Сука

Ночью лило как из ведра, и, хотя к утру немного поутихло, никаких признаков, что скоро разъяснится, заметно не было. Прилив еще не закончился, на берег накатывали высокие волны и с грохотом уползали назад, волоча за собой палки и ветки. Рохелио проснулся, но из хижины пока не выходил. Заметив, что Дамарис с собакой на привязи направляются к ведущим вниз ступеням, он высунулся из окна.

– Ты куда-то уходишь? – удивился он.

Дамарис сказала, что да, уходит и что в кухне есть сваренный кофе.

– А куда это ты собралась?

– Отвести собаку и за покупками.

– Отвести куда?

– К одной сеньоре, которой я ее подарила.

– Подарила собаку? Зачем? – Рохелио смотрел на нее, явно ничего не понимая.

В ответ она только пожала плечами, а он задал следующий вопрос:

– А подождать, пока не распогодится и отлив не начнется, не можешь?

– Нет, – сказала она.

Рохелио неодобрительно покачал головой, но отговаривать не стал, как и не стал добиваться дальнейших объяснений.

– Купи мне четыре батарейки для фонаря, – сказал он.

Дамарис только кивнула и вместе с собакой пошла своей дорогой. Переплыть залив на лодке вдвоем с собакой было невозможно, так что они сделали это без лодки, вплавь, уворачиваясь от носимого волнами мусора. Оказавшись на той стороне залива, Дамарис обернулась посмотреть на скалы. Рохелио все еще глядел из окна им вслед.

Всю дорогу до соседнего городка они шли под дождем. И появились там мокрыми и дрожащими. На торговой улице ремесленников не было – ни Химены, ни индейцев, – и Дамарис направилась в большой магазин, стоявший в некотором отдалении. Продавец в магазине, худой парень со светлыми глазами, сказал, что, по его представлениям, Химена живет где-то возле Аррастрадеро – длиннющего залива-рукава, уходившего далеко за пределы городка.

Еще в одном магазине, как раз перед поворотом к Аррастрадеро, Дамарис снова обратилась к продавцу, и тот заверил ее, что Химена живет как раз на той развилке, в маленьком домике голубого цвета, который хорошо будет виден по левую руку, как только начнешь спускаться к пристани. К тому времени дождь уже сменился моросью, а когда они подошли к цели, и вовсе перестал.

Дом Химены казался ненастоящим – каким-то кукольным домиком посреди топкой трясины, чем в действительности являлась дорога к Аррастрадеро. Его недавно выкрасили в яркие цвета: стены – в насыщенный голубой, а дверь, оконные рамы, перила террасы и крышу – в красный. Дверь была открыта, и из дома на максимальной громкости неслись звуки реггетона.

Дамарис поднялась на террасу, заглянула внутрь. Кухня располагалась в глубине дома и сообщалась с гостиной. Там виднелась женская фигура, и женщина эта помешивала содержимое стоящей на плите кастрюли. Лет ей было примерно столько же, сколько Химене, возможно, на пару лет поменьше, и была она очень на нее похожа. В гостиной, развалившись на диване, расположились двое парней из деревни: чернокожие, без рубашек и босые. У одного из них на теле были только трусы, а на голове – косички, а у другого наоборот – голова чисто выбрита, с шеи свисает большая блестящая цацка, а на заднице – вареные джинсы. Напротив них, на деревянной скамеечке, с банкой пива в одной руке и сигаретой в другой сидела Химена. Со свесившейся на грудь головой и растрепанными волосами. Было около девяти утра, и все трое выглядели то ли пьяными в дым, то ли обдолбанными наркотой, то ли то и другое сразу.

– Добрый день, – поздоровалась Дамарис, но ее никто не услышал. – Тук-тук, – произнесла она громче.

Парень в трусах повернулся, и Дамарис узнала его. Один из внуков доньи Элодии. Он привлек внимание Химены, и та посмотрела в сторону двери, с трудом сфокусировав затуманенные глаза на Дамарис и на собаке. Потом затушила сигарету в пепельнице, доверху наполненной окурками, встала и направилась к ним, покачиваясь, словно того и гляди взлетит. А подойдя, ухватилась за дверь.

– Собаченька ты моя, – еле ворочая языком, проговорила она, – уж не хотите ли вы сказать, что привели мне ее обратно прямо из дома?

– Да, хочу.

– Вот беда, удрала – стоило только на секундочку отвернуться, дверь открытой оставить.

– Она у меня со вчерашнего вечера.

