Достигнуть границ

Глава 16

Сегодня мы утвердили первый пакет реформ, касающихся изменения налогообложения, и, наконец-то, утрясли все нюансы нового закона о земле, который, наверное, уже в двухсотый раз был направлен на доработку. Учитывая, что большая часть армии в настоящее время где только вяло не воевала, в основном поддерживая порядок среди местного населения, прививая им русификацию, ломать копья, выбивая эту самую пресловутую землю из-под ног у поместного дворянства, было бы с моей стороны довольно глупым решением, поэтому приходилось договариваться. Но по основным вопросам вроде бы решили, и привели закон к тому виду, который бы устроил в конце концов и дворянство, и меня.

Земля оставалась за дворянами, но я настоял на отчуждении не менее сорока процентов в пользу деревень, наделы внутри которой распределялись на усмотрение самих крестьян, путем уведомления старостами кому какой надел выделен и почему именно вот так. Землю поместных дворян нельзя было проиграть в карты, а продать можно было только государству, но с указанием причины. Тем не менее, термин «рачительный хозяин» был вставлен в проект приказа самими министрами, и подразумевал он под собой именно то, что означал. Специально никто ездить и проверять состояние земель, естественно, не будет, вот только Ушаков вывел стукачество на новый уровень, и добрый сосед вполне мог накатать кляузу, которая как раз проверялась. В общем, большинству дворян, постоянно проживающим в Москве, этот закон добавлял того еще геморроя. Потому что нужно было собираться и ехать в родные поместья, дабы их просто не отобрали в пользу казны. Мне даже пришлось выделить месяцы, во время которых мои министры будут отсутствовать, дабы самим заняться своими землями, и оперативно подправить выявленные огрехи. Вот тут я едва не дал слабину и почти сдал назад, но все клятвенно пообещали мне подготовить толковых заместителей, чтобы государственная машина не останавливалась на каникулы. Я пришел сюда из того времени, когда каждый час промедления мог стать фатальным. Здесь в восемнадцатом веке жизнь была более неспешная, но уже во время моего первого года жизни здесь, когда я пытался играть на опережение со смертью, у меня выработалась потребность именно опережения, и мой пунктик насчет слишком медленной связи иногда заставлял на стены кидаться. Но этот вопрос хоть понемногу, хоть со скрипом, но решался, и по Москве уже начали работать первые телеграфы. Я быстренько наложил на всю систему связи вето размером с Эверест, и распорядился установить аппараты только в государственных учреждениях. За утерю секретов производства, шифрования и всех основных деталей процесса и ухода их на сторону, а именно на сторону другого государства, неважно какого, полагалась смертная казнь. Конечно, все равно уйдут, но первые плоды из системы быстрой связи, а вместе с тем быстрого реагирования и принятия управленческих решений я все равно сниму.

Что касается налогообложения, то тут все было одновременно и сложно, и очень сложно для понимания людей восемнадцатого века, потому что часть налогов тесно привязывалась к земле, часть к получаемой с этой земли прибыли, а часть оставалось подушевым. При этом самая большая проблема, как оказалась, была не в привязке налогов к земле, это со скрипом и многочисленными поправками все-таки приняли, а в том, что я настаивал на учете в подушевом налоге женщин. Именно тот аспект, что женщина тоже человек и может обладать в государстве определенными правами, например, в судебной системе и в налоговой системе, встретил самые громкие возражения, которые мне только сейчас удалось преодолеть и именно учет женщин в подушевом налоге и был принят сегодня. Остальное уже не казалось таким страшным, даже запрет за разлучение семей крестьян, если только кто-то из семьи не совершил преступления, за которое полагалась ссылка, встретило гораздо меньше воплей и были они так себе, вяленькие, исключительно для порядка.

Так же мне удалось продавить изменения в положении крестьян. Крепость как таковая сохранялась, но появились существенные послабления. Например, налог за крестьянина платить будет все-таки помещик, но крестьянин должен будет его отработать. А вот как отработать — это дело самого помещики и самого крестьянина. Мог полностью отпахать за налоги сверх барщины. Мог часть отдать деньгами. Также помещик не имел права устанавливать барщину на срок, препятствующий обработке крестьянам своих наделов, и не имел права задерживать крестьянина, если он во время межсезонья — поздней осенью, зимой или ранней весной захочет подработать где-нибудь на стороне.

Крестьяне могли в свою очередь выкупать себя, но только вместе с семьями по заранее оговоренной и записанной у попов в специальной книге цене, а дальше семья могла остаться на старом месте и уже арендовать какую-нибудь полоску земли у помещика, но не ту, которая оставалась за деревней, а ту, которую помещик решит сдать в аренду, или же семья была вольна уехать, благо земли в империи хватало, чтобы получить свой собственный надел на выбор: за океаном, в Сибири или на вновь присоединенных территориях, откуда постепенно выживали местных, потому что своего указа я не отменял. Для простых людей — хочешь жить в привычной обстановке? Вон там церковь, переходи в православие вместе с семьей, а то, что женщина тоже человек распространялось на всю Российскую империю, приноси клятву верности и продолжай жить, правда по другим законам, потому что закон на всей территории Российской империи — один, без каких-либо экивоков. Не хочешь принимать правила игры — у тебя есть пара недель, чтобы свалить куда подальше за пределы Российской империи.

