Царь нигилистов — 3

— Как слишком сильного? — спросил Саша.

— Не только, еще как слишком честного: он не был замешан ни в сотрудничестве с самозванцами, ни в сотрудничестве с поляками.

— И избрали компромиссную фигуру.

— Не совсем, — сказал Толстой. — Тогда избирали не личность за ее заслуги, а род за заслуги рода. Романовых любили, и они были в родстве и с Иоанном Васильевичем через его первую жену Анастасию, и с Федором Иоанновичем. А про 20 тысяч рублей, которые потратил Пожарский для того, чтобы стать царем, видимо, клевета. Сам он вообще не выдвигал свою кандидатуру.

— Алексей Константинович! — сказал Саша. — Давайте вы нам будете русскую историю преподавать, а то у нас с Володей ее отменили.

— Спасибо, — улыбнулся Толстой. — Но я никогда не пробовал себя в роли преподавателя, и сейчас служба отнимает много времени, и я еще пытаюсь писать.

— Как ваш «Князь Серебряный»? — спросил Саша.

Толстой посмотрел удивленно.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— Мне говорили, что вы пишете исторический роман из эпохи Ивана Грозного, — улыбнулся Саша. — И где-то я слышал, что он называется «Князь Серебряный». Это не так?

— Я еще не решил, — сказал Толстой. — Но… возможно…

— В любом случае претендую на томик с подписью, как только выйдет, — сказал Саша. — Как бы ни назывался. Когда ждать?

— Года через два-три… наверное…

— Не тратьте время на службу, — сказал Саша. — Вы — большой писатель. О том, что вы были когда-то флигель-адъютантом, лет через сто вспомнят одни историки литературы. А Козьму Пруткова и «Князя Серебряного» будут читать многие.

— Государь меня не отпускает, — пожаловался Толстой.

— Папа́ не понимает, что такое четвертая власть, — пожал плечами Саша. — Даже великие люди — всего лишь дети своего времени.

— Четвертая власть? — переспросил Никса. — Это что-то новое. Ты раньше об этом не говорил.

— Не успел, — сказал Саша. — Три первые власти — это законодательная, исполнительная и судебная. Четвертая власть — это пресса. Именно журналисты в свободных странах — властители дум. Но в условиях цензуры эту роль принимает на себя литература и литературная критика. Ну, где это видано на Западе, чтобы за посещение литературных вечеров по пятницам кто-то на каторгу загремел?

— Петрашевцев обвиняли не только в чтении письма Белинского, — заметил Толстой.

— Я знаю, — сказал Саша. — Давно мечтаю посмотреть материалы дела, доходили до меня слухи, что там есть признаки фабрикации. Как только прочитаю две сумки книг, которые сегодня набрал в библиотеке Александровского дворца, обязательно попрошу папа́.

— Все, что вы говорите, очень лестно, — заметила Софья Андреевна Миллер. — Но Иван Тургенев сильнее, как писатель.

— Все-таки меня поражает, насколько женщины, даже умные, могут не понимать, кто рядом с ними, — сказал Саша. — И сказать будущему классику какую-нибудь гадость, например: «Ну, ты же не Достоевский»!

— Достоевский? — переспросила госпожа Миллер. — Осужденный по делу Петрашевцев? Он известен пока только романом «Бедные люди» и повестью «Белые ночи». Или вы кого-то другого имели в виду?

— Именно его. И он, насколько я знаю, прощен.

— Будущий классик? — спросила Софья Андреевна.

— Никаких сомнений, — сказал Саша.

— И Толстой? — усмехнулась Миллер.

— Конечно, — кивнул Саша. — А что касается Тургенева. Он мне подарил «Записки охотника» с подписью. Они у меня полежали некоторое время на столе, потом, когда меня окончательно заела совесть, я их перечитал. Написано, конечно, замечательно. Проходить в школе его, конечно, будут. Но эти описания погоды на три страницы! На три страницы, господа! Для меня это слишком медленно. Не пройдет и полвека, как читатели с трудом смогут выносить описания не то, что на три страницы, а на один абзац. И школьники будущего будут так же проклинать Тургенева, как они сейчас Вергилия проклинают.

— Вы там больше ничего не увидели, кроме длинных описаний, Ваше Высочество? — поинтересовалась Софья Андреевна.

— Увидел, — улыбнулся Саша. — Алексей Константинович, вы с Иваном Сергеевичем, говорят, лично знакомы. Его «Записки охотника» — это сознательный оммаж Радищеву?

Граф слегка побледнел.

— А ведь действительно, — проговорил Никса. — Я не замечал раньше.

— Вы имеете в виду «Путешествие из Петербурга в Москву»? — спросил Толстой.

— Конечно, — кивнул Саша. — Вам нечего бояться, граф. И там, и там герой путешествует: у Радищева из Петербурга в Москву, у Тургенева как охотник по лесам, полям и поместьям. И там, и там одна из главных тем: крепостное право. Но Радищев больше отвлекается на прочую социальную критику и политологию, а Иван Сергеевич на человеческие взаимоотношения и описания природы.

— Вряд ли, — сказал граф. — Тургенев целое лето охотился, а потом журнал «Современник» попросил его заполнить раздел «Смесь», где и были напечатаны рассказы из «Записок охотника».

— Ну, возможно, совпадение, — сказал Саша. — А текст «Путешествия» ему был известен?

— Мне бы не хотелось отвечать на этот вопрос, — признался граф.

— Конечно, конечно, — кивнул Саша. — Я понимаю. Думаю, к книге Тургенева начнут терять интерес, как только отменят крепостное право, потому что большая часть описанных ситуаций станет невозможна. А ваш «Князь Серебряный» еще долго проживет, Алексей Константинович, потому что тираны у власти никуда не денутся. И его будут читать и через сотню лет по своей воле, а не потому что учитель заставил. Так что пишите, и не тратьте время на придворную службу. Литература и есть ваша служба.

— Спасибо, — улыбнулся Толстой.

— Алексей Константинович, извините, а среди ваших родственников Перовских нет дамы по имени Софья? — спросил Саша.