– Да я уж собралась было за ней пойти, да ко мне вот приятели в гости зашли. – Химена рукой показала на парней.

– Собака – ваша ответственность.

– Я знаю.

– Привязывайте ее, закрывайте, держите дверь на замке… Делайте что хотите, только не давайте ей убегать.

– Не дам.

– Надеюсь, что это не повторится, а если повторится, в следующий раз обратно я ее не поведу.

Когда Химена пьяна, она ведет себя покорно и со всем соглашается – ничего общего с трезвой Хименой-воительницей.

– Не беспокойтесь, я обо всем позабочусь, – сказала она.

Дамарис отдала ей веревку. Химена взяла веревку в руку и наклонилась, намереваясь погладить собаку, но вдруг рухнула на пол. Последнее, что видела Дамарис, удаляясь от них по дороге, это как Химена сидит на полу с широко расставленными, как у тряпичной куклы, ногами, а собака, поджав хвост и повернув к Дамарис голову, глядит на нее с выражением отчаяния на морде, словно ее привели на бойню.

Дамарис зашла в лавку дона Хайме, положила на телефон денег, купила запасные батарейки для фонариков – своего и Рохелио – и еще кучу всего. На этой неделе пришли деньги за содержание дома и участка сеньоры Росы, а еще Рохелио повезло: поймал в сети чертову уйму рыбы и сдал улов в рыбацкий кооператив за весьма неплохие деньги. Так что она смогла и покупки оплатить, и долг покрыть, достав из лифчика несколько влажных купюр, да и на следующую неделю кое-что еще осталось.

Вечером она взялась за готовку. Нажарила рыбы, сварила суп и рис, приготовила салат. Часть отложила себе на завтрашний обед, а остальное упаковала для Рохелио – он собрался с рыболовецким судном выйти в море. Посудина уже ждала внизу – длинная, в полной оснастке, готовая принять на борт рыбаков. Дамарис тихо радовалась. Весьма возможно, что в море он пробудет несколько дней, а ей так нужно побыть в одиночестве.

Рохелио ушел еще до рассвета, так что с постели Дамарис поднялась поздно. В этот день она не делала ровным счетом ничего. Обед был приготовлен еще вчера, так что даже эта забота отпала. Она бросила на пол в гостиной матрасик и устроилась на нем смотреть телевизор. Мыться не стала и от телевизора отрывалась, только чтобы в туалет сходить и псов покормить, когда они уселись в ряд перед входом в хижину и вперили в нее настойчивый взгляд. Сама поела прямо из кастрюли, два раза мастурбировала, один – утром и второй – уже вечером, и смотрела все сериалы подряд, все выпуски новостей и все реалити-шоу, до самой ночи. Ночью налетела настоящая буря с ураганным ветром и вспыхивающими прямо над головой молниями, электричество отключилось, и она уснула.

К утру никаких следов грозы не осталось. Дамарис проснулась, наполненная энергией, решила, что займется генеральной уборкой в большом доме, и натянула на себя короткие шорты из лайкры и выцветшую маечку на бретельках, которые обычно использовала в качестве рабочей одежды. В первой половине дня занималась ванной и кухней. Вынула все содержимое шкафчиков и ящиков, чтобы протереть изнутри, перемыла посуду и все остальные кухонные причиндалы, потом вытерла оконные стекла и зеркало, почистила мойку для посуды, душ, рукомойник, помыла полы и стены, а также прошлась отбеливателем по кафельной плитке и швам между плитками. Некоторые плитки растрескались, зеркало от сырости покрылось черными точками, на мойке для посуды и на раковине умывальника виднелись одно-два пятна ржавчины, но в остальном все сверкало, и Дамарис довольным взглядом окинула результаты своего труда.

Наступил полдень, и она пошла в кухню, чтобы приготовить свое любимое блюдо: рис с яичницей-глазуньей, кольцами помидора с солью и обжаренным зеленым бананом. Ела не торопясь, глядя на море, теперь синее-пресинее, затихшее после вчерашней бури. Стала думать о супругах Рейес, о том, что когда-нибудь они обязательно вернутся, что было бы хорошо, если б появились они здесь как раз в такой, как сегодня, день и застали бы большой дом в процессе генеральной уборки, а ее – потную и грязную, в этих рабочих коротких шортах и маечке на бретельках, чтобы смогли увидеть, какой она отличный работник, даже когда за работу ей не платят ни песо, и какой она хороший человек.

