Царь нигилистов

Глава 19

В посылке оказались пакетики с сухим шампунем от аптекаря. В сопутствующем письме говорилось, что это подарок Его Императорскому Высочеству и денег не надо.

Как истинный экспериментатор, Саша собирался испытать это на себе.

Насчет пенициллиновых грибов Илья Андреевич писал, что ничего не знает и никогда не слышал, но прилагал несколько адресов более крутых химиков-фармацевтов из университета и Военно-медицинской академии. А также некого знатного аптекаря с Васильевского острова.

Пенициллин на коленке не сваришь, придется собирать команду. А для этого нужны деньги. Теоретически по статусу они должны бы у него быть, но в глаза не видел.

Перед самым ужином пришло письмо от Никсы с родословным древом семейства. Древо оное занимало шесть листов формата больше А4, который аккуратный братец склеил между собой, потому что стало совершенно очевидно, что на меньшем числе носителей инфа не уместится ну никак.

Схема начиналась с Павла Петровича и супруги его Марии Федоровны, которая была матерью героиней и родила четверо сыновей и шесть дочерей.

Потомки не особенно отставали. Например, у Николая Павловича было семеро детей.

Умница Никса почти к каждому из ближайших родственников добавил его семейное прозвище и краткую характеристику. Например:

«Константин Николаевич, дядя Костя или Коко, или Робеспьер. Хорошо рисует. Играет на фортепьяно и виолончели. Когда учился, опережал программу на 4 года. Генерал-адмирал. Построил на свои деньги паровые корабли для российского флота, говорит, что его деньги — это деньги Отечества».

Ну, нормальный либерал. Это консерватору положено трындеть на каждом углу о своем патриотизме и с удовольствием запускать лапу в казну, а либералы — они такие: говорят «эта страна» и одновременно куда-нибудь донейтят.

«Супруга Константина Николаевича Александра Иосифовна (тетя Санни). Очень увлекается спиритизмом».

Интересно. Запомним.

«Елена Павловна (Мадам Мишель, ум императорской фамилии, ученый нашей семьи, Принцесса Свобода). Вдова дедушкиного брата Михаила Павловича. Увлекалась зоологией. Переписывалась с натуралистом Жоржем Кювье. Освободила своих крестьян с землей по проекту Кавелина».

О! Нормальная либералка.

Политические оппоненты любят поминать декабриста Якушкина, который хотел освободить своих крестьян без земли, а они ему сказали: «Пусть лучше, барин, мы будем вашими, а земля — нашей». Нет! Не все мы такие.

Саша обвел карандашом эти два имени: Константин Николаевич и Елена Павловна. Наши люди! Надо наладить с ними связь.

В ответном письме брату рассыпался в благодарностях и между делом спросил: «Никса, а фотки у тебя есть?»

После ужина Гогель усадил его за дневник. Предыдущая запись пестрела красными вставками «еров». А под ней краснело гневное: «Где запись от 17 июля!»

Ни волос, ни загнутый уголок не понадобились. Такая откровенность Саше даже понравилась. Ну, значит это не сокровенная тетрадь, а средство коммуникации.

— Это ваша правка, Григорий Федорович? — спросил он Гогеля.

— Нет, это Николай Васильевич, — сказал он.

Значит, Зиновьев.

— Но вы тоже можете прочитать?

— Да, — кивнул Гогель.

— Кто еще?

— Государь и государыня, конечно.

Понятно. Значит, если он напишет что-то необычное, папá, скорее всего, передадут.

Будем знать.

— Вчера я просто забыл, — сказал Саша. — Вы уж мне напоминайте, Григорий Федорович.

И Саша сделал две записи за вчера и сегодня, короткие, сухие и без подробностей.

Утром испытал шампунь. Было почти хорошо, только на волосах оставался мыльный налет, который пришлось смывать дополнительно. Крапивы надо добавить.

А после завтрака явился с визитом Балинский. В общем-то, этого следовало ожидать. Надо же посмотреть на динамику пациента.

