Нам здесь не место

Плоть Пульги свисает красными и розовыми клочьями в том месте, где в нее впились собачьи зубы. Монахиня подкладывает под плечо полотенце и обрабатывает раны спиртом. Пульга вскрикивает от боли.

— Perdon, criatura. Извини, детка. Но нам надо сразу это обеззаразить, чтобы ты не подхватил инфекцию.

В этот миг я замечаю, какой Пульга худой. Ребра проступают под кожей, которая сплошь покрыта синяками. От этой картины меня накрывает волна сочувствия и жалости.

— Нужно наложить несколько швов, — говорит монахиня, и священник, подает ей все, что для этого нужно.

Я стою рядом, повторяя Пульге, что с ним все будет хорошо. Он закрывает глаза от боли, когда монахиня прикладывает что-то к его ранам перед тем, как начать их зашивать. Каждый раз, когда игла вонзается в его тело, он втягивает воздух сквозь зубы и вскрикивает. Кожа на покусанном участке ободрана, он весь красный и вообще ужасно выглядит.

Я смотрю, как игла пронзает плоть Пульги, входит и выходит, входит и выходит, как появляются свежие красные дырочки и мелькают руки монахини в синих перчатках. Они соединяют то, что было разорвано.

Я наблюдаю за этими руками божьего слуги, которые лечат Пульгу, чинят его. Исцеляют, то есть делают целым. И может быть, это означает, что с ним все будет хорошо. Может быть, мой друг перестанет быть таким надломленным, как раньше, и сумеет снова вернуться к себе, стать собой.

Закончив, монахиня, снимает синие перчатки и выбрасывает их в мусорную корзину.

— Отведу их в шелтер, — говорит священник, — только вначале дам хлеба и сока.

Они вместе с монахиней выходят из комнаты, предупредив, что скоро вернутся.

— Ты как, ничего? — спрашиваю я Пульгу.

Он кивает, хотя по глазам видно, что врет. Теперь, когда его больше не колют иглами, он лежит, одуревший и бесчувственный, в этом пропахшем дезинфицирующими средствами закутке.

Возвращается монахиня с чистой рубашкой для Пульги, тарелкой хрустящих хлебцев, двумя бумажными стаканчиками и бутылкой сока. Я смотрю на ее руки, как они наливают сок и передают нам маленькие стаканчики, и мне хочется плакать. Слезы подступают и от того, как она, закрыв глаза, шепотом молится, просит за нас Бога.

— Despacio, не спешите, — ласково просит она, когда мы пьем и едим.

Я закрываю глаза и стараюсь есть медленнее. Сладость яблочного сока наполняет рот, и, клянусь, я вижу прямо перед собой яблоки, из которых его выжали, и пот работника, который их собрал. От этого я все-таки начинаю плакать и, когда слышу звук собственных рыданий, недоумеваю от того, как они звучат. Собственный голос кажется каким-то чужим, и в моей голове мелькает мысль: а не превратилась ли я, как Пульга, в кого-то другого?

Тогда руки монахини ложатся мне на плечи, она все шепчет, а я не могу остановиться и продолжаю есть, пить и плакать. И когда во рту появляется металлический привкус, а хлебцы становятся на вкус как пыль и хрустят слишком громко, перед моим внутренним взором возникают кости и кровь.

— Деточка, деточка, — как молитву, шепчет монахиня.

На миг я растворяюсь в этой молитве, а потом открываю глаза и вижу, что Пульга смотрит на меня. Потом в комнату входит священник и говорит, что отвезет нас в шелтер, которым сам и заведует.

Пульга встает, его раны перевязаны, на нем чистая рубашка.

Монахиня благословляет вначале меня, потом Пуль-гу, начертив перед каждым из нас в воздухе крест, и мы идем за священником обратно по лабиринту подземных комнат, поднимаемся по лестнице в храм. Когда мы проходим мимо алтаря, Пульга заглядывается на горящие там свечи. Я останавливаюсь и зажигаю одну за упокой души Чико. Потом сую деньги в руку Пульге, чтобы он тоже мог поставить свечу.

Но он этого не делает.