Достигнуть границ

Глава 5

«Сегодняшнее происшествие всколыхнуло всю Москву, а за ней и всю Российскую империю. А как им было не всколыхнуться, ежели прямо на выходе из Китай-города состоялась прямо как на древнем вече сходка стенка на стенку, в коей приняли безобразное участие с битием рож и вырыванием волос и бород всеми уважаемые ученые мужи, построившие по велению государя нашего Петра Алексеевича Университет, дабы учить отроков наукам различным и вельми важным знаниям. Другая стенка состоялась из попов наших, кои кадилами сумели махать, что былинные воины кистенями, повергая врагов своих направо и налево. Кроме этих без сомнения ценных поданных государя нашего Петра Алексеевича, не менее ценные вои, что личную дворцовую гвардию составляют, пытаючись разнять этих петухов окаянных, сами стали участие незнамо для себя в махаловке той великой принимати. И ежели бы государь на жеребце своем Цезаре не навел порядку среди овец своих заблудших, мы могли бы к скорби великой и не досчитаться кого, а так не досчитались лишь зубов, выбитых в ходе забавы энтой. А уже как государь наводил порядок, и нагайкой, и ногами, и кулаками да прямо в рыло смердящее, посмевшее на царственную особу лапу свою задрати… Уж так стать свою показал, что вашему покорному слуге стало известно по большому секрету, многие дамы, видящие тело молодое, бесстыдно оголившееся в ходе вразумления каким-то ополоумевшим попом, коий с государя камзол сдернуть сумел, и рубаху белоснежную порвав, в обморок спасительный рухнули из-за стеснения в грудях. Хотя, не исключается вероятность слишком сильно затянутого корсета, но она маловероятна…»

— Какая сука это написала?! — заорал я, отшвыривая в сторону злополучную газету, и охая, когда висок уже привычно прострелило острой болью. Митька тут же протянул мне платок, в который завернули лед, вытащенный специально из ледника, и который уже успел подтаять на серебряном подносе, стоящем на маленьком столике возле окна. Я схватил платок со льдом и с облегчением приложил его в подбитому глазу, который жутко болел, и я им вдобавок плохо видел. Хорошо еще, что не переломал себе ничего «усмиряя дурное стадо этих баранов», которые вчера такую бучу устроили.

— Александр Кожин, — прочитал Митька имя этого борзописца. Так как штат газетный разросся, каждый, кто приложил ручонку к созданию газеты, сейчас подписывал свои опусы, и это было прекрасно в том плане, что не приходилось долго искать подобного шутника, чтобы Юдина мордой натыкать и дать по шее с дальнейшей передачей провинившегося. — Да ладно тебе яриться, государь Петр Алексеевич, ничего такого он не написал, чего бы десятки москвичей своими глазами не видели, включая и «молодое тело, бесстыдно обнаженное», — я злобно посмотрел на него и увидел, что Митька едва сдерживается, чтобы не заржать, когда его взгляд падал на статью. Я, перевернув платок более холодной стороной, процедил.

— Кофе мне принеси, весельчак, — и, откинувшись на спинку стула, задумался о вчерашнем происшествии, которое ничем другим, кроме как недоразумением назвать было нельзя, но и последствия сейчас предсказать невозможно.

Началось все довольно буднично. Я выехал в Кремль, чтобы посмотреть, как продвигаются работы по реконструкции моего будущего жилища. В общем и целом, мне нравилось то, что получалось. Растрелли и Кнобельсдорф работали в совершенно разных стилях, но на каком-то моменте сумели договориться, и теперь две стиля плавно переплетались между собой, создавая нечто принципиально новое. Мрачные стрельчатые линии немца очень органично вплетались в легкие завитушки итальянца и эти вплетения завораживали, притягивали взгляд.

