Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2

Глава четвёртая

Почти всю обратную дорогу в Стеклянуху Борис бежал рядом с санями. Мороз после стихшей метели усилился, а одет он оказался очень легко. Дело в том, что у Томашевского совсем не имелось тёплой одежды (спецодежду ему обещали выслать в лес), а его демисезонное пальто, в особенности, после перенесённой им болезни, для такой поездки, конечно, не годилось. По возрасту он был не намного моложе Демирского, и поэтому Борис, сжалившись над ним, отдал ему свой полушубок, а сам надел кожаную куртку, и, конечно, сидеть в ней на санях мог только по несколько минут. Так они наперегонки с Мурзиком и бежали возле саней, заваленных продуктами и инструментом, полученным в конторе.

Томашевский, закутавшись в полушубок, дремал, обложенный мешками и свёртками. Он не любил мороз, суровость русских зим его пугала, он не мог к ним привыкнуть. Борис уже успел узнать: пан Томашевский в 1915 году вместе с родителями при наступлении немцев бежал из Польши и в поисках более тёплого климата очутился на Дальнем Востоке. Родители его умерли. Он успел окончить гимназию, но после их смерти остался без всяких средств к существованию. Как иностранца-поляка, белогвардейцы его не трогали, и он работал конторщиком на каком-то частном предприятии. С приходом советской власти хозяин сбежал, а все его бывшие служащие, в том числе и Томашевский, оказались без работы. С открытием биржи труда он зарегистрировался там и при наборе Дальлесом десятников, как грамотный человек, был принят на эту должность. О дальнейшей его службе в Дальлесе мы уже рассказывали. Теперь его мечтой было сколотить немного денег и уехать на родину. Проезд туда его не затруднял: у пана Сигизмунда был польский паспорт отца, в котором был записан и он.

– Там и климат лучше, и люди добрее, и хлеб вкуснее! – говорил он.

Возница-старичок, недавно принятый на работу в контору Дальлеса, молчал, лишь покрикивал на лошадь. Борису, то бегущему за санями, то вскакивающему на них, никто не мешал предаться полностью своим мыслям.

А мысли его были связаны, конечно, с Катей, с тем разговором, который состоялся у них в первую же встречу. Ведь мы помним, что только они вышли из клуба и сумели отделиться от остальных парочек, как Катя набросилась на Бориса с упрёками, сводившимися, в основном, к тому, что он втянул свою мачеху в их взаимоотношения. Между прочим, эта же тема была главной в их разговоре и на следующий вечер.

– Что она теперь обо мне подумает? – восклицала девушка. – Ты знаешь, как мне было стыдно, когда она всунула в руки книгу с письмом? Я готова была провалиться сквозь землю! И как это она решилась взять такое поручение от тебя? Нет, ты не оправдывайся, а лучше признайся, что хотел посмеяться надо мной, к этому и свою мать привлёк, да? Эх, ты! – возмущённо отчитывала она Бориса.

Немало пришлось ему потратить слов, чтобы убедить рассерженную и, видимо, действительно обиженную Катю: он и не предполагал, что его письмо может так оскорбить её.

– Да пойми ты, – возмущалась та, – дело вовсе не в письме, а в том, каким способом ты его решился мне отправить!

К удивлению девушки, эта её последняя фраза, сказанная, очевидно, в момент сильной запальчивости, не только не обидела Бориса, а наоборот обрадовала, ведь в ней она признавалась, что получать от него письма со словами любви для неё совсем не неприятно! И это его обрадовало, это было равносильно признанию того, что между ними завязались какие-то близкие отношения. Он так ей и сказал.

Заметив, что она невольно выдала себя, Катя не нашла ничего лучшего, как рассмеяться и сквозь смех произнести:

– Ну и аферист ты, Борька! Недаром про тебя слухи ходят, что ты любой шкотовской девчонке можешь голову скрутить! Наверно, и мне от тебя не отделаться, но если об этом узнают мои родные…

В конце концов, их примирение состоялось, и, расставаясь в последний вечер, они уже, кажется, оба сожалели о разлуке.

Затем мысли Бориса перекинулись на другое. Он удивлялся сам на себя: в пылу спора Катя наговорила ему столько нелестных и обидных, а главное, совершенно несправедливых слов, что если бы он услышал их, или даже только половину того, что было сказано, от какой-нибудь другой девчонки, то прекратил бы с ней всякое знакомство. А тут он не только не подумал о разрыве и прекращении дружбы, но всё время боялся, как бы Катя не разорвала её сама. Когда она, наконец, выговорилась и, основательно отругав его, пошла на мировую и дала ему понять, что согласна его простить, он был так счастлив, как будто она его одарила невесть чем!

Борис ещё в лесу, и тем более в Шкотове, всё серьёзнее и серьёзнее задавал себе вопрос: «А что же дальше? К чему приведёт продолжение нашей дружбы с Катей? Так и останемся друзьями или у нас появится такая же связь, какая у меня уже была в Новонежине?» – и он тут же отметал от себя эти грязные мысли: «Катя не такая, так с ней я поступить не могу! А между тем без неё я уже тоже не могу, значит, я обязательно женюсь на ней. Да-да, что бы там ни говорила мама, я согласен ждать год, два – сколько нужно, но я должен на ней жениться!»

Конечно, даже заикнуться об этом Кате он бы ещё не посмел, но в душе уже твёрдо решил, что эти отношения могут закончиться только женитьбой.

Так, в этих думах и прыжках на сани и обратно пролетела незаметно дорога.

Вскоре показался их маленький домик. Из трубы его вился белый дымок, отчётливо видимый на фоне яркого голубого неба. Солнце ещё не успело скрыться за грядой сопок, а Демирский уже был дома. «Быстро же он сегодня управился», – подумал Боря.

Мурзик умчался вперёд и своим звонким лаем возвестил о приближении приехавших. Услыхав этот лай, Демирский открыл дверь и вышел навстречу. Занеся в домик привезённые припасы и распростившись с возчиком, который отправился ночевать в Стеклянуху, чтобы на следующий день вернуться в Шкотово, Демирский, наконец, тоже зашёл в помещение. Тем временем Борис и Томашевский уже успели раздеться и грелись около топившейся печки. У двери лежал Мурзик и, яростно ворча, выкусывал сосульки, образовавшиеся между пальцами его лап.

Оказывается, начальник участка не зря вернулся раньше обычного времени: предвидя появление нового товарища, он установил в домике ещё один топчан. Этот топчан явился как бы продолжением того, на котором спал Алёшкин, и таким образом, Борис и Томашевский должны были спать ногами друг к другу. Они оба не отличались высоким ростом, и на этом двойном ложе вполне умещались. Сам же Демирский, высокий и длинноногий, своим топчаном занимал гораздо более половины противоположной стены.