Этот большой мир — 1. "День космонавтики"

На самом деле это была не сравнительно безобидная шутка (биться-то в наших сумках по любому было нечему), а своего рода способ прощупывания новичка на предмет его податливости — а в перспективе и способ травли, далеко не самый безобидный. Увы, я не раз становился его жертвой — и хорошо помнил унизительное ощущение, когда сопровождаемый смешками и ухмылочками одноклассников сначала ищешь своё имущество, заглядываешь под чужие парты, открываешь шкафчики, стоящие по стенам класса — может, обошлось и засунули туда? И лишь потом, осознав всю глубину проблемы, высовываешься по пояс из окошка — и, обнаружив искомое на газоне, сломя голову бежишь вниз, а первый звонок-то уже прозвенел, и учительница вот-вот войдёт в класс. И придётся тогда под насмешливыми взорами всего класса краснеть, оправдываться и пробираться на место с мокрой от весенней грязи сумкой под мышкой, потому как вытереть её времени не было…

Вот и моя сумка валяется сейчас, надо полагать, под окнами кабинета, на раскисшем под апрельским солнцем газоне — и недруги мои заранее предвкушают продолжение развлечения. Но нет, ребятишки-шалунишки, на этот раз хохма не пройдёт. Тут ведь как: дашь раз слабину — и всё, пиши пропало, ты неудачник, слабак, размазня и вообще лох, и возвращать прежний статус придётся долго и мучительно. Так что надо пресечь все эти поползновения сразу и максимально жёстко — лучше всего, по беспределу, чтобы не просто обозначить свою неготовность уступить, а испугать контрагентов, потрясти до глубины души, так чтобы они и глянуть косо в мою сторону больше не решались…

Мне даже заранее стало немного неудобно — в душе, про себя, разумеется. И неважно, что Кулябьев почти на голову меня выше и изрядно шире в плечах — ни единого шанса ни у него самого, ни у его шайки нет. Помните, у Высоцкого в «Профессионалах»: «Как школьнику драться с отборной шпаной?..» А никак. Во всяком случае, не сейчас. Извините, ничего личного, простейшая психология. Не повезло вам сегодня…

Так, картина ясна. Сумку, скорее всего, выбросил Черняк — вон, как ухмыляется. Заводила же сам мараться не станет — он и ещё один прихлебатель, устроившись на подоконнике, наблюдают за происходящим. С ухмылочками наблюдают падлы, в предвкушении…

Короткий взгляд на часы — три минуты ещё есть. Пожалуй, достаточно.

Кулябьев обычно сидит на третьей парте с среднем ряду, рядом с Черняком. Да вон же его портфель — рыжий, как и шевелюра хозяина, потёртый, стоит у ножки парты в проходе. Крышка откинута, оттуда выглядывает уголок учебника. Подходяще...

Я подхватил портфель Кульябьева, перевернул — и содержимое пёстрым потоком посыпалось на пол. С дребезгом раскатились карандаши и ручки, разлетелись под парты учебники, раскрывшаяся тетрадь спланирована на середину прохода. Никто из одноклассников даже шевельнуться не успел — большинство только поворачивали головы в сторону происходящего, — а я уже встряхнул портфель и с размаху нахлобучил его на голову обалдевшего Черняка. Тот сделал попытку вскинуться, но я пресёк это поползновение солидной плюхой по макушке — не больно, поскольку удар кулака самортизировал портфель, но очень, очень унизительно и обидно. Черняк звучно плюхнулся обратно на стул и обеими руками схватился за то, что теперь заменяло ему голову.

Пауза длительностью секунды три — вот теперь на меня со всех сторон уставлены ошеломлённые, потрясённые взгляды. Высокая девочка, стоящая в проходе — Лариса Ивлееева, кажется? — громко охнула и схватилась обеими ладошками за губы. Глаза — огромные, в пол-лица.

— Ух ты! — кто-то восторженно ухнул где-то за спиной, и это звук заглушил рык Кулябьева:

— Ты чё, Монахов, совсем…

Дослушивать, что именно «совсем» я не стал. Кулябьев соскочил с подоконника (его подпевала, кажется, Генка Смирский) так и сидел на прежнем месте, обалдело отвесив челюсть и явно не веря своим глазам) и попёр на меня по проходу.

— Ну, ща я тебя!..

— если кто-то ждал, что я пущусь наутёк, перепрыгивая через парты — то он был сильно разочарован. Вылетевшая из кармана «бабочка» высверкнула полированной сталью — недаром вчера я половину вечера крутил ей, рассматривая книги и газеты. Утерянный вместе с мышечной памятью навык восстановился удивительно быстро — ну, может не на прежнем уровне «мастерства», но вполне прилично. Да и нет ничего хитрого в такой пальцевой эквилибристике — если, конечно, нож хорошо сбалансирован и не болтается в каждом сочленении.

