С.С.С.М.

Над головой, совсем близко, затрещал мотор патрульного аэроплана. Шлосс и Кирпичников еле успели спрятаться в ближайшей подворотне. Прижавшись к стене, не дыша, они наблюдали, как огромный круг света ползет по асфальту в каких-то трех метрах от них ощупывает мостовую, скамейки, мусорные бачки, забетонированные газоны. Через минуту, не позволив коммунистам расслабиться, тем же маршрутом проследовал второй самолет с прожектором. Сразу за ним, медленно перебирая восемью лапами из листов клепаного железа, распространяя запах бензина и громко скрипя, прошел паук. То, что с него беглецов не заметили, было просто чудом.

— Спрячемся в каком-нибудь подъезде, пока они все не уберутся отсюда, — предложил Краслен.

— Вряд ли получится надолго там задержаться.

— И все же давай попробуем!

Скрип еще одного приближающегося паука не оставил времени на поиски наилучшего выхода. Товарищи забежали в первое попавшееся парадное, притаились на лестнице. "Боюсь, нас отсюда выгонят!" — прошептала фрау. Краслен считал иначе: "Все же спят, никто не слы… "

Он осекся, уловив лязганье замков за одной из дверей. Первый запор, второй, третий, засов, шпингалет, еще один, цепочка… Через три минуты на площадку вышла недовольная женщина с керосинкой:

— Какого черта вам здесь надо!? — заорала она. — Развратники! Немедленно убирайтесь! Как ни старается правительство, а от вас все равно никакого спасения по ночам! Хулиганье! Рыжие морды, проклятые велосипедисты! Прочь немедленно! Я вызову полицию!!!

Коммунисты помчались в соседний подъезд. "Это только кажется, что Брюнеция крепко спит по ночам, — объясняла фрау, когда они устроились на другой лестничной клетке. — Многие не могут сомкнуть глаз из-за гнетущей тишины! Другим мешают спать скрип пауков и тарахтение самолетов. К тому же власти постоянно запугивают народ свирепыми рыжими и велосипедистами-заговорщиками. Кое-кто боится, что ночью его убьют инородцы! А кроме того… Черт, опять услышали!".

На этот раз из-за двери появился худой, изможденный мужчина с горящими, как у безумца, глазами. В руке он сжимал револьвер.

— Чертовы фашисты! — закричал обыватель. — Вы пришли меня арестовать!? Живым я не дамся! Вы слышите!? Я застрелюсь!

— Мы вовсе не фашисты, — поспешил ответить Краслен. — Посмотрите, разве мы похожи на полицейских?

"Не стоит! — прошептала фрау Шлосс. — Он сумасшедший! Убираемся отсюда!"

— Зачем вы пришли тогда!? — крикнул мужчина. — Что, снова подслушивать!? Думаете, я рассказываю анекдоты про вашего Шпицрутена!? Передайте ему, что я его не боюсь!!!

Коммунисты выбежали из подъезда.

— Не боюсь! — орал им вдогонку безумец. — Слышите, так и передайте!!!

Оказавшись на улице, Краслен и фрау чуть было не угодили в лучи очередного аэропланного прожектора.

— Если так пойдет и дальше, ночь нам не продержаться, — мрачно констатировал Кирпичников.

— Кажется, я знаю, где спрятаться! Это не так далеко отсюда, пара кварталов. Ступай за мной.

По пути (на котором товарищам, разумеется, пришлось еще не раз прятаться от самолетов и бегать от пауков) фрау Шлосс поведала о месте, куда они направлялись: бывшей парикмахерской, до того принадлежавшей инородцу, но разгромленной штурмовиками пару дней назад. На "расово очищенное" помещение претендовали две крупные фирмы, и, поскольку вопрос собственности решен еще не был, ни та, ни другая не спешили наводить в лавке порядок. О том, чтобы выставлять ночного сторожа, речи тем более не шло: тратиться на охрану неизвестно чьей собственности брюннские капиталисты не собирались, да и караулить благодаря доблестной фашистской гвардии было уже нечего.

