Революция

Глава 1

Кабачок «Три грации» в припортовом квартале Гамбурга близ Шпайхерштадт украшала афиша: «Сегодня – балшой концерт». Орфографическая ошибка породила у Федора нехорошие предчувствия. Их усилила вульгарная картинка под вывеской – три фройлян с пышными формами. Он чуть замедлил шаг, сомневаясь в выборе. Но Отто Циммерман, работавший токарем в одном цеху с ним, уверенно направился к входу. Обернувшись, бросил:

– Ну, идем же? Угощаю. В последний раз гуляем.

– В мою бытность старались не говорить «последний». Особенно, когда речь идет об отправке на фронт, – откликнулся Друг. – Обычно заменяли на «крайний». Из суеверия.

Федор лишь пожал плечами – немцы, что с них взять? Перед погружением в атмосферу кабачка глубоко вздохнул. В Гамбурге воздух не был по-весеннему свеж, если не сказать наоборот. Дым из труб фабрик и каминов, перемешанный с сыростью, подступавшей с Эльбы, оседал на лицах, на одежде и оконных стеклах. Цеховой инженер Эрихман, любивший щегольнуть белым стоячим воротничком сорочки, перетянутым узким черным галстуком, позволял себе белое лишь по праздникам. Уже к обеду воротник рубашки становился серым. Поэтому заводская «белая кость» в будние дни мало отличалась от мастеров. Разве что моноклем для интеллигентности. Да еще часами на серебряной цепочке поперек жилетки.

Федор, носивший теперь имя Клаус Вольф, по легенде о своем происхождении от немцев зарубежья (фольксдойче), одевался, как и Отто, просто – в мешковатые штаны из плотной ткани, куртку с карманами. Поверх них – короткое суконное пальто темно-серого цвета. Башмаки всегда одни и те же – для работы в цеху и для выхода в кабак. Нет других у остарбайтера. Месячной зарплаты в восемьдесят кайзермарок не хватает на второй комплект обуви с одеждой. Все из-за инфляции, наступившей после поражения Германии на Восточном фронте.

Отто Циммерман получал двести марок. Но на них он содержал семью – жену и детей-двойняшек. Денег не хватало постоянно, начиная с ухода от прусского юнкера Дитриха, у которого работал раньше. Помещик выгнал соотечественников, заместив ляхами. Те соглашались горбатиться и за сорок кайзермарок в месяц.

Поменяв несколько мест работы, Отто перевез семью в Гамбург. Устроился, по здешним меркам, относительно неплохо. Руки у него были золотые. Токарный станок будто бы служил их продолжением. Федор порой завидовал.

И вот теперь благополучие закончилось. Относительное, к слову. Воспользовавшись ослаблением Рейха из-за поражений от России, французское правительство разорвало мирное соглашение, обвинив Берлин в нарушении его условий. Навалилось всеми силами. Корпуса рейхсвера[1], стоявшие в десятках километров от Парижа, поползли назад и остановились у бельгийской границы – наступление французов выдохлось. В Германии объявлена мобилизация: фатерлянд в опасности. Отто под нее и угодил. Федор – нет, потому что он еще не подданный империи. И вот теперь провожал на войну друга и коллегу.

Даже если Циммерман будет присылать семье денежное содержание солдата, выйдет менее ста сорока марок. Самого же Отто питанием и обмундированием обеспечит армия – ну, пока он жив. Если же убьют – вдова получит мизерное разовое пособие и тогда хоть на панель. Фрау Циммерман взращена, исходя из представлений о роли прусской женщины – киндер, кюхе, кирхе[2]. Профессии не имеет никакой.

Именно мысли о семье занимали Отто. И поход в кабак призван отрешить от них хотя бы ненадолго. Федор посмотрел на друга. Согбенная спина, кривые как у английского бульдога тонкие ноги… «Да, боец…» – подумал про себя. Французская армия разбежится лишь от вида новобранца.

Худшие предположения насчет «Трех граций» оправдались – внутри не продохнуть. Горше, чем на улице. Дым дешевых папирос и курительных трубок выедал глаза. Сцена, где обещался «балшой концерт», едва просматривалась. Коптили все: разнорабочие с гамбургских заводов, докеры, матросы, дешевые проститутки в выцветших платьях когда-то яркой расцветки, пара солдат и даже офицерик из Ганзейского пехотного полка, основательно набравшийся и сопровождавший не менее пьяную дамочку полусвета. На фоне этой публики двое скромных, но аккуратно одетых рабочих, представители своего рода пролетарской аристократии, выглядели выигрышно. Подскочивший кельнер мигом проводил их за отдельный столик. Там отгородил от соседей парой ширм с китайскими драконами, удивительно красиво выписанными. Странно даже видеть эстетичное пятно в этом злачном месте.

Отто заказал обоим шнапса. А к нему – по куску окорока с тушеными овощами. Расплатился сразу: за еду и выпивку здесь принято платить вперед. Оттолкнул руку Федора, протянувшего ассигнацию в пять марок.

– Я сказал, камрад, что угощаю! Хоть разок почувствую себя как представитель эксплуататорского класса.

Федор промолчал, а вот Друг внутри него захохотал. В бытность князем Федор, пусть и недолго, ощутил прелести «эксплуататорской» жизни. Почему-то вспомнился обед у Юсупова-старшего. Ужас при виде батареи ножей и вилок, справиться с которыми было как бы не сложнее, чем воссоздать пистолет-пулемет Судаева. А еще полет на стуле кандидатки в невесты… И как все они чуть было не погибли от адской машины эсеровских террористов.

– Спасибо, Отто. Придет день, победит наша революция. Мы сможем позволить себе заказывать мясо каждый день. Станешь жирным словно мастер Бергман.

Циммерман в ответ склонился к его уху. В кабаке было настолько шумно, что приходилось кричать, наклоняясь к собеседнику.

– Только это греет мою душу, Клаус. Даже если не вернусь, камрады продолжат борьбу! Я же познакомил тебя с ними. Стальные парни.

– Ты вернешься, – успокоил Федор. – Что до стальных… Все записаны во фрайкор[3], и никто не отказался.

– Ничего тут страшного! – успокоил Отто. – Пусть чуток помаршируют и научатся стрелять. Это пригодится. Поскорей б война закончилась! Лягушатников на дух не переношу, – Отто стукнул по столу. – Как и наших толстопузых буржуа. Не смотри так на меня, камрад! Помню, наш учитель Карл Маркс говорил: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вот только пожалеет ли меня французский пролетарий, одевший военную форму, когда увидит в прицеле своей винтовки?

– Дружище, ты путаешь разные вещи, – покачал головой Федор. – Солдат в бою не думает о классовой солидарности и о том, что у врага дома осталась жена с двумя детьми. Там другие понятия: убей или будь убитым. Потому стреляй по французским братьям-пролетариям без малейшей жалости. Или, при удобном случае, переползи на их сторону и сдавайся в плен. Война кончится – и тебя вернут на Родину.

Они сделали паузу в крамольных речах, потому что приблизился кельнер. Он принес дымящиеся красные куски копченой свинины, разогретой в печке, графин со шнапсом и хлеб. А потом началось выступление.

Вместо троицы фройлян с многообещающими бюстами, как изображалось на афише, сцену заняли два еврея. Старик со скрипкой присел на стул. Рядом обосновался молодой пейсатый юноша в очках, державший в руках гармонь. Они заиграли что-то ритмическое. Гармонист начал петь неожиданно приятным юношеским альтом – на идиш. Все присутствовавшие поняли большинство слов. Песня была шаловливая: о том, как некий шлимазл крупно согрешил в шабад. Теперь оправдывается перед ребе в надежде на отпущение греха.

Непритязательная публика хлопала в ладоши. Скрипка в руках старого иудея завершила мелодию песни и вдруг выдала что-то искрометное. Смычок прямо-таки летал в его руках. Гармонь аккомпанировала.

