Царь нигилистов — 3

Глава 18

— Многое, из того, о чем ты пишешь, в Польше уже сделано, — начал Никса, — Папа́ смягчил цензуру, теперь можно публиковать Мицкевича и держать в библиотеке и более радикальных польских поэтов. Простил участников прошлого восстания, вернул им земли, разрешил обучение на польском языке и позволил открыть в Варшаве Медико-хирургическую академию, в которой тоже преподают на польском. Ну, и на латыни, конечно. Это же эскулапы. Думаю, и открытие Варшавского университета не за горами.

— Отлично! — сказал Саша. — Значит, ничего крамольного не пишу.

— Более того, еще дедушка упразднил с Польшей таможенные границы, ввел там рубль и заменил метрическую систему мер и весов на имперскую.

— Ну, почему нельзя без ложки дегтя! На имперскую систему? То есть золотники и фунты? Представляю себе, как они плевались! Это России надо переходить на метрическую систему. А мы тянем их назад. Хоть григорианский календарь не заставили обратно менять на юлианский?

— Нет, а вот кодекс Наполеона заменили на твоё любимое уложение 1845 года. Ты говорил, что оно лучше.

— Было бы лучше, если бы не два совершенно лишних раздела о политических преступлениях и о преступлениях против веры. В кодексе Наполеона их нет, несмотря на все его недостатки.

— Кавелин мне рассказывал, что раздел о преступлениях против государства там есть.

— Это другое. Там измена, шпионаж, мятеж и подстрекательство к мятежу. Это не литературные кружки, болтовня за чаркой водки, журнальные вольности или критика полиции в переписке. Ты теперь понимаешь, почему я так тороплюсь с конституцией? Потому что пока центр тянет окраины в прошлое, они будут пытаться отколоться. Западные области я имею в виду. С востоком, видимо, все иначе. Для них мы, видимо, впереди. На данном этапе развития.

— Россия достаточно сильна, чтобы удержать и Польшу, и Финляндию, — заметил брат.

— Да, силой. Смотри выше. Это ослабит центр и перечеркнет либеральный проект в России, потому что нельзя быть свободным, угнетая других. А значит, впереди разрушительная революция и все равно распад, только более болезненный.

— Саш, а ты можешь для меня написать свою конституцию?

— Я обещал, что папа́ будет первым читателем.

— Так он уже прочитал.

— Черновики без национального раздела.

— Так вычеркни фразу про первого читателя.

Саша хмыкнул.

— Будешь сейчас свои письма переписывать? — спросил Никса. — Я могу папа́ передать.

— Да, — кивнул Саша.

И положил перед собой пустой лист.

Обращение «Государь» отставил. Про несуществующую вину и отцовскую несправедливость, скрепя сердце, выкинул. Про свои усилия и непонимание оставил.

Про первого читателя оставил.

— Просто, когда я закончу конституцию, ты сначала передашь ее папа́, а потом уже прочитаешь, — сказал Саша.

— А как я прочитаю, если у меня ее не будет?

— Второй экземпляр напишу, не беспокойся. Только желательно, чтобы она не всплыла где-нибудь в Вольной русской типографии в славном городе Лондоне.

— Саша, я не отдавал твои записки, — жестко сказал Никса. — У меня их нашли.

— Я сказал только то, что сказал. Не выдумывай.

В пассаже про Финляндию оставил только про лишние таможенные барьеры и паспорта, про Польшу оставил. Пункты национального раздела вписал в основное письмо.

Посыпал песочком и отдал Никсе.

Они обнялись на прощанье, и за братом закрылось дверь. Было слышно, как перед ним встают гренадеры Золотой роты.

Некоторое время Саша ждал, когда к нему войдут и лишат его стула, но про творение мастера Гамбса благополучно забыли. Так что ментик перекочевал на него и больше не съезжал вниз при каждом неловком движении на кровати.

Весь следующий день Саша посвятил переписыванию конституции в трех экземплярах: для царя, для Никсы и для себя. От руки!

Выспался он лучше, может быть, потому что высказался, так что работа шла быстрее. Никаких признаков того, что его хотят вернуть домой или напротив перевести в крепость, заметно не было.

Хорошо, что не стал писать в конституцию всякую хрень, вроде преамбулы или социальных гарантий. Тут до социальных гарантий, как до неба, права бы дать. Так что документ вышел относительно кратким.

Но все равно бумага кончилась на середине второго экземпляра.

Вообще все эти пухлые конституции четвертого поколения, написанные в конце двадцатого века, честно говоря, полное дерьмо. Что только туда не вносят! В результате они устаревают за пару десятилетий и приходится их пересматривать. Конституция должна жить сотни лет, а не до следующей смены политического лидера. А для этого она должна быть тонкой. Гражданские свободы, запрет пыток, арест по суду, суд присяжных, равноправие, устройство парламента, глава государства, право вето, формы собственности, национальные автономии, если есть. И больше ничего не надо.

Саша подошел к двери и постучал в окошечко.

Открыл вчерашний седоусый гренадер.

— Илья Терентьевич, вы не могли бы мне дать бумаги для письма? — спросил Саша. — Листов хотя бы пятьдесят.

— Да, Ваше Императорское Высочество, — кивнул солдат.

С бумагой прибыл теплый, божественно пахнущий калач и кружка кваса.

И Саша подумал, а не включить ли все-таки в конституцию социальные гарантии. Ну, права — это для интеллигенции.

К вечеру он понял, что закончить второй экземпляр все равно не успеет, и принялся за сопроводительное письмо.

Всемилостивейший государь! — начал он. — Обращаюсь к тебе так, папа́, потому что письмо практически официальное, и тема слишком серьезна.