— Мы назвали этот стиль Кремлевское барокко, — степенно произнес Растрелли, заметив мой интерес. — Мы также старались не трогать самобытную изысканность церквей, но многие из них нуждаются в реставрации, на которую просим позволение у вашего императорского величества, — и он льстиво расшаркался передо мною. Но я и сам видел, что некоторые, особенно старинные здания не вписываются в получающийся ансамбль, поэтому без особых раздумий выдал разрешение с условием узнаваемости храмов.

Покивав в ответ, Растрелли продолжил мою экскурсию. Уже был почти закончен основной дворец — место пребывания императорской семьи, а также полностью перестоен патриарший дворец, из которого сделали Министерский дворец, чье предназначение было понятно из названия.

Побродив еще некоторое время по стройке, я вышел к Китай-городу, где меня ждал взвод сопровождения и нетерпеливо бьющий копытом об землю Цезарь. Потрепав верного друга по шее, я вскочил в седло и выехал с территории Кремля.

А в это же самое время…

У Эйлера что-то то ли получилось, то ли не совсем получилось, но он решил провести испытания очередной версии воздушного шара на свежем воздухе, и выбрал довольно пустынное место, которое Михайлов запретил трогать и как-то украшать, как раз за Кремлевской стеной в районе Китай-города.

За ним увязались оба Бернулли, Ломоносов и еще несколько ученых, решившись размять косточки. Как я в последствии понял, Эйлер разработал какую-то хитрую заслонку, которая могла регулировать давление пара в куполе шара и тем самым влиять на высоту. А Мопертюи, когда-то увязавшийся за Бернулли-старшим, и как-то незаметно прижившийся в Москве, сумел соорудить из некоторого количества каучука, привезенного Ванькой в паре бочек, нечто, похожее на резину. То ли он вулканизацию провел, наткнувшись на нее случайно, то ли еще что сделал, я пока в такие подробности не вдавался, я даже не знал про привезенный каучук, который Ванька припер под видом диковинки, но, похоже, не осознавал его ценности.

В общем, все это не столь важно, потому что к последующим событиям отношения практически не имеет. Когда эксперимент Эйлера завершился удачно, и он наблюдал за погрузкой шара на телегу, искоса поглядывая на пытающегося растягивать получившийся кусок не очень качественной, но все же резины, Мопертюи, и прикидывая, как можно вот это применить к его детищу-воздушному шару, на площадь, на которой и расположились негромко переговаривающиеся ученые, вышла весьма представительная делегация попов, среди которых сновал, ну кто бы мог подумать, Шумахер, и что-то яростно им доказывал.

Как впоследствии выяснилось, вопрос шел о переносе Славяно-греко-латинской академии… куда-нибудь, потому что время шло и уже давно вышел отведенный мною срок, а решения никакого принято так и не было. Попы не хотели ничего ему обещать, а практически все монастыри не годились для переселения учащихся академии, потому что на их территориях расположились больницы.

Оставались храмы и молитвенные дома, а также дома для расселения прибывших помолиться паломников, не слишком двинутых, и ограничившихся церквями. Но любой храм в этом случае требовал перестройки, добавления площадей, да и просто строительства учебных зданий и общежития для учащихся. Никто на себя такую мороку брать не хотел, да и меня беспокоить по этому вопросу почему-то попы не желали.

И вот Шумахер не выдержал и присоединился в делегации, которую пригласил Растрелли, дабы они точно указали, какие именно элементы храмов, расположенных на территории Кремля, никак нельзя трогать, чтобы не нарушить самобытность и связь с Господом, или что там у них подразумевается под святынями. Вот к этим весьма почтенным и обладающим высокими духовными званиями священникам и присоединился вездесущий Шумахер.

Делегация священнослужителей, назначенных, кстати, решением Синода, вышла на площадь. Делить им с учеными мужами было нечего, кроме того, они с важным видом покивали косматыми головами, приветствуя оных. Довольно сухо, но все же приветствуя. Но! Среди них присутствовал Шумахер, который успел уже всем надоесть до колик. Завидев тех, над которыми совсем недавно у него была власть и власть довольно существенная, этот тип решил напомнить им о себе, и заодно попытаться решить свою проблему, как обычно решив выехать на чужом горбу.

