Пленники

9

Ночью по темным, пустынным улицам Черткова шла девушка. Ее тоненькая фигурка казалась незаметной на фоне неосвещенных стен и заборов.

Но вот она остановилась, оглянулась. В ее руке мелькнул листок бумаги. Сломалась кнопка — девушка торопливо достала другую. И снова продолжала свой путь. Бумажка осталась на заборе. Так девушка дошла до конца улицы и повернула в проулок. Вдруг она замерла. В темноте навстречу шли трое людей. Она повернула назад и пустилась бежать. Вслед ей загремели выстрелы — один, другой, третий…

Девушка перебегала от дерева к дереву. Словно призрак, скользила она во мраке. Потом ее поглотали чьи-то ворота.

Один из преследователей был уже близко. Остановившись перед воротами, все трое начали стрельбу. Улица замерла, — черны, безжизненны окна домов. Полицейские осторожно приблизились к воротам, намереваясь войти. В ту же минуту из-за забора к их ногам упала граната. Вспышка взрыва, и один из полицейских, скорчившись, рухнул на землю. Двое других с руганью отбежали и подняли отчаянную пальбу из автоматов.

В пустынной улице резко завыла сирена. На выстрелы подоспела полицейская машина. Из нее выпрыгнуло восемь человек. Укрывшись за толстыми стволами тополей, они несколько минут обстреливали дом автоматными очередями. В доме, затаившемся в глубине сада, по-прежнему царила тишина.

Двое полицейских, согнувшись, побежали вдоль забора, чтобы обойти дом со стороны.

Через изгородь полетели гранаты. Одна взорвалась перед самой калиткой, ворота упали. За слепящей вспышкой открылась черная тьма двора. Пронизывая ее пулями, полицейские по одному вбежали в сад, окружили дом, освещая его карманными фонариками. В окнах — никаких признаков жизни.

Дверь была открыта настежь. Непрерывно стреляя (где-то со звоном посыпались стекла), первый смельчак проскочил в комнату, следом вбежали и другие. В доме никого не оказалось.

Только в спальне они вытащили из-под кровати двух человек, обезумевших от страха старика и старуху. Старик с растрепанными волосами дико смотрел на ворвавшихся в комнату полицейских. Один из них ткнул его в бок прикладом:

— Попался, собака!..

В дверях вырос капитан Пельман.

Направив свет электрического фонаря прямо в лицо старика, он удивленно воскликнул:

— Так вот вы кто, доктор Харченко!

Харченко испуганно лепетал:

— Я… я ничего не понимаю!.. Кто тут стрелял?..

— Молчать!

Пельман с размаху ударил его. Потом распорядился:

— Обыщите дом!

— Кто бросил гранату? — повернулся Пельман к жене Харченко.

Старуха была в полуобморочном состоянии. Вытаращив глаза, она молча смотрела на вооруженных людей.

— Мы ничего не знаем!.. — бормотал старик. — Был взрыв. Мы решили, что началась бомбежка, кинулись под кровать…

Пельман кивнул:

— Взять их!

Стариков выволокли на улицу. Начался обыск дома. Осмотрели все шкафы, переворошили постели, перевернули мебель. Один из полицейских нечаянно опрокинул большую вазу — ваза разбилась.

Пельман рассердился:

— Руки у тебя или крючья? Осторожнее! Ничего не трогать!

В комнатах ничего подозрительного не обнаружили. В полуподвале громоздился всякий хлам: рассохшиеся бочки, пустые рамки с остатками сот, старая посуда, сломанные шкафы, стулья, жестяной фонарь, какие-то доски.

Пока перебирали этот пыльный хлам, прошло около часа. Затем занялись осмотром кухни, коридора, сараев.

У стен сарая были набросаны в кучу наколотые дрова. Пельман распорядился разобрать их. Под дровами оказалось старое разбитое кресло. В сиденье, между ржавых пружин и клочьев ваты, нашли четыре пистолета, восемь гранат и патроны. Кроме того, в сарае обнаружили корзину с отпечатанными листовками.

