Листопад

Пойти на похороны было непросто. Местные власти, боясь новых демонстраций, запретили проведение публичных похорон. Кроме того, родные погибшего, по народному обычаю, могли отомстить убийце по принципу «кровь за кровь, око за око». Но Лабуд, презрев опасность, зашел в церковную лавку, купил за три динара свечу и отправился на похороны.

Дом погибшего юноши находился на далекой окраине, в узком глубоком ущелье с крутыми стенами, — прямо настоящее гайдучье гнездо. Около дома собралась толпа народу. Лабуду казалось, что все на него смотрят с презрением, но он упорно пробивался вперед, и каждый шаг отдавался у него в мозгу. Когда Лабуд пробился к гробу, женщины перестали причитать и воцарилась тишина. Чувствуя, как перехватывает дыхание, Лабуд дрожащей рукой зажег свечу, но пламя едва лизнуло фитиль и исчезло. Он зажег свечу во второй раз и, когда пламя снова погасло, увидел перед собой человека, который гасил свечу. Их глаза встретились. «Мертвый презирает убийцу», — прочел Лабуд в тяжелом взгляде незнакомца. Растерявшись, Лабуд ждал, что же будет дальше. Женщины снова заголосили, еще громче и надрывнее. Незнакомец взял Лабуда под локоть и повел на выход. В толпе, стоявшей у дома, поднялся глухой ропот. Лабуд был ненавистен этим людям вместе со своим королем. За эти тяжелые минуты Лабуд многое понял и осознал. Около дома шныряли жандармы, агенты полиции, бросая подозрительные взгляды на Лабуда. Когда траурная процессия вышла на улицу и запела: «Вы жертвою пали…», Лабуд, хотя и не знал слов этой песни, вместе с другими подхватил мелодию.

Неожиданно из бокового переулка выскочила группа конных жандармов, находившихся в засаде, и врезалась в траурную процессию, пытаясь разогнать ее с помощью резиновых дубинок. Народ разбегался перед жандармами, но сразу же за их спинами шеренги смыкались вновь. Один из полицейских налетел на Лабуда и больно ударил его резиновой дубинкой, едва не свалив с ног. Лабуд весь напрягся, кровь ударила ему в голову, и он ощутил слепую ярость к полиции, которая вчера сделала его убийцей, а сегодня посягнула на его собственную жизнь. Не думая о последствиях, он выхватил из ножен тесак и бросился на полицейских…

…Очнулся Лабуд лишь на следующий день. Он валялся в луже собственной крови, весь избитый, обессиленный, без кокарды и звездочек на погонах. Его карьера закончилась. Он был обвинен в нарушении закона, в оказании помощи бунтовщикам и осужден к шести месяцам каторжных работ. Время, проведенное в заключении, оказалось для Лабуда временем политического прозрения, поворотным пунктом в его жизни. Его упрятали в темницу, чтобы сломить, а он там переродился. Чего не бывает!

Там, как поется в песне, «средь винтовок и штыков, под надзором стражников» Лабуд узнал имя своего учителя и вождя, идеи и образ которого запали ему в сердце на всю жизнь. Это случилось однажды ночью, когда все заключенные спали глубоким сном. Проснувшись, Лабуд увидел, что один из заключенных забрался на табуретку и что-то писал на стене.

— Что ты делаешь? — шепотом спросил его Лабуд.

— Завтра сам увидишь, — ответил тот, не прерывая своего занятия.

Утром, когда прозвучал сигнал «подъем», заключенные, находившиеся в камере, увидели на стене под самым потолком надпись: «Да здравствует Ленин!» Они вопросительно поглядывали один на другого, пытаясь угадать, кто же это сделал.

Когда надпись увидел часовой, он закричал на всю тюрьму, извергая ругательства. Вскоре в камеру ввалился маляр с щеткой и банкой с белилами. Он долго и тщательно замазывал надпись, но, когда стена просохла, на ней еще лучше, чем прежде, читались великие слова: «Да здравствует Ленин!» После бесполезного поиска виновного администрация приняла решение наказать всю камеру — два дня без обеда и без прогулки.