Гогель радостно оставил их вдвоем и пошел курить.

— Как вы себя чувствуете, Ваше Императорское Высочество? — спросил Иван Михайлович.

— Отлично. Учу французский, почти прилично пишу пером и успешно вспоминаю родственников.

— Больше не считаете происходящее театром?

Балинский внимательно следил за его реакцией, но Саша уже мог ответить совершенно откровенно.

— Нет, конечно, Иван Михайлович. Все! Уже твердо стою на земле на обеих ногах.

— Французский учите по Беранже?

— По Беранже и письму брата моего дедушки Александра Павловича, которое в книге Корфа. Я ее, кстати, уже дочитал.

— «Восшествие на престол Императора Николая Первого»?

— Да, про дедушку.

— И что вы о ней думаете?

— Очень подробно, очень досконально, много для меня нового.

— Например?

— Я не знал, что на Каховском два убийства, а не одно. До Милорадовича он ранил еще одного офицера. Это отягчает, конечно, его вину.

— И он заслужил казнь?

— Никто не заслуживает казни, Иван Михайлович… Я опять что-то очень радикальное сказал?

— Не совсем. Виктор Гюго и Лев Толстой думают также.

— Неплохая компания.

— Мне кажется, вы хотели сказать «но»…

— Про Корфа? Да. Есть одно «но». В суде присяжных последнее слово предоставляют подсудимому. У нас, правда, пока нет суда присяжных, но уважаемый автор вообще не дает слова противной стороне. Они обманули солдат и призвали выходить за Константина и жену его Конституцию. А чего хотели на самом деле? Можно догадаться, что в основном конституции, а супруг ее не столь важен. Но надо домысливать. То есть книга хорошая, но односторонняя.

— Ваше Высочество, — тихо сказал Балинский. — Вы почти цитируете Герцена.

— Вы тоже его читаете?

— Да.

— Похоже, его все читают. Надо, наконец, и мне добраться. Я считал его революционером, но нельзя судить с чужих слов. Если я его цитирую, значит, он не революционер.

— У него есть радикальные высказывания.

— Изучу. Кстати, можно вам похвастаться?

— Да.

И Саша принес коробку, полностью забитую карточками с французскими словами.

— Это за четыре дня? — удивился Балинский.

— Даже меньше. Но да, я не сидел, сложа руки. Поспрашиваете?

Балинский выбрал несколько карточек и спросил слова.

Саша помнил все, правда, несколько искажая произношение. Психиатр поправил.

— Мне очень все помогают: и Гогель, и Зиновьев.

Балинский кивнул.

— Ваше высочество, мы нашли ваш «Penicillium» в «Определителе грибов».

— Значит, я правильно помню. Этот пенициллум был в моих горячечных видениях, наверное, я о нем где-то читал. А можете мне дать почитать «Определитель»?

— Он на латыни.

— Здесь есть словарь в библиотеке. Я его там видел. Справлюсь. Я, кстати, нашел в «Лексиконе» ваш лауданум. Я не помню немецкого, но слово «опиум» прочитать могу. Я сначала не понял, что это, но потом вспомнил, что я где-то о нем читал. Кажется, им кого-то травили. У него смертельная доза две-три ложки.

— «Хижина дяди Тома», — сказал Балинский.

— О! Точно читал. Правда не помню на русском или на английском.

— Есть перевод.

— Тогда, наверное, на русском. Там какая-то рабыня отравила своего ребенка, чтобы он не узнал ужасов рабства.

— Да, — кивнул Балинский. — Но доза которую вам выписали в несколько раз меньше смертельной.

— Конечно, не сомневаюсь. Но, по-моему, мне от него хуже. Галлюцинации возвращаются во сне. Мне кажется в нем нет необходимости.

— Это не опасно.

— Бывают смерти от передозировок?

— Если не следовать предписаниям врача.

