Листопад

Дремотную тишину вдруг нарушила далекая глухая дробь тяжелых пулеметов. Вслед за этим донеслось несколько артиллерийских выстрелов. Лабуд решил, что это ведут бой партизаны в горах Рудника и Овчара. От этой мысли ему стало легче. Может быть, удастся в скором времени объединиться с другими отрядами. Лабуду было ясно, что на Космае восстание терпит поражение, можно сказать, угасает, но у него и в мыслях не было прекращать борьбу. Он был убежден в справедливости своего дела и неизбежности его торжества.

На опушке леса Лабуд остановился. Ему показалось, что за ним наблюдают. Впереди, шагах в ста, начиналась сожженная деревенька. Между пепелищами домов и строений сновали фигуры бойцов, в нескольких местах горели костры. В селе, расположенном за оврагом, слышался лай собак, крик гусей, мычали коровы.

Лабуд внимательно осмотрелся и увидел Лолича. Он сидел на стволе поваленного бурей дерева в состоянии глубокой задумчивости. По его лицу было видно, что он недавно плакал.

— Пейя, ты что раскис, возьми себя в руки, не ребенок!

Лолич закрыл глаза и снова их открыл. Несколько секунд смотрел на Лабуда таким взглядом, словно видел перед собой незнакомца.

— Теперь уже все в порядке, — продолжая сидеть как изваяние, вяло ответил Лолич. — Конечно, это глупость, но бывает так, что не в силах себя сдержать. Не думай, что я дрожу за свою шкуру, нет. Все куда сложнее.

— Понимаю тебя. И мне нелегко, всем тяжко, но надо держать себя в руках.

— Конечно, надо, кто возражает? И я вел себя спокойно, даже когда отходили наши главные силы; держался нормально, когда хоронили наших товарищей. Но сегодня; когда закапывали оружие, которого нам всегда не хватало, мне почудилось, что я закапываю себя самого. Скажи, до каких пор человек может держаться?

— До тех пор, пока у него есть сила.

— А на что рассчитана, эта, дьявол бы ее побрал, человечья сила?

— Она рассчитана на всю его жизнь. И пока держишь себя в руках, контролируешь свои действия, значит, силы твои не иссякли и ты еще живешь.

— Ты, Лабуд, говоришь так, будто наша сегодняшняя жизнь зависит не от немецких пуль, а от нас самих. Раньше мне и в голову не приходило задумываться над тем, сколько стоит человеческая жизнь. А получается, что цена ей равна стоимости одной пули, десяти граммам свинца. Сколько надо матери затратить сил и времени, чтобы вырастить и воспитать сына! А трудно ли сделать пулю? Да их отливают по миллиону штук в час! На поверку же выходит, что на войне цена жизни человека и цена пули одинаковы.

— Все не совсем так, — мягко возразил Лабуд, пытаясь развеять пессимистическое настроение Лолича. — Мы боремся за счастье, за лучшее будущее, за свободу. А коли жизнь придется за это отдать, то надо стремиться продать ее подороже.

— Легко сказать: «продать подороже». А если я вообще не хочу, ее продавать, а предпочитаю остаться в живых?

— Ну и живи на здоровье, никто не запрещает. Только не кисни и не трави себе душу, а то совсем заплесневеешь.

— Может, ты и прав, Лабуд, нельзя нам раскисать. — Лолич встал, забросил ранец за спину и взял в руку винтовку. Немного помолчав, он заговорил снова, но каким-то необычным для него голосом — таким боязливым, невыразительным: — Хочу попросить тебя, Лабуд. Если меня так тяжело ранят, что я не смогу покончить с собой, сделай это за меня. Не хочу я попадать в руки врага живым. И еще об одном попрошу. После войны найди мою могилу и напиши на надгробье одну из моих песен. Люди ведь любят останавливаться у могил. Идет себе человек, притомится, сядет около моей могилы, песню прочитает, а какая-нибудь старушка и всплакнет при этом.

