Здесь водятся драконы

Удар был так силён, что на обоих кораблях не нашлось, наверное ни единого человека, сумевшего устоять на ногах. Люди, не успевшие подготовиться к столкновению, сыпались с трапов, ломая кости и сворачивая шеи; калечились об острые выступы и корабельное оборудование, разбивали головы, ударяясь об орудийные станки, разбивались насмерть, падая в открытые люки. Барону Греве ещё повезло — он не успел подняться на ноги после сотрясения, вызванного взрывом французского снаряда, и новый толчок наоборот, привёл его в чувство.

Барон мгновенно оценил ситуацию: форштевень «Динъюаня» глубоко застрял в борту французского броненосца; обе машины, продолжавшие работать на полных оборотах, пытались сдвинуть с места сцепившиеся махины, удерживаемые якорными цепями «Ля Глиссоньера».

Барон на подгибающихся ногах — последствия контузии от удара о бронированную стенку рубки давали о себе знать), добрался до указателя оборотов. Рванул рукоять, переводя стрелку на «полный назад», молясь лишь о том, чтобы в машинном отделении нашёлся кто-то способное выполнить приказ.

Ему — как и всей команде «Динъюаня» повезло. Пришедшие в себя машинисты сделали то, что от них требовалось — бронзовые трёхлопастные винты на мгновение замерли, после чего стали вращаться в обратную сторону. Таранный форштевень броненосца с хрустом высвободился из корпуса жертвы, и в огромную, не меньше четырёх метров в поперечнике, пробоину, хлынула вода.

«Ля Глиссоньер», получивший этот coup de grâce умирал. Ни о какой борьбе за живучесть не могло быть и речи — деревянная заплата, кое-как прикрывавшая дыру, проделанную миной с «Цяньи», вылетела от сотрясения при столкновении, и теперь броненосец стремительно валился на левый борт, принимая через обе пробоины десятки, тонн морской воды ежесекундно.

Греве, шатаясь, хватаясь за стены рубки, выбрался на мостик — за спиной его копошились, поднимаясь на ноги, рулевые и вахтенный офицер. Внутренний рейд озаряло багровое, до небес, зарево — горел «Триомфан». Пламя охватило флагман адмирала Курбэ от носа до кормы, однако уцелевшие орудия ещё вели огонь. Всплески от их снарядов вырастали справа и слева «Чжэнъюаня» — как показалось Греве, корабль не имел сколько-нибудь заметных повреждений. Вот все четыре его двенадцатидюймовки ударили, на французском броненосце вспухли дымно-оранжевые клубы разрывов. Пушки «Триомфана» замолчали, не стреляли и пушки других кораблей. Над гаванью повисла оглушающая после свирепой канонады тишина — лишь гудел огонь над палубе французского броненосца да с медленно погружающегося «Ля Глиссоньера» разносился нал водой многоголосый вопль. «Чжэнюань» неподвижно лежал на воде; орудия его смотрели на «Триомфан», но так же не подавали признаков жизни. И вдруг на грот-мачте взлетели, заполоскались, подсвеченные пожарами сигнальные флажки — Повалишин предлагал французскому адмиралу сдаться.

Пройдя мимо тонущего «Тюренна», Остелецкий скомандовал поворот на восемь румбов и, поравнявшись, с «Ля Глиссоньером», выпустил по нему четыре мины — три из подводных аппаратов левого, ещё не стрелявшего борта, и одну из палубного. На этот раз удача им изменила — стрелять пришлось с неудобного, острого ракурса, в результате чего латунные рыбки прочертили пузырчатые, ясно различимые в чёрной воде следы мимо бортов броненосца. О вот ответный залп французского броненосца не пропал даром.

Орудия его правого борта ещё не вступали в бой и не успели получить повреждений от огня «Динъюаня». Так что французский броненосец ответил на минную атаку дюжиной выстрелов, из которых три дали орудия главного калибра. Этого единственного залпа, произведённого с дистанции в два с половиной кабельтова по хорошо освещённой цели (рядом разгорался пожар на корме «Триомфана») хватило наглому миноносцу с лихвой. Часть снарядов, упавшие у самого борта, были отражены «водной бронёй», как и было задумано британскими кораблестроителями — но два срикошетили, угодив в надстройки и произведя там большие разрушения. Третий же, сразу фугасный снаряд главного калибра, ударил в надводный борт «Ао Гуна», вызвав взрыв мины в последнем оставшемся заряженным аппарате. Взрыв совершенно разрушил кормовую часть, почти оторвав кормовую оконечность; каким-то чудом не произошло взрыва котлов, захлёстнутых морской водой, хлынувшей в кочегарки. Уцелевшие надстройки охватил пожар, и миноносец стал медленно оседать в воду.

