Сука

Когда она закончила работу, день уже клонился к вечеру, а сама она выбилась из сил. Море было тихим, словно бескрайний бассейн, но Дамарис ему не обмануть. Она-то хорошо знает: оно – то самое свирепое животное, что заглатывает и выплевывает людей. Она вымылась в купели, развесила портьеры сушиться на веревках в летней кухне и доела из кастрюли остатки риса. Тут вспомнила, что что-то давно не попадались ей на глаза псы, и пошла их искать, чтобы покормить, но не нашла. И ушла в хижину, где, не сменив рабочую одежду на домашнюю, улеглась на матрас перед телевизором, собираясь немного отдохнуть, но прямо посреди очередной серии ее сморил сон – глубокий и спокойный, самой смерти подобный, и она проспала до самого утра.

Дождя ночью не было, и утро выдалось просто чудесным. Дамарис выключила телевизор, работавший всю ночь, распахнула окна, впуская солнечный свет, и пошла в кухню с мыслью сварить себе кофе. От увиденной там картины кровь застыла в ее жилах. Шторы из комнаты покойного Николасито валялись на полу, испачканные и разодранные. Дамарис нагнулась их поднять, но в руке оказался только один кусок. Порваны в клочья, да так, что восстановлению не подлежат. Шторы с картинками из «Книги джунглей» Николасито!

И тут она увидела собаку. Та разлеглась в глубине кухни, возле дровяной плиты, за другими портьерами, нетронутыми, по-прежнему спокойно висевшими на веревках. В ярости Дамарис схватила веревку, которой привязывают лодки, завязала на ней затяжную петлю, выскочила из кухни с той стороны, что обращена к бассейну, обошла кругом, вошла со стороны плиты и набросила сзади петлю на голову суке, прежде чем та смогла понять, что происходит. Стала тянуть за веревку, петля затянулась, но Дамарис не остановилась, не сняла веревку с собачьей шеи и не провела ее через грудь, она все тянула и тянула, изо всех сил, пока собака крутилась и извивалась у нее на глазах, которые, казалось, ничего не видят, потому что единственное, на чем зафиксировался ее взгляд, так это на набухших сосках суки.

«Опять беременная», – сказала она себе и потянула с еще бóльшим энтузиазмом, все сильнее и сильнее, продолжая тянуть и после того, как сука, обессиленная, упала, свернулась клубком и больше не двигалась. Желтая, резко пахнувшая лужица мочи медленно потекла к Дамарис, постепенно вытягиваясь в ручеек, потихоньку добравшийся до ее босых ног. Только тогда Дамарис очнулась. Ослабила веревку, отступила от лужи, подошла к собаке, потрогала ее ногой и, поскольку та не шевельнулась, вынуждена была осознать то, что она сделала.

Ошарашенная, она выпустила из рук веревку и обвела взглядом мертвую собаку, длинную лужу мочи и змеившуюся на полу, словно гадюка, веревку. Оглядела все с ужасом, но и со странным чувством удовлетворения, в котором лучше было себе не признаваться и закопать его поглубже, похоронив под другими эмоциями. В полном изнеможении Дамарис опустилась на пол.

Сколько времени просидела на полу, она не знала. Показалось, что целую вечность. Наконец подползла на четвереньках к собаке, чтобы ослабить петлю на шее. Ничего не получилось, и спустя еще одну вечность она поднялась, взяла большой кухонный нож и перерезала веревку. Собака стала свободной, и Дамарис захотелось погладить ее, но делать этого она не стала. Только долго на нее смотрела. Та, казалось, уснула.

Потом взяла собаку на руки, гудевшие от приложенных усилий, и понесла ее в лес. И оставила тело далеко в лесу, по ту сторону ущелья, под бобовым деревом, где землю покрывал ковер палой листвы и белого пуха цветов. Место красивое, будившее в ней самые лучшие воспоминания, потому что в детстве, помнится, они вместе с покойным Николасито и Люсмилой тысячи раз лазили на это дерево за созревшими бобами. Уходя, оглянулась и несколько секунд глядела на суку, словно читая молитву.