Пельман по одному пересмотрел пистолеты немецкого «Вальтера», пересчитал гранаты, прочел заглавие одной из листовок и приказал отнести все в машину.

Оставив в доме Харченко часового, он сразу отправился в комендатуру, чтобы позвонить о происшествии в вышестоящие инстанции.

На следующий день в городе начались повальные обыски и аресты. Людей хватали по малейшему подозрению.

Тюрьма была забита. В каждую камеру заталкивали по семь-восемь человек.

Наконец-то Оник дождался собеседников. Первым был поляк, но по-русски он знал мало и был к тому же молчалив. Оник пытался расспросить, за что его арестовали, но ничего не добился: поляк мрачно сидел у стены и только вздыхал.

К вечеру в камеру втолкнули еще двоих. Оба были украинцы, один худой, средних лет, второй помоложе, оказавшийся очень общительным. Оник быстро с ним разговорился и с изумлением выслушал рассказ о ночной осаде дома Харченко и об аресте самого доктора.

Все это казалось очень странным. Ведь его, Оника, обвиняли в попытке нападения на Харченко. Значит, теперь у него было за что уцепиться, чтобы отвести от себя обвинение. Но кто же тогда этот Харченко? Неужели не тот, за кого его принимали, неужели он маскировавшийся партизан? Могло быть и так!.. Оник представил себя старику как дезертира из советской армии. Почему Харченко должен был пожалеть его? Но ведь вместе с ним был и Гарник, который держался, как настоящий советский человек. И почему доктор отказался помочь еврею-юноше? Кто бы его стал обвинять, если бы он оказал ему врачебную помощь?

Сколько ни раздумывал над этим Оник, ничего не мог понять. Какая-то темная загадка!..

Мрачный поляк неожиданно спросил у Оника:

— Ты русский?

— Нет, армянин.

— Армянин? До сих пор я у нас ни одного армянина не встречал. Как ты тут оказался?

— Как видишь, нашли и привели сюда, чтобы не потерялся.

— А за что привели? — спросил пожилой украинец.

— Откуда мне знать? Сказали, будто мой друг — хотел бы я увидеть этого «друга»! — собирался… как это?.. совершить террористический акт против врача Харченко.

— Этого Харченко сегодня ночью забрали…

— Да, слышал. А за что?

— Не знаю.

Помолчав, Оник начал напевать под нос себе грустную песенку.

— Это ваша песня? — снова заговорил поляк.

— Угу!..

— Хорошая песня! — вздохнул он.

Воодушевленный похвалой, Оник спел «Дни неудач». У него был высокий, приятный голос, он любил петь.

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась. В камеру заглянул солдат.

— Кто пел?

Поляк, знавший по-немецки, перевел вопрос.

— Это я, — сказал Оник. — А что, разве нельзя? Меня не предупредили об этом.

Часовой улыбнулся:

— Можно… Еще песни знаешь?

— Много знаю.

— Пой!..

Оник запел. Перебрав немало армянских песен, он перешел на русские. Его голос был слышен, по-видимому, в других камерах. Из глубины коридора подошли еще двое часовых, стали около двери и, улыбаясь, слушали распевшегося заключенного. Но когда Оник затянул «Широка страна моя родная», ему неожиданно начал вторить в какой-то из камер срывающийся женский голос. Немцы сунули Онику сигаретку и захлопнули дверь. Очевидно, петь больше не следовало.

Оник никогда не курил. Но он не мог отказать часовому, когда тот поднес зажигалку, и первый раз в жизни вдохнул горький, опьяняющий дым. Голова у Оника закружилась. Кто-то выпросил у него окурок. Оник лег на бок и задремал.

Наутро увели на допрос пожилого украинца. Когда он вернулся в камеру, его трудно было узнать: человеку выбили несколько зубов, под глазами багровели синяки, по щеке бежала кровь.

Его втолкнули в камеру, он свалился, ударившись головой о цементный пол, и застонал.

