След «Семи Звезд»

Глава десятая. Сатира на самохвала

Вологда, зима 1758 г.

Этот странный дар появился у него еще с малолетства.

Бывало прищурится да глянет на кого… И словно щелкнет что в голове – и обычные вещи вмиг приобретут сверхъестественные очертания. Например, платяной шкаф становится двуглавым пузатым великаном, готовым слопать всех, кто к нему ни подойдет. Черепаховый гребень оборачивается ратью копейщиков, а колодец – бездонной дырой, из которой вот-вот полезут черти.

Прознав о такой напасти, приключившейся с его чадом, отец Семен вначале переполошился. Посадил на строжайший пост всю семью и стал проводить молебен за молебном, пытаясь искупить грехи тяжкие и отогнать наваждение бесовское.

Когда не помогло, попробовал более действенное средство. Вместе с сыном отправился пешком в Александро-Невскую лавру, чтоб испросить у святого князя милости. Облили слезами гроб с честными мощами. Однако и это осталось втуне.

Тогда иерей решил, что недурно бы сходить к бабке. Вдруг это у Ванятки с головою нелады? Всяко бывает. Сглазил ли кто или надуло ветром.

Бабка попалась сильная да умелая. Напоила дитя каким-то отваром, пошептала над ним (батюшка потом все бил перед иконами поклоны, отмаливая провинность). И словно рукой сняло…

Оно, конечно, ничего никуда не делось. Просто Ваня смекнул, что не следует тятеньку с сестрицей почем зря своими придумками беспокоить. Отмалчивался, и вся недолга.

Только стал разуметь непонятные для всех прочих слова, которые все повторял появившийся в их доме ученый ворон: «Очи береги!»

Да, необычные свойства собственных глаз были для Ивана и радостью, и мукой.

Отрадой – потому, что с этими чудными виденьями жизнь стала ярче, интереснее. Никто вокруг не видел открытое Ивану. Знать тайную суть вещей – кто из людей не отдал бы за такой дар великие богатства мира?

Особенно он оценил сей талант, когда к нему стала являться муза Поэзии. Дивные, феерические образы переполняли воображение и просились на бумагу. Только успевай макать перо в чернила.

Пытка же заключалась в невыносимой боли, терзающей его голову после каждого очередного видения. И чем взрослее становился он сам, а фантомы – сложнее и заковыристее, тем большие муки Иван испытывал.

Прежде утихомиривал он их все больше травяными отварами да медовой настойкой, а как более-менее в возраст вошел, так наипервейшим и незаменимым средством стала водка… Осознавал, что губит себя, что недолжно так вот жить, но поделать ничего не мог.

Сунулся как-то к одному заезжему медицинскому светилу, посетившему Северную Пальмиру с намерением подзаработать на непонятной «русской душе», но француз, осмотрев Ивана, запросил за лечение такую сумму, от которой у бедного копииста навсегда пропала охота впредь связываться с иноземцами да и лекарями вообще…

Обратный путь от Покровской обители лежал как раз по набережной, и Иван решил: лучшей оказии посетить пряничных дел мастера Кандыбина может в ближайшее время не представиться. А потому велел вознице притормозить возле заведения Василия Ивановича.

Сошел и осмотрелся. В этой части Вологды находились купеческие особняки – богатые, основательные и в отличие от большинства городских домов сооруженные из кирпича да камня. Только высокие заборы оставались деревянными, с резными узорами.

Кандыбинский дом стоял как раз напротив Соборной площади.

Левый берег Вологды был значительно выше правого, и казалось, что городской кремль с Софийским собором парят в небесах, подпирая синеву небес золотыми куполами. Иван с умилением перекрестился.

– Што, красиво, милостивый государь? – осведомился кто-то рядом низким, как из бочки, басом.

Говорящий был высоким дородным мужчиной лет пятидесяти. Полное безбородое лицо украшали густые кустистые брови, из-под которых весело посверкивали хитрые карие глаза.