Мой — не болтался. Я вообще неравнодушен к ножам, собрал целую коллекцию из самых разнообразных экземпляров, а этотприобрёл, помнится, на большой ножевой выставке в «Гостином Дворе» — меня тогда подкупило сочетание полированных половинок рукояти из нержавейки с чёрными костяными вставками и тёмно-серого, в чёрных разводах клинка из кручёного дамаска. Лезвие, длиной около двенадцати сантиметров, было сделано в классической манере, узкой, длинной щучкой, и великолепно держало заточку. Дома у меня был целый арсенал оселков, разнообразных брусков и ремней для тонкой правки — и здесь у меня рука не поднялась уродовать любовно направленное лезвие единственным найденным на кухне точильным камнем весьма, к тому же, сомнительного качества. Надо будит, подумал я ещё, одолжить у деда что-нибудь поприличнее, а пока итак сойдёт — крайний раз я наводил остроту на свою стальную бабочку всего за день до «попадалова», и с тех пор особо нож не использовал…

Кулябьев, как и прочие зрители, не сразу сообразили, что это так весело блестит у меня в руки, а когда поняли, наконец — я уже приблизился к своему визави на расстояние трёх шагов.

…Как там советовал сын турецко-подданного? «Клиента надо довести до состояния, когда его можно испугать простым финским ножом.» Ну, может, не точно так, не слово в слово — но общий смысл передан верно, и несчастному Кулябьеву придётся в этом убедиться…

Это был полнейший беспредел, разумеется. На моей памяти ни в той, прежней, ни в этой новой школе ни разу за все десять лет не то что ножей — свинчаток в ход не пускали. Да что там не пускали, не припомню, чтобы кто-то из одноклассников хотя бы хвастался подобными опасными игрушками. Всё же интеллигентский район, где я обитал раньше, как и новое место жительства, проходящее по разряду элитного (хотя здесь такие понятия ещё не в ходу) — это не хулиганские Лихоборы или совсем уж бандитская Капотня. И ничего подобного приличные мальчики и девочки из восьмого «В» класса школы номер семь никак не ожидали. Ну, извините, так уж получилось: нет у меня ни времени, ни желания долго и упорно убеждать вас, что я не маменькин сынок, не размазня и не потенциальный объект для более или менее небезобидных шуточек, а то и откровенной травли. Давайте поставим все точки над «Ё» сразу, жирно, чтобы все поняли, что к чему — а там видно будет…

А Кулябьев-то сдулся, причём как-то сразу, вдруг. Веснушки сделались яркими на побледневшей враз физиономии, на лбу — крупные капли пота. Он уже не прёт буром навстречу — наоборот, пятится, не отрывая полных ужаса глаз от пугающей «мельницы» в моих пальцах. Шаг, ещё шаг — и вот он уже упёрся лопатками в доску, и Ирка Кудряшова, вторая «рыжая» в нашем классе, испуганно прыснула в сторону со сдавленным «ой, мамочки…»

Смещаюсь чуть вправо, так, чтобы моя спина загораживала хотя бы от части одноклассников картину происходящего. А ведь с Кудряшовой-то станется выбежать сейчас с воплем в коридор — и если на её зов прибежит к класс кто-то из педагогов, мне придётся несладко.

А значит — не будем терять времени.

— Ты чё, а?... — выдавливает из себя Кулябьев.

— Через плечо. — отвечаю нарочито ласково. — Просьба к тебе имеется. Ты ведь не откажешь, верно?

Балисонг клацнул, складываясь в рабочее состояние. Лезвие метнулось к воротнику расстёгнутого пиджака. Громкий деревянный стук — это затылок моего визави пришёл в соприкосновение с классной доской, после того, как он попытался размазаться по её поверхности.

Стальная бабочка порхнула чуть ниже, к верхней из ряда блестящих ярко-белых пуговиц. Бритвенно-острая кромка без малейшего усилия перехватила нитки, продетые в алюминиевое ушко, и пуговица весело запрыгала по полу.

— Видишь ли, какой-то придурок уронил в окно мою сумку. — я нарочно говорю громче, чтобы слышно было в каждом уголке класса. — ты попроси Черняка сбегать за ним, хорошо? А то урок вот-вот начнётся, а у меня колено что-то побаливает, боюсь опоздать…

А балисонг тем временем живёт своей жизнью. Вторая пуговица заскакала по серо-зеленоватому линолеуму… третья… четвёртая ударилась о плинтус и закатилась под учительский стол. Я скашиваю взгляд — Черняк уже успел стащить с головы портфель и попытался спрятаться за партой. Безуспешно, впрочем — над краем торчит взлохмаченная макушка и перепуганные глаза.

— Ттак ты попросишь? Вы же, вроде, кореша, он тебе не откажет…

Последняя пуговица улетела куда-то вбок.

— Или мне отрезать ещё что-нибудь… ненужное?

Лезвие обозначает движение вниз, по направлению к паху Кулябьева, но постанавливается на полпути. Перегибать всё же не стоит, как бы не обмочился прямо тут. Беспредел тоже должен иметь свои… пределы.

А Черняку указание, похоже, не требуется — он торопливо выскакивает из своего убежища, с грохотом опрокидывает стул, спотыкается о следующий и чуть ли не на четвереньках вылетает из класса. Хочется верить — действительно, за моей сумкой, а не за завучем, директором, трудовиком — или кто там ему первым попадётся на лестнице?

— Вот и хорошо! — «бабочка» прячется в ладони, сложив с лёгким звоном стальные крылышки. Я поворачиваюсь на каблуках и сопровождаемый потрясёнными взорами всего класса, иду к своей парте. Мне нужны ещё две или три секунды, чтобы сесть и незаметно засунуть нож в чехольчик из сложенной вдвое картонки, которую я предусмотрительно примотал пластырем к внутренней стороне лодыжки. Если мне на самом деле сподобятся устроить обыск — хрена лысого они его там найдут…