— Иван Михайлович, вы мне запретили брать в руки оружие и выписали мне смертельный яд, бутылочка с которым круглосуточно стоит рядом с моей кроватью. Вам не кажется это нелогичным?

— Вы сгущаете краски.

— Возможно. Но Гогеля я, на всякий случай, предупредил, у него жена принимает. Я где-то читал, что больные, которым выписывают это лекарство, склонны самостоятельно увеличивать дозу. Мне кажется, мне стоит и государя предупредить…

После визита Балинского Саша написал письмо аптекарю об изменении рецептуры шампуня. Точнее под его диктовку написал Гогель.

Потом занимался французским, после обеда сидел в библиотеке Коттеджа.

А вечером на его столике не обнаружилось лауданума.

Ну, что? Кажется, первая победа?

Саша решил не нарываться на еще три дня изоляции, и во вторник наступила свобода.

Ну, относительная. Гогель с Зиновьевым никуда не делись, подняли его в семь утра, зато повели купаться в Финском заливе. Вместе с Никсой и Володей.

На пляже был сероватый песок и мелкие камушки. А у самого берега стоял объект, похожий на дачную баню. Горизонтальная вагонка, окно с занавесочками, белая лесенка с тонкими балясинками, навес, украшенный коваными завитушками и все это — на здоровых тележных колесах. А со стороны моря запряжена лошадь.

— Что это? — тихо спросил Саша Никсу.

— Купальный фургон, — усмехнулся брат. — В будущем таких нет?

— Таких нет… Раздевалка? — предположил Саша.

— И это тоже.

В «фургоне» имелся, понятно, ковер, зеркала и склад полотенец.

Больше всего Сашу поразило наличие плавок вполне откровенного покроя. Нет, не совсем уж европейско-русского минималистского стиля, но куда короче принятых в 21-м веке в США купальных шорт до колен.

Правда, материал: обычный трикотаж.

Резко захотелось изобрести синтетические ткани, но идея казалась малореалистичной.

Купальная повозка скрипнула и поехала в воду. В нескольких метрах от берега развернулась на 180 градусов, так что лесенка теперь вела в море.

Вода была градусов 18–20, что после Болгарии будущего казалось несколько сомнительным. Вообще, в такую воду хочется лезть лет в 13–15, а потом уже не очень.

Но молодой организм явно не имел ничего против.

— Я до болезни умел плавать? — спросил Саша старшего брата.

— Да, ответил Никса. Но не особенно хорошо.

И Саша решительно окунулся в этот холод и поплыл от берега.

Небо было ясное с небольшими пушистыми облачками, волнение отсутствовало, и море скрупулезно отражало небо во всех подробностях.

Гогель влез в воду вместе с мальчишками, а Зиновьев остался на пляже.

— А что там на другом берегу залива? — поинтересовался Саша.

— Россия, — хмыкнул Никса.

— Даже не интересно. А то можно было бы доплыть.

Дно медленно уходило вниз, так что, когда стоять стало невозможно, берег был прямо скажем далеко. Когда Саша обернулся, он заметил, что Володька увязался за ними, а Гогель здорово отстал.

Ситуация эта Саше не вполне понравилась.

— Володя хорошо плавает? — спросил он Никсу.

— Так себе, — припечатал брат. — Но там Гогель.

Григорий Федорович был от Володи метрах в двадцати.

— Гогель не совсем там, — заметил Саша. — Давай-ка поворачиваем.

— Ты что испугался? Вроде на тот берег хотели?

— Ты что спятил? Я пошутил. Здесь верст десять.

И похвалил себя за «версты» вместо километров.

— Ну, как хочешь! А я дальше, — хмыкнул Никса.

— Возвращайтесь! — крикнул Гогель.

— Вообще, он прав, — заметил Саша.

— Да ну его! — хмыкнул Никса и прибавил скорость.

— Мы Вовку утащим на глубину!

В разумность пятнадцатилетнего Никсы верилось слабо, в разумность Володи не верилось совсем.

Мать твою! Два зайца! И за которым?