Остелецкий в момент взрыва был на мостике. Счастливо избежав ранений от разлетающихся обломков, он скомандовал спустить на воду уцелевшие шлюпки. Кроме того, в конструкции «Ло гуана» было использовано решение, найденное британскими инженерами для «Полифемуса» — при затоплении корабля палуба отделялась от корпуса, образуя два спасательных плотика, на которой и спасалась часть команды. Убедившись, что раненые, как оставшаяся часть команды находятся вне опасности, он повернулся к трапу, чтобы последним, как подобает, покинуть обречённый корабль. Сигнальный кондуктор, до последнего ожидавший своего командира, уже взялся за поручни, чтобы съехать по ним на палубу, — и тут Вениамин обнаружил, что на мостике он не один.

Дэн Шичан стоял у лееров — спина прямая, как у статуи, словно излучала равнодушное презрение к творящимся вокруг ужасам. Бесстрастный — всегда бесстрастный! — взгляд старшего офицера «Ао Гуна» был устремлен вдаль, где на фоне звёздного неба вырисовывалась угольно-чёрная громада утёса.

Остелецкий шагнул к нему, намереваясь схватить за локоть, утащить за собой. Китаец не шелохнулся, зато отреагировал Сяньг, как всегда, устроившийся на его руках, злобно тявкнула и сделал попытку цапнуть Вениамина за палец. Дэн Шичан успокоил собачонку, погладив её между ушей.

— Старшему офицеру надлежит наблюдать за спасением команды! — сказал Остелецкий. — тем более, что на берегу нас могут ждать ваши соотечественники, настроенные отнюдь не дружелюбно к европейцам, и кому, как не вам оградить наших людей от их гнева!

— Прошу извинить, но к глубокому моему сожалению я не могу исполнить вашу просьбу. — отозвался Дэн Шичан после паузы, показавшейся Вениамину бесконечной. — Слишком велик позор. Однажды меня уже простили, но второго случая, к тому же потери прекрасного корабля я пережить не в состоянии.

Остелецкий едва сдержал матерную тираду, сделавшую бы честь любому боцману прежнего ещё, парусного флота.

— О чём вы говорите? Во-первый, кораблём командовал я, мне и отвечать. А во-вторых — в чём позор-то? Да, «Ао Гуан» потерян, но какой ценой? Мы уничтожили неприятельский корабль, гораздо больше и мощнее нашего, целый броненосец — да мы же победили, как вы не можете этого понять! И учите, вся слава достанется вам: я иностранец, наёмник, тогда как вы — прославленный офицер, ваше имя известно любому моряку этой страны!

Китаец стоял, не шевелясь, и даже собачонка на его руках затихла. Гудело за спиной Остелецкого пламя, охватившее кормовую надстройку — вернее то, что от неё осталось. «Ао Гуан» осел уже по самые раструбы вентиляторов, и море медленно, но верно одолевало огонь.

— К тому же, — добавил Вениамин, — морскому офицеру, тем более, такому прославленному, как вы, не следует выставлять себя на посмешище. В гавани, достаточно мелко, а осадка у нас ой-ой-ой, сами знаете. Пожар, как видите, слабеет, и «Ао Гуан» просто сядет на дно, и при этом мостик останется над водой. Или вы собираетесь, извините за вульгарность, сигать в воду и топиться?

Дэн Шичан, обычно сдержанный, не смог скрыть недоумённой гримасы.

— Верно… спасибо, господин, я об этом не подумал. Действительно, могло бы выйти глупо.

Ещё бы, злорадно подумал Вениамин, только-только изготовился красиво уйти на дно, собачку свою погладил — а тут на тебе, торчи посреди гавани, как памятник на постаменте! В чистом виде потеря лица, а китайцы к подобным вещам чувствительны до крайности.

— И потом… — Остелецкий понизил голос. — адмирал Дин Жучан, погиб а вместе с ним большая часть старших офицеров. Сохраните свою жизнь — тогда и месяца не пройдёт, как вы встанете во главе Бэйянского флота!

— Того, что от него осталось. — китаец горько улыбнулся. — К тому же, господин Ли Хунчжан ни за что этого не допустит. Он и только он решает, кого поставить на этот пост.

Вениамин улыбнулся, стараясь добавить в улыбку как можно больше коварства и двусмысленности.

— А кто его будет спрашивать? Грядут перемены — и поверьте, голос господина Ли Хунчжана при дворе вашей императрицы Цыси будет звучать куда тише, чем раньше — как и уменьшится его власть в северных провинциях Поднебесной!

— Видимо, я недостаточно люблю Китай… — медленно произнёс Дэн Шичан. — Но я вам верю, господин Остелецкий. И если вы окажетесь в итоге правы — клянусь не забыть этой услуги.