— Лолич, ты меня удивляешь! Я тебя совсем другим считал…

— Не придавай моим словам особого значения, это я немного размагнитился, — оживившись, произнес Лолич. — Ты же знаешь, что я добровольно вступил в партизаны и буду бороться до тех пор, пока немцы не пошлют меня к праотцам. Правда, большого геройства от меня не жди. Героем я не стану. Мне больше нравится стихи писать.

— Ты поэт? — удивленный таким открытием, спросил Лабуд. — О чем ты пишешь?

— Обо всем — от лозунгов, что пишут на заборах и стенах домов, до элегий. Как ты думаешь, после войны можно будет напечататься?

— Не знаю, я не очень сведущ в таких делах, — пожал плечами Лабуд, — там видно будет.

— До войны, хотя я уже два года пишу стихи, мне ни разу не удалось опубликоваться. Куда ни обращался — везде отказывали, — сокрушенно признался Лолич.

— Значит, стихи плохие.

— Не в том дело. Мне кажется, я пишу не так уж плохо. В поэзии я не признаю мелкотемье и стараюсь писать о правде жизни, о том, что я люблю или ненавижу. Издателям же подавай побольше сантиментов или такого, чтобы никто ничего не понял. Чтобы напечататься, нужны или деньги, или имя. У меня же не было ни того, ни другого. Могла бы помочь в этом деле женщина, у меня была одна на примете, я даже ее в партизаны с собой привел, но…

— Это та, которая сбежала, дочь директора банка? Помню.

— Да, не выдержала она нашей жизни: кровь, смерть, огонь. Кроме того, она страдает болезнью желудка и не могла есть нашу пищу. — Лолич задумался, вызвал, в памяти образ миловидной девушки из Белграда, что так неожиданно бежала из отряда. — Ну да ладно, — заключил он. — Что там у нас сегодня на обед, не слышал?

Лабуд пожал плечами.

— На печеную баранину не рассчитывай, а капуста и фасоль, наверное, будут.

— Большое спасибо. Очень обрадовал. Вчера было то же самое. Ох, как я люблю фасоль и капусту!

— Что делать, завтра, возможно, и этого не будет. — Лабуд снял пилотку, вынул из-за отворота окурок и закурил. — Хочешь закурить? У меня есть несколько сигарет.

— Спасибо, предложил бы что-нибудь поесть.

Неожиданно в стороне каменоломен застучал тяжелый пулемет. Сразу же раздались и винтовочные выстрелы, ухнул взрыв гранаты. В деревне за оврагом испуганно загоготали гуси, залаяли собаки. С высоты над деревней ударило орудие, снаряд разорвался в разрушенной деревеньке. Резко запахло порохом. Через минуту стрельба началась и в противоположной стороне деревни. Лабуд подумал, что немцы, видимо, хотят взять партизан в кольцо.

— Ну вот, опять догнали нас, — напряженно вслушиваясь в звуки боя, заключил Лолич. Было заметно, что он охвачен тревогой и беспокойством. — Завтра снова придется кого-нибудь хоронить.

В деревушке все пришло в движение. Бойцы суетились, занимая позиции, беженцы, следовавшие за отрядом, торопливо запрягали лошадей в повозки.

Лабуд поспешил в штаб отряда, который располагался в случайно уцелевшей пристройке для скота. Подбегавшие один за другим связные докладывали:

— Немцы и полицейские наступают с трех сторон, окружают.

— Их больше дивизии, честное партизанское, своими глазами видел, — бойко утверждал один неуклюжий с виду юноша, бросавшийся в глаза красным цветом своей одежды и копной рыжих кудрявых волос, на которых нелепо возвышалась красная пилотка. — Мы с Владой первыми обнаружили их и ударили из пулемета. Вы бы видели, сколько их попадало сразу, человек двадцать, если не больше. У них пушка есть, сам видел. Думаю, что нам не устоять, они прут как бешеные.

— А ты, паникер, случайно не собираешься переметнуться на их сторону? Да тебе за такую пропаганду голову надо оторвать! — расталкивая бойцов, собравшихся вокруг болтуна, грозно крикнул Лабуд. — Еще одно такое слово, сукин сын, и я немедленно приму меры.