Мостовая перед мрачным помещением с пустыми дверным и оконными проемами была идеально чистой, зато внутри битое стекло хрустело при каждом шаге. На полу валялись неубранные волосы, флаконы из-под одеколона, сломанные щипцы, грязные полотенца… Фотографии модных дам с перманентом и начесами как ни в чем не бывало продолжали висеть по стенкам и отражаться в битых зеркалах. Кирпичников пытался разглядеть их в темноте и случайно наступил на погнутый тазик для бритья, напугав сам себя.

Устроиться решили в подсобке, прямо на голом полу, между какими-то ящиками.

— Расскажи о себе, — попросил Краслен, усевшись. — Я ведь даже не знаю твоего имени. Все "фрау", да "фрау"…

Женщина негромко рассмеялась.

— Что мне рассказать? Зовут Гертруда. Раньше Кляйнер, нынче — Шлосс. Родители бежали из деревни из-за голода. Папа шил сапоги, погиб на Империалистической. Мама была прачкой, умерла от инфлюэнцы вместе с братом и сестренкой. Вышла замуж, прожили два месяца. Муж работал на сталелитейном заводе Хрюппа. Слышали о таком? Самая дешевая сталь в Брюнеции. Несчастный случай на производстве, травмы, несовместимые с жизнью. Требовала пенсии. Приказали замолчать. Не замолчала. Арестовали. Вышла, устроилась ватерщицей. Потом сельфакторщицей. Потом формовщицей в чугуннолитейном. Зарплату ополовинили. Вступила в профсоюз, потом в партию. Стала бороться. Снова арестовали. Больше на фабрику не берут. Теперь подметаю улицы… В общем, ничего особенного. Все как у всех.

— Как у всех?! Но это же ужасно!

— Большинство брюннов думает, что это и есть нормальная жизнь. После войны у них не было даже хлеба, а при фашистах появилась черствая корка. Им страшно, как бы инородцы и велосипедисты не отобрали ее. Они верят, что коммунисты — это злодеи, которые сговорились с рыжими извести брюннский народ. Верят, что надо непременно завоевать Шпляндию и Фратрию — тогда на черствый кусок хлеба можно будет намазать ложку маргарина. Верят, что они особый народ, и эта "особость" заключается в праве грабить и убивать! Ох, Кирпичников… Иногда, глядя на все это, я начинаю разуверяться в грядущей победе мирового коммунизма!

— А вот это ты брось! — Краслен взял Шлосс за плечи, повернул к себе, взглянул ей в глаза. — Не допускай таких мыслей, слышишь, не допускай! Мировая революция уже близко! Новая война уже развязана, нужда масс вот-вот станет выше обычного! Низы только делают вид, что хотят, верхам только кажется, что они могут! Ну?

— Надеюсь…

— И потом, ты же помнишь, что говорила Марженка? Она предсказывала победу коммунизма несколько раз за день!

— Хотела бы я быть такой же молодой, сильной и оптимистичной, как ты, товарищ Кирпичников! Но я так устала, так устала от этой жизни… Сначала потеряла всех родных, потом работу, теперь еще и жилье. Вы уедете в Шармантию, потом еще куда-то, потом домой, в Красностранию. А мне куда деваться — ума не приложу. Как ты думаешь, Кирпичников, сколько мне лет? Сорок пять? Пятьдесят?

— Ну, думаю, сорока пяти тебе еще нет…

— Мне тридцать четыре года! Тридцать четыре года, а выгляжу как старуха! Империалистическая гидра выпила из меня все соки!

— Да нет же, все в порядке! Ты выглядишь вполне на свой возраст! — поспешил опровергнуть Краслен. — Ну… разве что… может, чуть-чуть постарше!

— Брось, ты сам сказал, что "нет еще сорока пяти"! Значит, думал, будто мне сорок три или сорок четыре! Жить осталось не так много, а изменить что-то было невозможно с самого начала! Я появилась на свет только для того, чтобы гнуть спину, голодать, бегать от полицейских…

— Но ты выглядишь вполне привлекательно!

