Черные ножи

Глава 26

Следующие дни тянулись долго, поэтому в подробности вдаваться желания нет. Они состояли из вещей однотипных: допрос, камера, короткий сон, еда, допрос… и так по кругу много-много раз.

Посадили меня в камеру без окон, и на допрос водили по коридорам, в которых из освещения имелись лишь редкие лампочки над по потолком, и сами беседы, если это можно так назвать, проходили в такой же крохотной комнатушке, где стоял лишь стол и два стула, причем мой был привинчен к полу.

Поэтому вовсе не удивительно, что я быстро потерял счет времени. Солнца я не видел, мог вести отсчет только по числу кормежек, но вскоре сбился, и, думаю, быстро перепутал день с ночью. Биологические часы не помогали.

Помню, когда-то давно читал фантастический рассказ Кира Булычева, где речь шла о спелеологах, проводивших эксперименты в пещерах. После некоторого времени под землей, когда солнце и луна уже не могли влиять на сон, их жизненный ритм начал стремительно перестраиваться на совершенно иной график, состоящий из сорока восьми часов — двенадцать из которых человек спал, а тридцать шесть — бодрствовал, причем безо всякой сложности для организма. Экспериментаторы сделали вывод, что именно такой ритм естественен для человеческой физиологии.

Мне тоже показалось, что уже через пару дней у меня полностью сместилось восприятие действительности. Я уже не различал день и ночь, так что времени могло пройти куда больше, чем в действительности.

Допросы же все походили один на другой как две капли воды. Меня раз за разом просили — именно просили — пересказывать все подробности произошедшего за последнее время, с того самого момента, когда Носов впервые сказал, что имеет подозрения на счет зуевцев и до подрыва моста.

Скрывать что-либо смысла не было. Единственное, о чем я умолчал — это история с людоедами. Пусть Куликов обо всем догадался, но он уэе мертв, а другие вряд ли сумеют сопоставить факты, которые указывали бы на мою причастность к этой истории. Я надеялся, что Алексей тоже не включит «дурака» и не сдаст меня с потрохами, пусть даже случайным словом. Его, я был уверен, допрашивали подобным же образом, и парень, конечно, мог сломаться и наговорить лишнего, но я верил в его разум.

А в целом, даже если бы он и рассказал про сожженный дом, то ничего страшного я в этом не видел. В конце концов, мы выполнили свою гражданскую миссию — уничтожили гнездо тварей, вычистив его под корень. Мне, кстати, было очень интересно, что случилось с той пленной девушкой, которую я освободил. Благо, лица моего она не видела, а Леша в тот момент бился с собакой, так что даже если ее взяли, то описать нас она не смогла бы.

В свободные же часы я размышлял. В основном о том, как мог со всем своим огромным опытом не разглядеть в Воронине врага. Его завербовали давно, это было понятно. Куликов подобрал к нему ключик, и все это время Степан выполнял его поручения. Скорее всего, именно он и уничтожил зуевцев, когда на них пало подозрение коллектива. Оставлять эту проблему на произвол было нельзя, вот Куликов и отдал приказ разобраться с бригадой, а Воронин его исполнил. Каким образом он провернул это, не так важно. С этим разберется следствие. Главное, он закрыл тему. И мы расслабились. А тем временем Куликов проворачивал куда более масштабные дела, обладая информацией и возможностями. Боюсь, ниточки сейчас потянутся во все стороны, и следствию придется изрядно попотеть, дабы выявить все контакты лейтенанта госбезопасности. Погиб он не вовремя, из него столько всего можно и нужно было вытянуть… но, тут я не виноват, так уж вышло. Уверен, что диверсия с составом была сущей мелочью по сравнению с тем, что мог провернуть под личиной начальника отдела НКВД завода. И заскочил Куликов на поезд лишь затем, потому что не мог проигнорировать — ведь я четко дал тогда понять по телефону, что доложил обо всем не только ему, а и в милицию. Прикончи Куликов меня, и все было бы просто объяснить. Поезд уничтожен — не его вина, он среагировал на сигнал. Я пытался все это объяснить на каждом допросе, но понимали ли меня? Точнее, хотели ли понять? Я не знал. Выслушивали, задавали уточняющие вопросы, и снова в камеру. Потом все по кругу.

Следователи постоянно менялись, но каждый допрос проходил корректно. Мне лишь задавали вопросы, не били ногами, не прижигали сигаретами, не светили лампой в глаза. Не было ничего из мнимых ужасов, которые вечно приписывали сотрудникам органов. Я полагал, что все дело в том, что они не считали меня за врага, приняв за истину, что я — тот, кто предотвратил крушение состава. Но и отпустить так просто не могли, проверяли многократно, пытались ловить на несостыковках, пробивали по всем возможным каналам. Однако я был чист, биография хрустальна, в порочащих связях замечен не был. Поэтому я надеялся, что рано или поздно от меня отстанут. И, наконец, этот день наступил.

Меня провели по очередным коридорам два конвоира, по пути к нам присоединился один из следователей, а потом просто вывели на улицу и сунули в руки бумажный пакет. Я чуть прищурился от неожиданно яркого света. Следак, фамилии которого я не знал, сказал в спину:

— Свободен, Буров, претензий к тебе нет! Надеюсь, ты понимаешь: все, что произошло --- государственная тайна, которую ты ни с кем не имеешь права обсуждать. И мой тебе совет, в следующий раз сразу сообщай обо всем подозрительном куда следует. Есть у тебя умение — влезать в неприятности…

Тяжелые двери за моей спиной закрылись с негромким стуком, и я остался один, растерянно озираясь по сторонам. Серый дом за моей спиной внушал уважение, хотя и без дрожи в коленках. Но лучше от таких мест держаться подальше, это понятно.