– Где еще на Руси найдешь такую-то красоту? – продолжил толстяк, довольно похлопывая себя рукой по брюшку, как будто только что упрятал туда главные городские достопримечательности.

Речь его не походила на местный говорок: была не плавной, с «оканьем», а отрывистой, с заметным и режущим ухо глухим «г». «Наверное, некоренной вологжанин», – решил поэт. Что сразу и подтвердилось.

– Даже в моем родном Брянске, уж насколько славный городок, такого не сыщешь. Двадцать годков здесь живу, а никак не могу налюбоваться. Эдакого пейзажу, чай, и в вашем Сам-Петербурхе нет?

«Откуда он взял, что я из столицы?» – удивился Барков. Хотя чего тут дивиться. Город-то невелик. Всякое новое лицо за версту видно.

– Василий Кандыбин, сын Иванов, – веско представился мужчина. – Владелец пекарного дела.

Сказал он это так, точно являлся, по меньшей мере, камергером Ее императорского величества двора.

– Мои булки да пряники пол-Вологды кушает! Я их и в Москву с Ярославлем поставляю. И в самом Петербурхе лавчонку держу. На Литейном. Не случалось заходить?

– Как же, как же! – поспешил обрадовать пекаря господин копиист. – То-то, я думаю, откуда ваше имя мне знакомо?!

Василий Иванович расплылся в самодовольной ухмылке.

– Вот и нынче. За завтраком отведал ваше изделие. Я остановился в гостинице «Лондон».

– А-а, знаю, – подтвердил Василий Иванович. – Ее мой свояк держит, Никодим Селуянов.

– Да, – Ивану как-то не пришло в голову интересоваться именем своего хозяина. – Вот он-то меня и потчевал таким знатным пряничком, что мне захотелось лично засвидетельствовать почтение тому, кто его изготовил.

– Так чего же мы на пороге стоим? – удивился Кандыбин. – Милости прошу к нашему шалашу.

Пряничник явно поскромничал, давая своим хоромам столь уничижительную характеристику. «Шалашом» здесь и не пахло. Впрочем, это в духе русского человека – намеренно приуменьшать достоинства собственного жилища, чтоб созерцающий его имел возможность польстить хозяину.

Прохаживаясь по просторным комнатам кандыбинского особняка, Иван на каждом шагу подчеркнуто громко охал и восторгался, повергая провинциала в бездну блаженства и гордости. Хотя обилие картин, среди которых первое место занимали портреты самого Василия Ивановича и его родни, «античных» статуй, ковров, дорогой мебели и всевозможных «диковин» несколько угнетало. Ни в одном из столичных домов, куда был вхож Иван, ему не доводилось видеть такого царства вещей. Ими было заставлено буквально все пространство, почти не оставляя места для человека. Где же здесь жить?

По всей видимости, Кандыбину таковой вопрос в голову не приходил. Натыкаясь на каждом шагу об очередной ни к селу, ни к городу поставленный «антик», он водил Ивана от одной диковины к другой, словно показывал ему Кунсткамеру. И для каждой вещи у него была припасена особая история.

– А вот это… А оная… – не умолкал он.

Малой в философьишке, мнишь себя великим,
А чем больше мудрствуешь, становишься диким.
Бегает тебя всяк: думает, что еретик,
Что необычайны шутки делать ты обык.

Наконец, добрались и до столовой. Здесь на большом дубовом столе рядом с двухведерным медным самоваром красовались деяния рук Василия Ивановича. Пряники всевозможной формы и расцветки, среди которых почетное место занимал большущий, не иначе с аршин, крокодил, политый зеленой сахарной глазурью. Вокруг него сгрудились крокодильчики поменьше, такие, один из которых был подан поэту на завтрак.

– Жаль, што сейчас Великий пост, – сокрушался хозяин, вытирая платком обширную яйцевидную лысину. – Да и не чаял я такого дорогого и важного гостя.

Это его специфическое «г» начинало изрядно раздражать Ивана. Он уже пару раз едва не поддался искушению передразнить собеседника, но сдержался.

