими да листовку отпечатать. Так надо написать, чтоб народ хоть приободрить, что ли. Да и партизаны тут есть, только бы связаться с ними. Вот, два дня назад на окраине города подорвался на мине грузовик, — девять фашистов отправились в рай. В одном доме, где фрицы живут, вдруг вспыхнул пожар, — причину так и не могли выяснить. А около вокзала какой-то неизвестный выстрелил в офицера, уложил на месте. Ясно, что это действуют партизаны.

Пришла Марья Андреевна.

— А я уже нашла вам квартиры. Очень хорошие люди, примут вас как родных.

— Видите? — восторженно вскочил Оник. — Я же говорил — будете жить, как в санатории. Прекрасные тут в Черткове люди! Начнем хотя бы с нашей Марьи Андреевны. Пусть все женщины в мире будут такими, как она, — умирать не захочется.

— Ах, Оник, — вздохнула Марья Андреевна, — женщины все одинаковы. Женщины — это сестры, жены, матери. Если б послушали женщин, не было бы таких войн, как эта. Никакая мать не согласится потерять своих детей — ни немка, ни русская, ни украинка…

Когда прозвучало это священное слово «мать», исхудалые, огрубевшие от лишений лица парней посветлели. Может быть, в эту минуту каждый из них вспомнил свою — далекую, далекую мать, ее тихий голос, теплые, ласковые руки и глаза — разные в горе, в радости, в гневе — но все же одинаково родные, самые дорогие глаза. Нечаянно Марья Андреевна разбудила в этих юношах потускневшие на трудных дорогах, казалось даже умершие чувства. И они как бы возвращались к жизни, эти беглецы. После всех перенесенных ими смертельных опасностей, лишений и тревог судьба привела их под этот кров, где можно было поправиться, отдохнуть, набраться сил.

Никто из них не забывал, что они в тылу врага. Они готовы были смело смотреть в лицо опасностям, которые подкарауливали их впереди, по пути к фронту. Никто из троих не замышлял отступить. Лишь там, за этой огненной чертой, была настоящая жизнь — так они считали. Здесь, в немецком тылу, она теряла для них свой смысл.

Оник поднялся с места.

— Что ж, пойдем, Гарник! Надо показать тебя врачу.

Когда они вышли, Оник рассказал, как познакомился с доктором Харченко.

— Странный человек! Перед домом у него такой цветник, где найдешь любые цветы. Он выписывает семена из Америки и Европы… Говорят, перед приходом немцев ему предложили эвакуироваться, так нет — отказался; «Цветы не могу оставить без присмотру». Каков? И остался. Как-то у меня начались боли в желудке, — посоветовали пойти к нему на дом. Я и начал расхваливать его цветник. А Харченко посмотрел на меня и спрашивает: «Ты армянин?» «Да, — говорю, — только как вы это узнали, ведь я не похож на армянина». А он: есть у вас очень известный профессор Мелик-Шахназарьян, — я учился с ним. У него был такой же акцент. Как-то он прислал мне семена ваших цветов — я посадил, но они не взошли». Конечно, я ему тут же пообещал, как только кончится война, прислать семена самых лучших наших цветов. Обрадовался старик!..

Оник замедлил шаг. По другой стороне улицы шел гитлеровский офицер, ведя на поводу овчарку. На плечах его сверкали капитанские погоны. Офицер был высокого роста, широкоплечий, — на его одутловатой физиономии Застыло высокомерие. Такой же высокомерной казалась и его собака, похожая на волка. Высунув красный язык, она вышагивала, презрительно поглядывая по сторонам.

Чтобы не столкнуться с этой чисто немецкой парой на перекрестке, Гарник и Оник остановились. В это время Через улицу переходил юноша — бледный, с красивыми чертами лица, с черной копной волос. На рукаве у него была повязка, которую были обязаны носить все проживающие в городе евреи.

Юноша поднял на собаку и на ее хозяина печальный робкий взгляд. Фашист поймал этот взгляд, остановился и поманил юношу. Пальцем он показал на сверток у него под мышкой.

Тот что-то пробормотал. Офицер, видимо, не удовлетворился ответом. Он потребовал раскрыть сверток. Молодой еврей еще крепче прижал к себе сверток, с ужасом поглядывая на собаку и ее хозяина.

Капитан нагнулся, неторопливо отстегнул ошейник и тут же пустил собаку на еврея. Овчарка молча метнулась на парня. Послышались отчаянные крики. Сквозь вопли можно было разобрать:

— Это мой хлеб, это мой хлеб!..