Я уже говорил тебе, что ни одна из европейских абсолютных монархий не проживет больше 60-ти лет.

Это не потому, что сумасшествие мое ко мне вернулось из-за жестких условий заключения.

Я просто знаю это. Неважно откуда. Хоть из снов.

Чтобы остаться в числе выживших, России надо принять конституцию. Иного пути нет.

В России будет конституционная монархия или не будет никакой.

У нас сейчас странно относятся к конституции: одни, как к волшебной палочке и панацее от всех болезней, другие, прямо-таки как к контракту с самим Сатаной.

Конституция — это бумажка. Ее можно написать, принять и забыть. В нее можно вносить поправки вплоть до полного отрицания окончательным текстом первоначального. Ее можно просто игнорировать. В нее можно вписать все, что угодно. Хоть королевские письма. Вы хотите оставить за собой право наказывать любого подданного по своему усмотрению без суда? Так впишите его в конституцию. Радикальные либералы, конечно, будут недовольны, а остальные съедят.

Главное, чтобы каждый мелкий столоначальник этого не мог.

Важна не столько конституция, сколько гражданские свободы и народное представительство.

Первые не так опасны, как кажется. В свободном обществе все говорят, что хотят, но никто никого не слушает. Лучший способ помочь распространению информации — это запретить ее.

А народное представительство — это обратная связь и возможность разделить ответственность за непопулярные решения. Это понял Людовик 16-й, когда созвал Генеральные штаты, чтобы поднять налоги. Да, плохо кончил. Потому что нельзя разделить ответственность, не разделив прав.

Да, властью придется делиться, но это лучше, чем потерять все.

Конечно, институт народного представительства тоже можно выхолостить, де-факто заменив выборы назначением своих людей, но это все равно, что отменить его: не будет ни обратной связи, ни разделения ответственности.

Этот комплекс мер даже не обязательно называть «Конституцией», можно оформить, например, высочайшим манифестом.

Но лучше назвать, им слово нравится.

Проект прилагаю, я его дописал. Не особенно надеюсь, что он будет принят в ближайшие годы. Чтобы принять документ, опережающий время, надо обладать безумной смелостью. Вы и так сделаете для России слишком много, чтобы требовать от Вас еще и этого подвига. Но, если он будет принят хотя бы частично — это будет значить, что я не зря здесь сижу. И вообще живу не зря. Всегда (и несмотря ни на что) Вашего Императорского Величества верноподданный, Саша.

Саша открыл французскую Библию и подобрал эпиграф:

«…угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо… (Исаия 58:6)».

Никса забежал буквально на полчаса. Саша отдал ему первый экземпляр и сопроводительное письмо.

— Это для папа́, — сказал он. — Твой экземпляр закончу завтра.

Брат кивнул.

— Зайду обязательно.

На следующий день Саша закончил экземпляр Никсы и написал еще один для себя. На всякий случай, спрятал оба под матрас.

Брат заглянул уже после ужина.

— Дописал? — спросил он.

— Да.

Никса протянул руку ладонью вверх.

— Давай!

Брат предпочел стул, так что Саша откинул матрас, извлек конституцию и вложил в руку Никсе.

Тот усмехнулся.

— У тебя там склад бумаг, как я посмотрю.

— Всего лишь мой экземпляр, — сказал Саша. — Я ее трижды переписывал. Пером!

— Ценю твой героизм, — хмыкнул Никса.

Посмеялся над почерком, сложил документ вчетверо и убрал в карман гусарской венгерки.

— Как папа́ отреагировал на мои письма? — спросил Саша.

— Сказал, что после всего ты еще смеешь писать дерзости.

— Господи! Да, где он нашел дерзости? По мне так исключительно лизоблюдство с низкопоклонством.

— Однако вины не признаешь, прощения не просишь и настаиваешь своей правоте. Начинаешь с «Всемилостивейший государь», заканчиваешь «Ваш верноподданный», а в середине — бунт вперемежку с наглой и беззастенчивой лестью.

— Да-а! Принцип бутерброда. Учись, пока я жив. Письмо надо начинать лестью, заканчивать лестью, а в середине писать все, что думаешь. Но, где там бунт, я совсем не понимаю.

— Ты пытаешься показать, что гауптвахта для тебя ничто.

— Ничто по сравнению с его немилостью.

— Вот так и напиши.

— Напишу. Чувствую я здесь надолго. Третий день уже.

В таких местах время течет иначе. И три дня, как три года.

— Мне кажется, папа́ уже готов был тебя выпустить, — сказал Никса. — Но ты прислал ему конституцию. Словно доказательство того, что ничуть не раскаиваешься.

— Конституция важнее моей личной свободы.

Свеча затрещала, заколебалось пламя, и резче стал медовый запах от расплавленного воска.

Взгляд Никсы упал на Библию, раскрытую на книге Исайи.

— Книги пророков читаешь? — спросил он.

— Надо же изучать произведения коллег.

Никса хмыкнул.

— Шуточки у тебя на грани богохульства.

— Место такое.

— «Вот пост, который я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, — сходу перевел Никса. — Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом, а когда увидишь нагого, одень его…Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твоё скоро возрастёт, и правда твоя пойдёт пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя».

— Ну, ты даешь! — восхитился Саша. — Я над этим корпел полчаса со словарем.

— Просто я помню перевод, — признался брат.

Посмотрел на свечу и трепещущие тени на стене, на окно и фонари за ним.

— Саша, у меня к тебе серьезный разговор, — наконец, сказал он. — Я хочу от тебя личной присяги.