– Ничего, ничего, я не голоден. Не привык есть об эту пору. Вот разве что чайку…

– А, – обрадовался Кандыбин, – это мы мигом! Эй, хто там? Быстренько вздуйте самовар!

Из каких-то закоулков выскочила худая баба и проворно захлопотала у медного пузача.

– Наливочки не желаете? – предложил Василий Иванович. – Или, может, водочки? С морозцу-то?

– Пожалуй, наливки неплохо бы, – выбрал поэт, а сам так и поедал глазами лежащее перед ним чудо-юдо из муки и патоки.

Пряничный крокодил довольно точно повторял своего живого собрата. Все было на месте и соразмерено – и треугольная голова, оскалившаяся зубастой пастью, и гребенчатое туловище, и мощный хвост-плавник, и когтистые лапы.

– Што, нравится? – склонил голову набок пекарь, играя кустиками бровей. – Мой шедевр!

– Прямо жуть берет, до чего ладно сделано. Будто живой. Видал я такого в зверинце графа Кирилла Григорьевича Разумовского… – как бы невзначай упомянул громкое имя Иван. – Чучело, разумеется… Был живой, да издох, не вынес климата нашей славной столицы.

– Ха! – крякнул Кандыбин, оприходовав подряд две рюмочки наливки. – А мне вот живого увидать довелось! Оттого, верно, и пряник таков вышел.

– Да ну? – подстегнул его Барков.

– Вот ей-богу! – перекрестился хозяин дома. – Дело было так…

Месяц назад, как раз на Масленицу, захотелось Василию Ивановичу потешить себя рыбником. А для знатного пирога нет ничего лучше свежей рыбки. И чтоб особенно сладкой была, то надобно оную рыбу собственными руками изловить.

В другой раз он, может быть, и плюнул бы да сходил за рыбицей той на ярмарку, но, признаться как на духу, навеселе был чуток. Как раз от свояка вернулся, а там знатно посидели.

Оделся теплехонько, взял снасти да и айда на речку, к проруби – так, балуется иногда этим делом: зимой в полынье удит, летом с берега или с лодки. Пробил пешней примерзший ледок, вычерпал. Насадил наживку – кусок сырой говядины – и принялся ждать.

Не клевало долгонько – он даже продрогнуть чуток успел. Сходил домой – согреться чаркою и на опару глянуть. Отдал кое-какие распоряжения по хозяйству. И возвернулся.

Глядь, а снасть-то ходором[9] ходит. И так ее поведет, и этак… Схватил, дернул что есть мочи (а силушкой Господь не обидел) – не выходит. Испугался, что крюк за корягу зацепился. Пропала, дескать, и снасть, и вся рыбалка.

И тут как дернет что-то, как потянет! Вырвало палку из рук, да не утащило под лед, а поперек лунки она легла.

Василий Иванович встал на палку да начал ждать, пока рыба умается. Дожидаться пришлось-таки немало. «Сом, не иначе», – подумал тогда. Потому что лишь эта рыба столь сильна да неутомима.

Вдруг все разом утихло.

Богу помолясь, снова потащил. Видит – подается снасть помаленьку. Вот уж из полыньи и острая морда показалась. Щука?!

Но не пятнистой хищницей оказался улов. Выползло на лед нечто страшное да жуткое. С лапами, длинным хвостом и гребнем через всю спину.

Признал в твари крокодила. Хучь и не видывал никогда воочию, но на картинках в книгах зреть доводилось.

Будь он тогда трезв, верно, оробел бы и упустил гадину: так-то страшно на него пасть разинула, а у самой поперек горла наживка стоит. Однако хмель сделал Василия Ивановича смелее. Ухватился он за пешню и давай подлюгу по бокам и голове охаживать, пока не издохла…

– А дальше? – затаив дыхание, поинтересовался Иван.

Вдруг он сейчас увидит подтверждение удивительного рассказа. Не мог же пекарь не сохранить хоть кусочек крокодильей туши. Чтоб потом хвастаться перед знакомыми и такими вот, как Иван, заезжими гостями.