— Скажи, почему они так засуетились? — спросил Лабуд автора лозунга. — Кто такой Ленин? Мне показалось, что надзиратель готов был лопнуть от бешенства, когда прочел это имя.

Заключенный улыбнулся:

— Это, дружище, наш учитель. Да, да, и мой и твой учитель. Учитель всех рабочих и крестьян. Ленин — вождь русской революции, вождь бедняков, наш вождь…

В это время дверь отворилась и в камеру вошел человек с молотком и зубилом в руках. Встав на табуретку, он долго тюкал по стене, вырубая надпись, а когда ушел, заключенные увидели, что имя вождя русской революции не исчезло. Наоборот, оно теперь было выдолблено большими буквами, словно на гигантском памятнике.

— Видно, не стереть им это имя, — глядя на непокорную надпись, заметил Лабуд. — Придется стену ломать.

Из тюрьмы Милан Лабуд вышел зрелым коммунистом. И когда на Космае летом тысяча девятьсот сорок первого года вспыхнуло восстание, Лабуд не колебался: он знал, что следует делать, за что бороться.

Окружной комитет партии поручил ему создать первую партизанскую роту. Это было трудное задание. Положение усугублялось тем, что по приказу Дражи Михайловича[5], которого король Петр III, находившийся в эмиграции, объявил «верховным главнокомандующим югославскими войсками на родине», район Космая был объявлен местом сбора отрядов четников. Люди горели желанием включиться в борьбу, но они не знали, с кем идти: с коммунистами, союзниками большевистской России, или с четниками Михайловича — за короля. Компартия в то время еще не имела достаточно заметного влияния на селе, и Лабуду было нелегко.

Зато у его противника — Стояна Чамчича — дела шли хорошо. Этот отличавшийся краснобайством офицер запаса королевской гвардии в несколько дней собрал вокруг себя большинство сельской молодежи и сколотил из нее роту. В те дни имя короля в Сербии было еще настолько популярно, что многие крестьяне сами приводили к четникам своих сыновей. Между Миланом и Стояном все чаще возникали препирательства, а иногда и ссоры. Лабуд начинал все более открыто сомневаться в честности Чамчича, в желании четников бороться против фашистских оккупантов.

Влада Зечевич долго колебался, прежде чем принять чью-либо сторону. С Лабудом его связывала старая дружба, а с Чамчичем — военная присяга.

— Я присягнул королю служить верой и правдой, — ответил Влада, когда Лабуд спросил его, на чьей стороне он собирается воевать, — и не имею права нарушать клятву. Мы, военные, и так запятнали себя достаточно, когда во время апрельской войны[6] побросали винтовки…

— Легче поднять брошенную винтовку, — прервал его Лабуд, — чем вернуть утраченную честь. Только тот, кто возьмется за оружие, защитит свое доброе имя. Понятно?

— Ты прав, я думаю так же. Только не хочу быть предателем в глазах короля.

— Если король предал свой народ, почему же тогда, черт возьми, народ не может предать короля? — спросил Милан. — Сегодня не тот предатель, кто поднимается против короля, а тот, кто выступает против народа.

Зечевич надолго задумался, а затем спросил:

— А что ты намерен делать с Чамчичем? Присягу королю он соблюдает, от его имени поднимает людей, борется…

— Мы предложили ему принять нашу общую присягу.

— Не станет он этого делать. Он против коммунистов, это я знаю точно.

— Мне известны его взгляды, но, пока он с нами в одном отряде, до тех пор мы будем стремиться удержать его и переубедить, так же как и его единомышленников. Если же он будет настаивать на отделении, надо сделать все, чтобы как можно меньше людей ушло вместе с ним.

— Вот теперь мне ясно все, — сказал Влада, избегая встречаться взглядом с Лабудом. — Я подожду, пока вы или разойдетесь или соединитесь. Мне некуда спешить. Делайте вашу революцию без меня. Ты знаешь, что я не люблю совать нос в политику, хочу жить спокойно. Не мешайте только мне, а я вам не помешаю.

Это было уж слишком. Лабуд гневно подступил вплотную к Владе.