Дамарис аккуратно сложила испорченные шторы покойного Николасито и сунула их в пластиковый пакет, а потом убрала пакет в шкаф в его спальне, укрыв одеждой мальчика и окружив шариками нафталина. Ее сильно беспокоил вид голого окна, а также мысль о том, что скажут супруги Рейес, когда войдут в комнату своего покойного сына и увидят, что шторы пропали. Подумала и о Рохелио: он наверняка скажет ей что-то вроде «Я так и знал: с этим животным добром не кончится!» «Сука проклятая, – шептала она про себя, ища какую-нибудь старую простыню, чтобы повесить на окно, – поделом тебе».

Да и уборку в большом доме она еще не закончила. Осталось еще убраться в шкафах, натереть мастикой деревянные полы и постирать постельное белье, но сегодня у нее не было настроения что-либо делать, даже готовить или есть, а поскольку сбежавшие псы еще не вернулись, то и кормить их было не нужно. Так что она легла на матрасик и еще один день провела в вегетативном состоянии перед телевизором, а заснуть не смогла даже за полночь, когда на улице полил дождь и вырубился свет.

Ливень начался мощный, но, поскольку ветра не было, он ровно, строго вертикально, падал на асбестовую крышу, стуча в нее, словно молоточками, заглушая все другие звуки, все другие ощущения, и Дамарис вдруг показалось, что она не сможет выдержать этот дождь ни минутой больше. Ей не удавалось забыть, выкинуть из головы – ни то, что произошло, ни то, как боролась собака, ни как она сама, стремясь победить, тянула ее к себе, чтобы подчинить, тянула со всей силы, укорачивая и укорачивая веревку, пока сопротивление не прекратилось. И оказалось, что это и значит убить. И Дамарис подумалось, что это вовсе не сложно, да и времени занимает не слишком много.

Тут она вспомнила о женщине, которая своего мужа зарубила топором, а потом по кускам скормила тело тигру, названному в новостях ягуаром. Случилось это в природном заповеднике в нижнем Сан-Хуане, и тигр сидел в клетке. А женщина стояла на том, что она не убивала, что муж ее погиб от укуса гадюки, а поскольку в сельве они были только вдвоем, вдалеке от цивилизации и без всякой связи с внешним миром, она не смогла придумать, что еще сделать с телом. Похоронить его она не могла, потому что почва в сельве глинистая и такая жесткая, что вырыть могилу нужного размера невозможно, а чем швырнуть его в море или оставить на растерзание стервятникам, так лучше отдать на съедение вечно голодному тигру. Никто ей не поверил. Очевидно, что женщину, способную разрубить тело мужа и по кускам скормить его тигру, злоба распирала в такой степени, что она же должна была его и убить.

Когда полиция, переправляя преступницу из Сан-Хуана в Буэнавентуру, сделала остановку в их деревне, все побежали на причал на нее посмотреть. Она была в наручниках, волосы, длинные и черные, падали ей на лицо, но все равно все желающие могли увидеть ее глаза. Глаза оказались карими и вполне обычными – глаза белокожей дамочки, на которые в других обстоятельствах никто бы и внимания не обратил. Тем не менее ее взгляд, ни разу не опущенный в пол, вонзаемый в каждого, кто только осмеливался посмотреть ей в лицо, был так тверд, что Дамарис его не позабыла. Это был взгляд убийцы, тот самый, который должен теперь появиться и у нее, взгляд человека, который ни о чем не жалеет и чувствует облегчение от того, что скинул со своих плеч тяжкую ношу.

Химена не заботилась о собаке, та снова забеременела, и она и дальше бы сбегала от Химены и возвращалась в дом, который считала своим, и неважно, сколько раз Дамарис будет отводить ее обратно. Рожать она тоже пришла бы сюда, в летнюю кухню, и ей снова пришлось бы взять на себя заботу о щенках, потому что собака, будучи матерью никудышной, что есть установленный факт, их бы наверняка бросила, а кто знает, сколько бы их народилось на этот раз и сколько из них – сук, которых никто взять не захочет. Так что на этот раз ей бы точно пришлось бросить их в море, а это то же самое, что убить – сразу нескольких собак вместо одной, так что, убив одну, она избавилась от худшей проблемы.