Несчастный на вытянутых руках поднял сверток над головой, думая, что собака хочет отнять хлеб. Овчарка вцепилась клыками в плечо юноши, рвала на нем пиджак и рубашку.

Две женщины, шедшие следом за парнем, шарахнулись назад. Остановились и другие прохожие, издали страшливо наблюдая за происходящим.

От боли в плече парень опустил руку, а другой продолжал поддерживать сверток. Собака вцепилась ему в локоть, и сверток упал. Овчарка ухватила парня за ворот. Еврей, продолжая кричать на всю улицу, пытался взять собаку за глотку, но пальцы скользнули по гладкой, холеной шерсти и сорвались. Овчарка сделала круг и одним прыжком опрокинула парня: клыки вонзились ему в шею.

Юноша скрючился, но овчарка бросалась на него, кусала подбородок, щеки.

Кровь текла по лицу, по шее, по спине и даже, казалось, лилась из глаз.

— Ведь загрызет! — сквозь зубы процедил Гарник.

Была минута, когда он, казалось, готов был кинуться на помощь парню, но Оник ухватил его за рукав:

— Рехнулся, что ли? И на тебя натравит.

Пожилая женщина издали начала кричать:

— Господин офицер, пожалейте его! Пожалейте, господин офицер!..

Фашист словно оглох. Лицо его побагровело, он возбужденно дышал и все время подбадривал своего взбесившегося пса. Поединок между жалким, хилым юношей и раскормленным, с тугими мышцами зверем продолжался. Но исход был уже ясен. Юноша не мог долго выдержать. Еще прыжок — и, потеряв равновесие, еврей упал на мостовую, обхватив руками окровавленную голову.

А собака все еще продолжала терзать его. Она рвала в лоскуты его брюки, — обнажились голые ноги.

Шум на перекрестке усилился, из толпы слышались возмущенные возгласы, всхлипывания.

Зрелище ужасало, оно вызывало яростный гнев. Под клыками разъяренной собаки погибал человек, на котором не было никакой вины, который не сделал и не думал сделать немцу ничего плохого. Он нес драгоценный кусок хлеба, он защищал его, как мог, — до последней минуты не выпуская свертка из рук. Он был так тщедушен, так бледен… Надо было помочь ему, спасти его. Но это значило заранее быть готовым выдержать такую же схватку с овчаркой к удовольствию фашиста. Оник сказал:

— Пойдем, Гарник!..

— Подожди… Ах, подлец, негодяй! Ах, мерзавец!..

Лежавшему в луже крови парню теперь было все безразлично: он потерял сознание.

Тогда офицер свистнул собаку, повязал ошейник и неторопливо удалился, даже не оглянувшись на затравленную жертву.

Когда он скрылся за углом, люди со всех сторон бросились к распростертому телу.

— За что? — спрашивали все друг друга, спрашивали очнувшегося парня.

Тот сидел с окровавленным лицом и озирался вокруг, не отвечая на вопросы. Говорить он не мог.

— Пойдем, Гарник!..

Они продолжали свой путь. Оба молчали, потрясенные разыгравшимся на их глазах зрелищем.

— Одного не пойму, — сказал наконец Гарник. — Неужели этому типу доставляет удовольствие мучить человека?

— Видимо, так, — хмуро ответил Оник. — В древнем Риме — помнишь историю? — рабов выгоняли на арену и заставляли вступать в схватку со львами или бешеными быками. Гитлер возрождает эти нравы. Подлые люди!..

— Ох, и поплатятся они за все это! Такое не забывают!

Вскоре они постучались в дверь Харченко. Им открыла девушка.

— Передайте доктору, что его хочет видеть парень из Армении, — сказал Оник.

Девушка вернулась и провела их в приемную.

— Подождите тут, он скоро придет.

Но ждать пришлось довольно долго.

Наконец Харченко явился. Поглядывая поверх очков на Оника и Гарника, он спросил сухо:

— Чем могу служить?

Но его прервал шум, послышавшийся на улице. Доктор, беспокойно насторожившись, бросился к окну. В дверь заглянула все та же девушка.

— Там, доктор, привели еврея. Собака его искусала. Говорят, немец натравил.

— Как? Что? — вдруг рассвирепел Харченко. — Нет, нет! В городе есть врачи-евреи, пусть ведут к ним.

— Парень весь в крови…

— Я сказал — пусть ведут к ним! — резко возвысил голос доктор. И повернулся к сидевшим в приемной армянам: — Да, так какое же у вас дело?

— Никакого! — поднялся Гарник. Он гневно смотрел на врача.