— Не надо меня утешать. Впрочем, давай оставим этот разговор. Жаловаться на жизнь — не самое мое любимое занятие…

— Но ты правда выглядишь привлекательно! Хочешь, продемонстрирую, как ты меня привлекаешь? Вот прямо сейчас! Все равно никто не видит, да и делать ночью нечего…

— Какой ты шутник, товарищ Кирпичников! — ответила, засмеявшись, Гертруда.

Но Краслен не врал и не шутил. Изможденная пролетарка, плоть от плоти рабочего класса, воплощенная сознательность, живой символ эксплуатации человека человеком слилась вдруг для него с идеалом женщины — решительной, активной, знающей свои права и многое познавшей. С таким иделом, о котором рассказывали в школе, писали в красностранских газетах, говорили на лекциях, читали стихи в родном цеху. Олицетворением героической революционерки Р.Л., замученной буржуями за правду, показалась вдруг Краслену фрау Шлосс. Той самой Р.Л., чей портрет он в тринадцать лет выдернул из журнала и хранил под подушкой, чтобы доставать лишь для сладких минут мечтательного уединения. С тех пор, как соседи по ячейке с позором обнаружили бумажную "невесту" и порвали ее (разумеется, не из политических соображений, а только ввиду своей детской жестокости), Кирпичников смирился с тем, что никогда не будет обладать Р.Л. Теперь он неожиданно увидел ее перед собой — такую идейную, такую героическую, такую угнетенную капитализмом. От новой встречи с юношеским чувством все пришло в движение…

…И, потом, у него так давно не было женщины! Ну, в смысле, хорошей женщины. Красивой. Умной. Идеологически близкой. Короче, Кунигунда не в счет.

Кирпичников решил не ходить вокруг да около, а взять быка за рога.

— Слушай, — сказал он. — Вы же тут читали доклад персека женотдела центрокома Рабинтерна? Ну, тот, со всемирного съезда советов и профсоюзов?

— Это когда еще правый уклон разоблачили? — уточнила Гертруда. — А футуристы обосновали необходимость подвижной, солнцеулавливающей архитектуры?

Краслен в очередной раз восхитился политической подкованностью своей подруги по укрытию и еще острее ощутил необходимость в единении.

— Да, — ответил он. — В тот самый раз. Ты, конечно же, помнишь, что это был доклад, доказывающий очевидность и естественность полового сношения между мужчиной и женщиной. Делегаты устроили оратору аплодисменты, переходящие в овации, а потом приняли резолюцию об осуждении буржуазной стыдливости.

— Ну… в общем-то… помню… конечно… — ответила фрау.

— Короче, я думаю, что если два представителя рабочего класса решат сейчас совершить сексуальный акт, руководствуясь своей свободной волей, человеческой природой и резолюцией съезда советов, в этом не будет ничего плохого, — разъяснил Краслен свою позицию.

Фрау Шлосс вся как-то съежилась.

— … Я даже думаю, что это будет хорошо! — добавил он дополнительный аргумент и, сочтя агитацию успешно завершившейся, прилег на полу.

— Ты что, это серьезно? — удивилась Гертруда.

— "В частной жизни пролетарий открыт и серьезен. Игра с чужими чувствами, пустое, бессмысленное кокетство, нелепые ужимки, каковыми завлекали некогда скучающие барыньки распущенных царских офицеров — все это чуждо, не близко и не нужно рабочему классу", — бодро процитировал Кирпичников четырнадцатый том собрания сочинений первого Вождя. — Это из статьи для "Новой жизни".

— Помню, — ответила женщина. — Мы разбирали эту статью на подпольном заседании ячейки год назад. Кажется, она называлась "Насильно мил не будешь"… Ой, нет, та была про агитацию масс оппортуанистами-соглашателями. А про частную жизнь — это "Знают бабу и не для пирогов". Эта мысль потом развитие получила… Где же, где же… "Мягко стелят, да жестко спать"? Или "Бабьему хвосту нет посту?". Никак не вспомню. Очень люблю перечитывать сочинения вашего Вождя!

— Так что мы решили насчет сношения? — мягко спросил Кирпичников, приобнимая товарища.