В бумажном пакете оказались мои личные вещи: ключи от квартиры, немного денег, пропуск на завод и, как не удивительно, тот самый кастет, который когда-то подарил мне Петр Михайлович.

Еще там была справка для предъявления по месту требования, в которой сообщалось, что Дмитрий Иванович Буров все это время находился в распоряжении областного отдела НКВД. Это, как я понял, для завода, чтобы не зачли прогулы и не уволили. Значит, претензий ко мне больше нет! Разобрались?..

Вокруг царила весна. Текли бурные ручьи, по которым детвора уже запускала кораблики. Солнце светило вовсю, играя бликами в стеклах окон и металлических крышах домов, и окончательно растапливая последние сугробы вокруг. Птицы пели. Небо было голубым и бесконечным.

Я вдохнул полной грудью, ощущая свершившееся в очередной раз возрождение природы от зимней спячки, становясь его частью, единым целым. Контраст с тем местом, где я провел последние дни, был максимальным. Два мира: тьмы и света. И я, случайный странник, путешествующий во всех измерениях. На мгновение показалось, что все вокруг нереально, бесплотно, бестелесно… вдруг все это лишь измышления моего поврежденного мозга, а сам я сейчас лежу в клинике, пытаясь выкарабкаться из небытия.

— Смотри, Эдик! Он плывет! — звонкий мальчишеский голос раздался совсем рядом.

Я повернулся и увидел счастливые глаза пацана, чей самодельный кораблик, сделанный из пробки, соломинки и старого платка, пущенного на парус, уверенно преодолевал все пороги ручья, казавшегося настоящей мощной рекой. Его приятель восторженно подпрыгивал, взмахивая от избытка эмоций руками.

— Плывет! Плывет! Ура!

Они побежали вслед за стремительно удаляющимся судном, представляя себя сейчас капитанами галеонов, перевозящих бесчисленные сокровища по южным морям. И не было никого в целом мире, счастливее их двоих.

Сориентировавшись, наконец, в пространстве, я потопал в сторону дома. Какой сегодня день недели я понятия не имел, да и вообще смутно соображал, сколько прошло времени с момента моего ареста. Но не спрашивать же об этом у первого встречного? Я и так выглядел сомнительно: грязный, вонючий, с блуждающим по сторонам взглядом — прохожие оборачивались на меня, и все, что мне сейчас хотелось — добраться, наконец, до квартиры, вымыться и привести себя в порядок.

Но и дома оказалось далеко не все в порядке. Первым, кого я встретил, зайдя в общий коридор, была соседка — тетя Варя. Увидев меня, она всплеснула руками, а потом неожиданно разрыдалась.

— Отпустили! — разобрал я сквозь слезы и хлюпанья носом. — Я говорила, говорила, что так и будет, но она не верила… так и ушла — несчастная, погасшая…

— О чем вы говорите? — не понял я.

— Тетка твоя Зинаида… отошла пять дней назад. Сердце — переработала, как обычно, и за тебя переволновалась… Уже и схоронили, не обессудь, тебя не дождались… Я говорила, что немного погодить нужно, но меня не послушали…

Дальше я ее не слушал, пройдя по коридору в свою комнату. Известие о смерти тети ударило меня с такой дикой силой, что почти сшибло с ног. Я потерял единственного близкого человека здесь, в этом времени. Были, конечно, Леша, друзья с завода, но тетя Зина — единственная, кто любила меня просто за то, что я есть. А ее теперь нет. И в этом виноват исключительно я сам. Тетка перенапрягалась на работе, недоедала, стараясь принести все крохи в дом, организм был ослаблен, изнурен, а известие о моем аресте попросту добило ее.

Я плашмя рухнул на койку и беззвучно зарыдал, сотрясаясь всем телом.

Тетя Зина, прости меня! Я во всем виноват, только я один…

Сколько все продолжалось, сложно сказать. Потом в дверь деликатно постучались. Я лихорадочно вытер слезы с глаз, поднялся на ноги и открыл.

В коридоре столпились соседи. Тетя Варя, Степан Григорьевич Будников, мрачный и собранный, веснушчатая девчушка пять лет Ленка из первой комнаты, ее мама — еще молодая рыжеволосая, зеленоглазая похожая на ирландку Ольга, седая старуха Елизавета Федуловна с иконкой в руке.

— Димитрий, мы тут всем обществом, — начала тетя Варя, — собрали, кто сколько смог…

Она протянула мне бумажный конверт, в который были сложены денежные купюры, свернутые напополам для удобства. Многие банкноты выглядели сильно потрепанными, ветхими до ужаса.

Люди, которые ели впроголодь, оставляя последние силы на фабриках и заводах, недодавая собственным детям, выгребли все закрома и набрали денег мне в помощь, отдавая последнее, лишая себя сегодняшнего куска хлеба. Просто потому что мне это было нужнее.

Я захлебывался своим горем и не мог дышать, но это подношение окончательно выбило меня из колеи, я начал судорожно глотать воздух от переизбытка чувств и никак не мог надышаться. Все деликатно ожидали, пока я приду в себя. Наконец, я проглотил всю несправедливость разом, выдохнул и глубоко поклонился всем собравшимся.

— Спасибо вам…

— Русские люди всегда стоят друг за друга, — негромко произнес Будников, — всегда и во все времена…

Конверт я принял, отказать — значило кровно обидеть всех, кто участвовал в сборах. Ничего, я им верну сторицей, дайте только немного прийти в себя!