И все это ни в коей мере не касалось знати. Вот дворянам категорически запрещалось оставаться на местах. Или православие и выбирай другой регион проживания, и если убедишь меня в своей полезности, то и с неплохим наделом, или же берем носильные вещи и, так уж и быть, фамильные побрякушки, и специально выделенный генерал-губернатором конвой тебя с семьей проводит до границы. А вот до границы с кем, это тебе решать. Хотя сейчас в Европе почти везде небезопасно. Беззастенчиво пользуясь опытом тех же англо-саксов, я был просто мега заботливым соседом и помогал всем, чем только можно, при этом помогая абсолютно всем и даже «безвозмездно, то есть даром», не заключая никаких при этом союзов. Ну а почему не помочь той же Валахии и Молдавии, если они так просят? Тем более, радость у меня, я отцом скоро стану!

Министры начали собирать бумаги в свои папки, теперь не только у Ушакова папки представляли собой настоящие произведения искусств. Это стало своего рода фетишем, и каждый изгалялся, как только мог, дабы внести в свою папку какую-нибудь изюминку. Вот, например, князь Черкасский приказал кузнецу сделать диковинную застежку, чтобы ни у кого такой не было. Тот долго чесал репу и, после долгих раздумий, взял и изобрел поворотный замок. Его метод тотчас «ушел» на сторону, потому что об авторском праве никто даже не заикался, и уже вовсю применялись к сумкам, которые я велел шить из кожи для гонцов. Так скоро и до портфельных замков дойдет, тем более, что попытки сделать нечто подобное уже имелись.

Негромко переговариваясь, первые люди империи потянулись на выход из кабинета. Я все еще не оставлял надежды, что к рождению ребенка нам удастся перебраться в Кремль, но пока работы там были в полном разгаре, и императорская семья продолжала жить в Лефортовом дворце. Хотя здание кабинета министров было уже готово, и скоро я намеривался провести там первое совещание, но пока традиционно каждое утро эти чрезвычайно занятые люди направлялись сюда, чтобы обсудить спорные моменты и произвести доклады по своим министерствам.

Ушаков хоть и поднялся вместе со всеми, но к выходу не пошел, а, потоптавшись на месте, подошел ко мне, дождавшись, когда за шедшим последним и вздыхающим Волконским закроется дверь.

— Ты хочешь мне что-то сказать, Андрей Иванович? — спросил я, примерно догадываясь, о чем он хотел поговорить.

— Хочу, государь, Петр Алексеевич, — он бросил папку на стол и, не дожидаясь разрешения, сел, хмуро глядя на меня при этом. — Спросить хочу, как долго ты еще намерен Митьку Кузина, да остолопа энтого Мишку Волконского в казематах держать? Вон князь Волконский почитай уже не знает, что и делать ему, весь с лица спал. И мне без Митьки никак не справиться, да и тебе, посмотрю, — и он весьма красноречиво поглядел на мой стол, где с самого раннего утра стоял выцеженный кофейник да чашка грязная.

М-да, при Митьке такого не наблюдалось. Голицкий хоть и хваткий парень, но не успевает и за мной, и за Филиппой поспевать. Репнин занят просто до самого не могу, зарывшись в бумаги готовит те приказы, кои мы с министрами здесь совместно принимаем, да так, что уже сейчас понятно — вот она основа будущего Российского законодательства. Создание этого свода законов и есть моя цель, вот к чему я пытаюсь подойти. Все чисто технические моменты, именуемые прогрессом — они и так состоятся, одни раньше, другие чуть позже, но от них никуда не уйдешь. Одно то, что мне все еще удается удерживать всю эту разношерстную ученую братию является большим моим достижением. А ведь в другое время все они уже давно переругались друг с другом и разъехались по миру, но сейчас, кроме университета, у них есть одно цементирующее звено — я. Я, который подвергает сомнению любое их начинание, и для того же Эйлера считается едва ли не долгом чести доказать мне, что я не прав и вообще очень заблуждаюсь в своих суждениях о их работе. Я снова посмотрел на чашку, чертов Воронцов, похоже, выздоравливать не собирается, но болен он серьезно, я, хоть и не врач, видел это отчетливо, когда он совершенно бледно-зеленый пытался прорваться ко мне, дабы встать на защиту Кузина, который, как известно его патроном по Ложе является. Не пустили его конечно ко мне, ну а вдруг заразу какую принесет, но издали я все же его наблюдал. Чашка стояла на столе немым укором, приковывая взгляд. Ушаков ждал терпеливо, что я ему отвечу, но я молчал, потому что и сам не понимал, почему эти придурки до сих пор на нарах сидят, аккурат дверь в дверь, и поговорить могут, и поругаться, когда не видит их никто. Ведь, по сути, вина их так себе была, за это вроде бы никогда и никого за жабры не брали, ну подрались, ну так кровь молодая, да горячая, ан нет, не поднималась у меня рука — вот просто так взять и отпустить, хоть и нелегко мне без Митьки приходилось, что уж там говорить.

— И что ты предлагаешь мне сделать, Андрей Иванович? — наконец задал я ему вопрос, обходя стол и садясь прямо перед этой злосчастной чашкой с уже засохшей кофейной гущей на дне. — Наказать-то требуется, чтобы и другим неповадно было, и чтобы все видели, для закона в моем лице нет любимчиков.

— Парк у тебя слишком запущен, государь, Петр Алексеевич, — задумчиво проговорил Ушаков, вставая из-за стола и подходя к столу. — На днях вот слыхивал, как Шетарди говорит, мол, парк едва ли не позорит императора, своей неухоженностью. Толи дело в Версале, вот там среди фонтанов и цветников душа радуется и поет, словно ее ангелы убаюкивают.