— Сволочи, что делают! — выругался молодой украинец, наклонившись над избитым. — За что тебя тиранили?..

Старик только стонал, говорить он не мог.

На другой день рано утром из камеры вызвали Оника. «Кончено! — подумал он, — должно быть, поведут на расстрел…» Он посмотрел на людей, сидевших с ним, хотел сказать что-нибудь на прощанье, но не сумел и вышел, только слабо махнув рукой.

По узкому коридору его вывели на тюремный двор. Оник невольно зажмурился: он отвык от солнечного света. Оглядевшись, он увидел, что двор весь завален строительным мусором. Оказывается, во время одной из бомбежек часть тюремного здания была разрушена. Возле забора громоздились груды кирпича, щебня, штукатурки, неубранных балок и досок, — все, что осталось от разбитого крыла тюрьмы.

Часовой присоединил Оника к толпе других заключенных и повел к развалинам. Их поставили на разборку кирпича.

В толпе Оник заметил и молчаливого поляка из своей камеры. Оник показал ему глазами на носилки — тот без слов понял. Вдвоем они таскали кирпич и складывали его в грузовую машину, стоявшую во дворе.

Поляк был очень медлительным. Без объяснений можно было понять, что его переполняет ненависть к людям, которые прохаживались по двору с автоматами на груди.

На исковерканном русском языке он все время твердил:

— Нас мало. Еще должны взять… работать…

Оник работал за двоих. Так прошло несколько дней.

На четвертый день поляк попросил Оника грузить носилки одному, а сам сел и стиснул ладонями виски.

— Я больной… плохо!.. — тяжело дыша, сказал он.

Оник выбирал кирпичи из-под стены. И вдруг, нагнувшись, заметил, что под стеной светлеет проход. С оглядкой он вытащил несколько кирпичей, лег на землю, выглянул, и сердце бешено заколотилось в груди. Это неширокое отверстие как бы приглашало немедленно уходить из тюрьмы, где его ожидали допросы, пытки, а может быть, и смерть…

Поляк, скрючившись, сидел над нагруженными носилками. Глаза его были закрыты.

Часовой, стоявший на вышке, не мог видеть Оника. Заключенные, работавшие во дворе, видели его только тогда, когда он выпрямлялся. Нагибаясь взять кирпич, он исчезал с их глаз за грудой мусора.

«Если заметят, сразу расстреляют», — пронеслось в лове. Высунувшись в отверстие, он посмотрел налево, направо. Никого на улице не было. Оник выполз наружу и тихонько двинулся вдоль стены. Он едва удерживал себя, чтобы не бежать, — казалось, что ноги сами несут его прочь. Он миновал часть стены и круто взял наискось к ближайшему перекрестку.

От перекрестка он повернул в сторону ближнего рынка, где виднелись люди. Только бы смешаться с ними, а там будет нетрудно замести следы.

Когда он уже подходил к рынку, случилось неожиданное. Навстречу ему с криком и шумом бросились десятки женщин и мужчин с мешками, со свертками и ведрами в руках. На мостовую покатилась рассыпанная картошка, яблоки, свекла, кочаны капусты.

Какая-то женщина бежала прямо на Оника. В одной руке она держала корзину с яйцами, в другой ведро, полное яблок. Яблоки сыпались из ведра, но женщина бежала не оглядываясь и только на каждом шагу вскрикивала:

— Ой-ой!.. Ой-ой!..

Оник сразу понял, в чем дело. Люди спасают свое добро: от немцев всего можно ждать. Очевидно, на рынке облава. Не раздумывая долго, он шагнул навстречу женщине:

— Тетушка, давайте вам помогу! Дайте корзину!..

— Возьми, сынок, подсоби! — задыхаясь, сказала она, оглядев его и сразу поняв, что перед нею не вор.

Оник подхватил корзину:

— Бежим!..

Переполох на базаре разрастался. Люди толпами валили на улицу, как пчелы из потревоженного улья.

Оник бежал не останавливаясь и только бормотал на ходу: