Пепел и роса

* * *

Нас заперли в камере с приоткрытым окошком, в которое поминутно заглядывал надзиратель. Я молча смотрела на нее, она — на меня. Симпатичная девица, ей же и двадцати пяти нет. Густые волнистые волосы черной короной украшают голову, большеглазое лицо, пухлые губы, лихорадочный чахоточный румянец на щеках.

После четверти часа, проведенного в молчании, первой не выдержала она.

— И я не раскаиваюсь! Все равно уничтожен пособник режима! Цепной пес царского произвола! — она выступала словно перед кружком единомышленников.

Когда она все же выдохлась, я шепотом уточнила:

— Ты пособника режима убивать шла или за брата мстила?

На меня устремился горящий взгляд из-под чуть воспаленных век.

— Понятно. — я даже улыбнуться смогла. Не по-доброму, но как уж сумела. — Дура ты, каких мало. Подготовилась плохо. Это я убила твоего брата. Не граф Татищев, не царь-батюшка, не господин Тюхтяев. Я сама, вот этими руками раскроила ему череп и смотрела, как он умирает. И на твою бесславную кончину тоже посмотрю.

Можно было бы обойтись и без последней реплики, но очень хотелось, чтобы заключенная сработала на публику. И Машенька Гершелева не оплошала, бросившись на меня через стол с воплем «Ненавижу!» и пытаясь задушить прямо на глазах у надзирателя.

Потом меня долго успокаивали в кабинете начальника тюрьмы, отпаивали успокоительными, чаем и опасались гнева моего родственника. А я лишь тихо промокнула слезы и написала ходатайство о психиатрическом освидетельствовании заключенной. В него восторженно вцепились все — и обвинитель, которому за счастье миновать столь склочный процесс, и адвокат, тоже не расположенный хоронить женщину-подсудимую. Даже граф был удовлетворен тем, что я смогла примириться со случившимся и найти в своем сердце место для милосердия.

Я соглашалась со всеми утешениями, обещала прожить долго и счастливо во имя погибшего жениха и собирала вещи.