Посетители сдвинули столы и пустились в пляс. Сапоги и башмаки грохотали по грязным доскам пола, словно град по железной крыше. Пехотный офицер со своей поддатой фрау налетел на столик Федора и Отто. Повалил одну из ширм и, не извинившись, вновь повел дрыгающуюся спутницу к центру.

– Пока нам шнапс не опрокинули и не разлили, давай выпьем за победу германского оружия и мое скорое возвращение, – прокричал мобилизованный. – Помни! В плен я не сдамся. Иначе Марта и детишки не получат денег. Камрады из партийной кассы, можетбыть, подкинут раз-другой, но на это не проживешь.

– За твое скорое возвращение, – дипломатично поддержал Федор.

Они выпили и приговорили по куску свинины. Мясо оказалось отличным. Разве что, не хватало каких-то особенных специй и прочих ухищрений, характерных для высокой кухни, зато свежее поросячье бедро, жареное на вертеле, просто таяло во рту. Другого и не надо. Разве что запить его темным баварским пивом. Бархатным. Но спонсор пиршества настаивал на шнапсе.

Когда шум немного стих, Отто вдруг спросил:

– Клаус, а твои камрады из РСДРП в самом деле желали поражения русской императорской армии ради революции? Это же немыслимо… Если потерять страну, где делать революцию?

– Они ж марксисты, – хмыкнул Федор. – Потому считают: мировая пролетарская революция важнее судьбы отдельно взятой страны. Когда весь мир будет принадлежать трудящимся, национальные границы утратят значение.

– Что же они не выступили, когда царь Георгий терпел поражение на фронтах?

– Ждали окончательный капут. Когда в боях погибнут все высшие Осененные империи – так в России называют магов. Мы их ненавидим. Упразднение привилегий колдунов – главный лозунг левых партий.

– В Рейхе все иначе, – покрутил головой Циммерман. – Наша империя образовалась как союз княжеств. Все князья – могучие маги, оттого власть императора ограничена. У нас есть парламент. Правда, не с такими полномочиями, как во Франции. Одна из самых больших фракций, как ты слышал, социал-демократическая.

– Так почему они не введут социализм постановлением через Рейхстаг? – насмешливо бросил Федор. Ответа не расслышал: евреи снова заиграли громко и пронзительно.

Так и скоротали вечер. Тщедушный Отто окосел с пяти рюмок шнапса. Федор проводил его в район порта, где его семья снимала комнату у другого гамбургского рабочего, сам же поспешил в казарму. Опоздание как минимум повлечет серьезный штраф – десять или даже двадцать марок. Очень много для человека, имеющего миллионы рублей и франков на счетах в различных банках. К сожалению, недоступных в нынешнем положении.

Казарма для фольксдойче, прибывших из России, имела лишь одно преимущество, немаловажноев нынешнем положении, – бесплатность. Постояльцам она обеспечивала условия, куда более спартанские, чем общежитие рабочих Сестрорецкого завода. Койки в три яруса напоминали скорее внутренности линейного корабля парусной эпохи, нежели нормальное жилище. В казарме душно и холодно одновременно. Из-за редкой смены белья и столь же редких походов в баню здесь смердело. Периодически амбре кубрика дополнялось запахом метил альдегида: после уборки им заливали полы здесь и в коридоре, а еще – отхожие места. Глаза от такой дезинфекции щипало несколько часов. О предельной допустимой концентрации отравы здесь никто не задумывался.

Федор прошел в туалетную комнату и разделся донага у рукомойника. Повернул рукоять массивного бронзового крана. Прямо там намылился черным дегтярным мылом, отдающим запахом кузни, смыл пену ледяной водой. Обтерся ношеной рубахой и сменил ее на свежую. Грязную постирал тем же мылом. Сушить придется на спинке кровати. Утром – спрятать, потому что стащат. Не от вороватости – безнадежной нищеты. Остарбайтеры низкой квалификации не зарабатывали и восьмидесяти марок в месяц. Даже если переведутся на 12-часовой рабочий день вместо выторгованного профсоюзом 10-часового, столько не получат.