Место, куда она ее положила, – просто идеальное. Далеко от дорог, скрыто в густых зарослях, туда никто и никогда не заглядывает. Люди в деревне, увидев стервятников, если, конечно, вообще обратят на них внимание, подумают, что это пал какой-нибудь лесной зверь – дикая собака или олень. Или же бродяга какой-нибудь отдал концы, как в тот раз, возле Ла-Деспенсы. Кроме всего прочего, в этой сельве всего-то нужно максимум три-четыре дня, чтобы труп превратился в груду костей, которые она соберет и незаметно выбросит в море – так, что никто ничего и не заметит, ночью, после начала отлива, чтобы их подальше от берега унесло. Дамарис взмолилась о том, чтобы Рохелио вернулся уже после того, как она избавится от останков. «Так и будет, без всякого сомнения», – сказала она себе, настраиваясь на лучшее.

А если Химена спросит ее о собаке, а она это обязательно когда-нибудь сделает, Дамарис скажет, что собаку не видела. «А с какой такой стати вы интересуетесь? – спросит она ее, прикинувшись дурочкой. – Ее что, уже давно дома нет?» «Ничего себе! – воскликнет она, услышав ответ Химены, – а вы только сейчас стали ее искать?! Следует признать, что вы и в самом деле очень безответственны: кто знает, где она теперь ходит и что вообще сталось с несчастной собачкой? Если б я знала, что вы так безалаберно будете к ней относиться, я бы никогда ее вам не подарила!»

Только бы не оказалось, что кто-то из соседей, тех самых, что живут вокруг залива и могут признать суку по ее серой шкуре, случайно видел, как она поднималась сюда сегодня утром. Или что Химене взбредет в голову стоять на своем, расспрашивая ее о собаке так же напористо, как тогда, когда они препирались по поводу отданного щенка, или, еще того хуже, начнет обвинять, как один раз уже обвиняла, не имея на руках никаких доказательств, своих соседей, уверяя, что те отравили ее кобеля.

«И зачем только я ей свой телефон дала?» – сокрушалась Дамарис. Зачем сказала, что, если собака от нее убежит, обратно ее не поведет? Зачем настаивала на том, что та сама должна будет за ней прийти? Чего теперь ей не хватает, так это чтобы эта сеньора заявилась к ней в дом. «Куда там, – Дамарис несколько успокоилась, – наверняка она все так же не просыхает – пьет и наркотой балуется вместе с мальчиками».

Потоки воды с небес и темень кончились почти одновременно, и Дамарис встала с постели, когда уже полностью рассвело. Она не спала ни одной минутки, но усталой себя не чувствовала. Но как только подошла к кухне, в нос ей сразу же шибанул запах мочи – резкий и сильный. Совсем вылетело из головы – лужу-то она не вытерла! И вместо того чтобы сварить себе кофе, она направилась в прачечную за чистящим средством и инвентарем для уборки. Встала на четвереньки и принялась драить пол, и не только то место, куда натекла собачья моча, но всю кухню целиком, а потом промокнула пол шваброй с надетой на нее сухой тряпкой. Втянула носом воздух. И подумала, что запах нисколько не потерял остроты, но прежде чем начать мыть пол по второму разу, решила вымыться самой, чтобы понять, не от нее ли идет этот запах, ведь пока она драила полы, вполне могла испачкать руки, колени и шорты.

Дамарис забралась в купель и принялась поливать себя водой из тотумы. Запах мочи все еще чувствовался. Она со всех сторон намазалась жидким мылом для стирки белья и вспенила его. Запах не исчезал. Тогда она взяла в руки прямоугольное зеркальце, которым обычно пользовалась, когда причесывалась и давила прыщики. Сейчас же ей хотелось знать, увидит ли она в этом зеркале взгляд женщины, зарубившей топором мужа, и ей показалось, что да и что люди этот взгляд распознают и поймут, что именно она совершила. Потом оглядела свои широкие шершавые руки, которыми убила собаку с брюхом, полным щенят, и уверилась в том, что различает на них следы веревки. И с тоской, словно взывая к небесам, подняла глаза вверх. Стервятники уже слетелись.