Царь нигилистов — 3

Теперь придется передавать через гренадеров. И Саша положил письма в конверты, заклеил и написал на одном «Государю», на другом: «Государыне». Почти «на деревню, дедушке», но тут точно дойдут.

Постучал в окошечко.

Оно с грохотом открылось.

— Илья Терентьевич, сможете мои письма передать?

— Да, Ваше Императорское Высочество, — ответил гренадер.

И взял конверты.

— Вам пора ложиться спать, Ваше Императорское Высочество.

— Все-таки это смешно, — заметил Саша, — на гауптвахту меня запихнули, как взрослого, а спать укладывают, как ребенка.

— Приказ государя.

— Да, конечно, — кивнул Саша.

Надо заметить, что потушенную свечу через часок-другой легко можно было зажечь обратно.

Свечу он задул, язычок дыма поднялся над ней, унеся к потолку медовый запах и пару искр.

В окнах противоположного корпуса дворца горел свет, и ходили тени. Была слышна приглушенная музыка. Вечер пятницы. Боже! Куда делось время? Что там прием, ужин? Бал? Туда выходят окна парадных залов: Александровского, Гренадерского, Гербового, Петровского и Фельдмаршальского.

И неизвестно, что мучительнее: издалека наблюдать за отблесками чужого веселья или чтобы тебе белой краской закрасили стекло.

Утро прошло как обычно, за попытками освоить французский язык пророков.

Зато около полудня он услышал, как в коридоре встают.

Дверь камеры открылась, и в нее шагнул Зиновьев. Окинул взглядом помещение.

Казалось безучастно.

— Александр Александрович, вас требует к себе государь! — объявил он.

Саше остро захотелось забрать конституцию из-под матраса, но под взором Зиновьева, было не с руки.

Поднялись под Ея Императорского Величества собственной лестнице и пошли темным коридором в кабинет папа́.

В высокие окна бил яркий свет зимнего дня. И шпиль Адмиралтейства сиял на солнце. Остро захотелось туда, чтобы над головой синело бездонное небо, морозный воздух обжигал легкие и скрипел под ногами снег.

Царь сидел в кресле у письменного стола в своей обычной позе: нога на ногу. В серебряной пепельнице дымилась сигара.

— Ты до сих не знаешь за собой никакой вины? — спросил царь по-французски.

Бли-ин! По этикету отвечать надо было на том же языке.

Саша вспомнил, что Николай Павлович кричал на декабриста Муравьева, когда тот, забывшись, сказал ему «Sire» на привычном французском: «Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь говорить на другом языке». Воспоминания декабристов, которые Саша читал примерно в Перестройку, начали всплывать в памяти на гауптвахте, когда он стал примерять на себя их судьбу.

— Я рад, что мои письма доходят, Sire, — с некоторым трудом подбирая слова и отчаянно стесняясь произношения, ответил Саша.

— Не надо «Sire», Саша, — Папа́.

Саша не нашелся, что правильно сказать на это на языке Сен-Жюста, и просто кивнул.

— По крайней мере, на французском у тебя хуже получается острить, — заметил государь.

— Я исправлюсь, — сказал Саша.

— Ненамного хуже, — констатировал государь. — Саша, я бы не хотел, чтобы ты распространял свою конституцию, она сейчас не ко времени.

Саша тормозил, но не радикально.

— В России все сначала не ко времени, а потом уже слишком поздно, — заметил он.

— Делаешь успехи во французском.

— Я и не собирался ее распространять, — старательно выговорил он на языке Фуше и Талейрана.

Честно говоря, это было не совсем правдой.

— Ее нашли в моих черновиках, — добавил он.

— Тем не менее.

— Хорошо, обещаю.

— С тобой надо говорить по-французски, — заметил царь, — ты просто шелковый.

— Язык плохо знаю.

Император рассмеялся.

— Ладно, бери стул, садись.

Саша взял от окна гамбсовский стул с деревянной спинкой и зеленым сиденьем и поставил на место, указанное императором. Напротив — мраморный бюст Жуковского, впереди — книги и фигуры солдат на шкафах за белыми колоннами.

Такая диспозиция понравилась Саше гораздо больше, по крайней мере, не через стол.

— Я прощен? — спросил он.