Этот боец был из роты Лабуда. Появился он около двух недель назад, и Лабуд еще не успел с ним как следует познакомиться, даже имени его не знал. Он, правда, обратил тогда внимание на то, что рыжий парень пришел в роту, когда многие бросали винтовки и расходились по домам.

— Зря ты, товарищ командир, угрожаешь мне расстрелом, — с усмешкой ответил боец. — Я правду говорю. И насчет пушки тоже. Подожди, они сейчас начнут…

— Убирайся отсюда! — Лабуд угрожающе шагнул к бойцу. — Немедленно отправляйся в роту, на свое место.

Боец отскочил в сторону.

— Товарищи космайцы, вперед, за мной, дадим им жару! — крикнул он и со всех ног бросился бежать в направлении леса на северной стороне деревни. Несколько человек поспешили за ним следом.

Теперь стрельба слышалась почти со всех сторон. Но она была еще редкая, как бы пробная. В строении, где располагался штаб отряда, было дымно и людно — здесь собрались почти все командиры и комиссары рот. В большинстве своем это были молодые, жизнерадостные люди. Но, несмотря на молодость, они уже имели боевой опыт, что чувствовалось по тому, как деловито обсуждали они план обороны. На их лицах не было видно и тени паники. Можно сказать, что они выглядели даже чуточку веселыми.

— Ты где пропадаешь? — услышал Лабуд обращенный к нему вопрос.

Навстречу ему шагнул человек в кожаной куртке и черном берете, сбившемся на затылок. На поясе у него висел пистолет в кобуре.

— Был в лесу, — ответил Лабуд, останавливаясь перед командиром отряда.

— Со своей ротой займешь оборону по южному склону высоты, перед ветряной мельницей, — сказал командир отряда. — Станковым пулеметом прикроешь левый фланг Янковича, а также будь готов оказать помощь четвертой роте, если немцы прорвутся в каменоломни. Одно отделение выдели в мой резерв.

— Кого же я дам тебе в резерв, если у меня в роте всего сорок три штыка? Возьми у кого-нибудь другого. Да потом сомнительно, чтобы кто-либо из моих бойцов согласился без дела сидеть здесь, в штабе.

— Торгуешься, как на базаре, — прервал его командир. — Можно подумать, что войны уже нет и ты бостон продаешь.

Слова командира вызвали веселый смех у присутствовавших. Но Лабуд не обиделся. Он привык к такой манере речи командира, а на добродушный смех товарищей обижаться тоже не было причины.

— Ну хорошо. Тогда скажи, почему ты посылаешь меня к мельнице, когда немцы идут с противоположной стороны? — недоуменно спросил он.

— Пока ты здесь будешь гадать, немцы займут все высоты, а отдавать их нам нельзя, понял? — Он взял Лабуда за руку выше локтя и направил его к выходу. — Жди нас, мы скоро всем отрядом переберемся туда же, к ветрякам.

Выйдя на улицу, Лабуд обнаружил, что стрельба заметно усилилась. Слышались разрывы гранат. Он осмотрелся вокруг. В нескольких местах вспыхнул пожар — горели уцелевшие остатки деревни. Черные клубы дыма низко стлались над горемычной землей, закрывали горизонт. Со всех сторон доносились крики детей и женщин. Беженцы беспорядочной толпой двигались в сторону ветряной мельницы. В той стороне еще было спокойно. День был довольно прохладный, один из тех ноябрьских дней, когда природа замирает в ожидании бурного натиска кошавы[9]. Пока Лабуд пробирался к садам, где его ожидала рота, заметно стемнело. Наконец он увидел сквозь серую пелену тумана бойцов, сбившихся в кучки. Ему вдруг захотелось оценить их со стороны, найти на их лицах ответ на мучивший его вопрос — долго ли еще они смогут выдерживать такие муки? Готовы ли они однажды, когда потребует приказ, умереть, отдать свою жизнь без колебаний и сожалений? Есть ли в их жилах кровь солдат Гавриловича[10], которые геройски погибли «за честь Белграда и Родины» и которым, даже неприятель отдавал почести?