— Запомни, приятель, в этой войне за чужой спиной не отсидишься, — произнес он твердым, категоричным тоном. — На войнах вообще нейтральных не бывает. Нам не нужны пацифисты. И я хотел бы знать, кто ты мне — друг или враг. Если друг — вот тебе моя рука, если враг — не сетуй на мою ненависть и не думай, что я тебя буду бояться. Сейчас для нас самые опасные те, кто стремится остаться в стороне от борьбы. Такой «нейтралист» — удар нам в спину. Насколько я тебя понимаю, Влада, ты хотел бы остаться дома, около молодой жены, хозяйством заниматься. Конечно, зачем тебе включаться в жестокую борьбу, подвергать себя опасности? Куда как приятнее нежиться в мягкой постели с милой женушкой, нежели, валяться в лесу на сырой земле. Ну и черт с тобой, держись покрепче за женину юбку, мы как-нибудь без тебя обойдемся. Революция не пострадает. Одним врагом больше или меньше — не важно. Будь здоров! А захочешь меня видеть, найдешь на горе.

Тонкие, сухие губы Влады зашевелились, словно он читал про себя молитву, лицо покраснело, глаза блеснули. Он стал похож на разъяренного быка, готовящегося поднять на рога своего противника.

— За кого ты меня принимаешь?! — обиженно воскликнул он звенящим голосом. — Ошибаешься, коли считаешь, что ради юбки я пожертвую своею честью и позволю запятнать свое доброе имя.

— Ну что ты, Влада, я ничего плохого о тебе не хотел сказать, но ведь ты сам все это говорил.

— Врешь ты, да и ошибаешься к тому же. Я еще не сказал своего последнего слова, а ты уже выводы делаешь. — Влада замолчал, пытаясь взять себя в руки и успокоиться. Он опасался, что Милан может неправильно понять его откровенное признание. — Послушай, Милан, — решился он наконец. — Не все у меня обстоит так, как тебе кажется. Я тебе никогда об этом не говорил, да и сейчас не стал бы, если бы ты не вынудил. У тебя найдется закурить?

Они закурили. Сделав несколько затяжек, Влада продолжил свою речь уже негромким голосом, словно про себя:

— Нет, жизнь моя несладкая. Знаешь, как птица себя чувствует в чужом гнезде? Так и я. За те четыре года, как я женился и пришел к жене в дом, ни разу не почувствовал себя хозяином. В их доме больше слушают мнение Стояна Чамчича, чем мое… Он, мол, хозяин, знает, как вести дела. А я кто для них? Никто и ничто. Слугой был, слугой и остался.

— Ну вот, значит, по тебе в этом доме плакать не будут, если ты уйдешь от них к нам… в партизаны. Бери винтовку и айда с нами, хоть на один день почувствуешь себя человеком, — сказал ему Лабуд. — Так или иначе, а к осени война кончится. Переломят русские немцам хребет, а там посмотрим, кто у нас хозяин, а кто работник…

Надежды Лабуда на то, что война закончится к осени, не сбылись. Война продолжалась, а положение партизан в Югославии с каждым днем становилось вся тяжелее. Побед они давно уже не одерживали. Кроме того, резко ухудшилась погода. Целыми днями дул холодный ветер и моросил нудный холодный дождь. Временами с неба падали уже крупные мокрые хлопья снега. Одежда на бойцах не успевала просыхать. Зима стояла на пороге, а это такой проситель, которого хоть и не любят, но отказать ему в постое не могут. Все последние дни небо так низко висело над землей, что казалось, поднимись на крышу дома — и достанешь облака руками.

От непрерывных дождей дороги Шумадии стали непроходимыми. В определенной степени это было на руку партизанам: немцы не могли напасть на них неожиданно, пользуясь своими автомашинами и броневиками. У партизан же были свои дороги, проложенные через леса и луга. Их дорожки и тропы, казалось, не имели ни конца ни края и тонкими паутинками разрезали всю округу. В этом лабиринте было трудно понять, где прошла рота, где батальон, а где целый отряд. Немцы пытались выискивать свежие следы партизан, чтобы преследовать их. Партизаны со своей стороны всячески маскировались. Так в одном селе километрах в сорока южнее Белграда партизаны «одолжили» у одного богатея отару овец и водили ее за собой, чтобы заметать следы отряда. Многие были почти уверены, что таким образом фашистов удастся обмануть.