Она вспоминала покойного Николасито: его улыбку, его лицо, как он кувыркался в бассейне… Вспомнила тот день, когда они с ним заключили соглашение о дружбе и пожали друг другу руки, очень серьезные, как взрослые, и тот раз, когда он рассказывал ей, что звери и мальчик на шторах и на покрывале в его комнате – картинки из его любимого фильма и называется он «Книга джунглей», и что есть еще такая книга, и что там о мальчике, он потерялся в джунглях, то есть сельве, и от смерти его спасли животные. «Его спасли звери?» – переспросила озадаченная Дамарис, и, когда Николасито сказал, что да, что это была пантера и семейство волков, Дамарис рассмеялась, потому что так не бывает.

Воспоминания эти могли бы показаться счастливыми, но на самом деле были ужасными, потому что неизбежно приводили в одну и ту же точку. Он, такой белый и худенький, стоит между скалами. «Будь она проклята, эта волна, та, что его унесла», – проговорила она про себя. Нет, будь проклята она сама, ведь это она его не остановила, ему не помешала, оставалась на месте, не делая ничего, даже не закричав.

На Дамарис вновь тяжким грузом навалилась вина, словно и не было всех этих лет. Страдание супругов Рейес, розги ее дяди, взгляды людей, понимавших, что она, хорошо знавшая скалы и таившиеся в них опасности, могла бы предотвратить трагедию, и слова Люсмилы, которые она проронила несколько месяцев спустя, перед сном, в полной темноте, намекая на то, что Дамарис завидовала Николасито. «У него ведь были резиновые сапоги», – сказала она. Дамарис тогда разозлилась. «Это ты ему завидовала», – сказала она в ответ и больше с ней не разговаривала, пока Люсмила не попросила у нее прощения.

Дамарис на какое-то время замерла, глядя невидящим взглядом на натертый до блеска пол, думая о маме, о том дне, когда та уехала в Буэнавентуру, оставив дочку на попечении дяди Эльесера. Дамарис всего четыре года, на ней отданное кем-то донашивать чужое платьице, слишком тесное для нее, и две короткие косички, торчавшие вверх, словно проволочные антенны. Тогда еще не было ни причала, ни быстроходных теплоходов, а был пароход, приходивший к ним раз в неделю, и на его борт пассажиры поднимались прямо из лодок, с пляжа подвозивших к нему людей. Дамарис вместе с дядей стоят подальше от моря на песке, а ее мама – на самой линии прибоя, с подвернутыми штанинами. Она, конечно же, должна сесть в лодку, которая доставит ее на борт, однако память Дамарис хранит другой образ: ее мама уходит вперед, навстречу волнам, все дальше и дальше, пока не скрывается из виду. Это одно из самых первых ее воспоминаний, и оно всегда заставляет ее осознать свое одиночество и вызывает на глазах слезы.

Слезы Дамарис отерла и поднялась. Вымыла посуду и вернулась в большой дом – продолжать заниматься уборкой. Сняла в гостиной и спальнях шторы. Отнесла их к купели и отложила те, что из комнаты Николасито: их она всегда стирала отдельно – с отменным прилежанием и осторожностью. Стирка штор была работой нелегкой, требовавшей и внимания, и физической силы, особенно когда нужно было выстирать портьеры гостиной, потому что они были просто невероятных размеров, покрывая высоченное и широченное окно от пола до потолка и от одной стены до другой. Купель же большими размерами не отличалась, и ей приходилось стирать эти портьеры по частям, согнув спину и бесконечно снуя руками, еще и еще раз перетирая куски ткани, пока мыльная пена не выест наконец всю грязь и с этого куска не потечет чистая вода. А потом еще и еще раз – со всеми остальными частями огромного полотна: спину ломит, неловкие мужские руки все трут и трут, а в голове крутятся мысли, что за эту работу ей никто не платит и что ее зависть к Николасито – чистая правда, вот только завидовала она не его резиновым сапогам и не этим его красивым вещам – новым футболкам, игрушкам, подаренным Младенцем Иисусом на Рождество, шторам и покрывалу с картинками из «Книги джунглей», а тому, что у него есть родители – сеньор Луис Альфредо, говоривший: «Чемпион, давай силой померимся» и каждый раз позволявший сыну уложить свою руку на стол, и сеньора Эльвира, встречавшая его улыбкой и ласково проводившая рукой по волосам, поправляя мальчику прическу. А еще она говорила себе, что сама сто раз заслужила все косые взгляды в свою сторону, все подозрения и обвинения и все розги дяди Эльесера, которому следовало бы всыпать ей еще больше и больнее.