Пока пытающиеся понять, что от них нужно ненавистному библиотекарю, попортившему многим из них крови, Шумахер принялся выступать, настаивая на том, чтобы Бильфингер едва ли не принял академию под свое крыло и начал вот прямо сейчас выделять достойные помещения для учащихся. Бильфингер слегка охренел и попытался выяснить у не менее офигевших попов, с чего бы это физикам и естествоиспытателям, а также разным химикам принимать на себя бремя обучения отроков, многие из которых затем примут сан? Такое положение вещей что, совсем никак не напрягло многоуважаемых попов? Но попы, не разобравшись почему-то приняли возмущения Бильфингера на свой счет, что это он их чуть ли обвинял в том, что они хотят избавиться от своих потенциальных кадров, путем сбагривания их едва ли не конкурентам и в большинстве своем вообще еретикам.

Слово за слово и полемика стала происходить на повышенных тонах. Но, дело бы на этом и закончилось, тем более что к месту брани стали подтягиваться гвардейцы конвоя, командиру которого совершенно не понравилось подобное громкоговорящее столпотворение по пути следования охраняемого лица, вот только в дело вступил его величество Случай.

Мопертюи практически не принимал участия в разгорающемся скандале. Он, к счастью для себя, с Шумахером был не знаком, и суть претензий того не понимал, потому стоял в стороночке и все еще пытался что-то делать со своим куском скверной резины. К нему присоединился Ломоносов, которому еще не чину было пасть открывать в присутствии таких личностей, которые в это время орали друг на друга, уже практически не понимая, кто и что говорит, потому что почти все ученые мужи в пылу ссоры перешли на свои родные языки. То ли они сжатие решили проверить, то ли растягивание — ни тот, ни другой в точности не помнил, когда, заикаясь рассказывал о произошедшем взбешенному Ушакову, который и так работал на износ и еще на подобные дела вынужден был отвлекаться. Если подытожить, эти два гения, и я нисколько не кривлю душой, так их называя, что-то непотребное делали с куском резины, а Шумахер, подошел к ним слишком близко, стараясь уйти от разгоряченных перебранкой спорщиков и встать там, где в данный момент было поспокойнее. Злополучная резина вырвалась из рук экспериментаторов и заехала Шумахеру прямиком в лоб. Скорее от неожиданности, чем получив серьезные увечья, Иван Данилович взмахнул руками и, пытаясь сохранить равновесие завалился прямо на рослого Ломоносова, боднув того головой в живот. Не ожидавший нападения Михаил отшвырнул врезавшееся в него тело, а так как силушкой богатырской он обделен не был, то Шумахер от его оплеухи отлетел прямиком к одному из стоявших поблизости попов. Чтобы все же устоять на ногах, этот идиот не придумал ничего лучшего, чем… вцепиться священнику в бороду! Совершенно нетрудно догадаться, к чему привело подобное кощунство.

Командир конвоя отдал приказ разнять мутузивших друг друга с упоением людей, максимально щадящим образом, потому что прекрасно знал, что за каждого из них, даже за придурка Шумахера, я его на башку укорочу — их слишком мало в Российской империи по-настоящему грамотных и образованных людей, чтобы можно было позволить себе потерять хотя бы одного. Проблема заключалась в том, что бьющиеся на площади ученые со священниками вовсе не хотели, чтобы их разнимали. Многовековая классовая ненависть именно в этот день нашла выход и теперь они вымещали друг на друге все те обиды, что были даже не конкретно этим ученым конкретно этими священниками нанесены. Не прошло и минуты, как гвардейцы увязли в принимающей непредсказуемый оборот безобразной драке.