Цареубийство 11 марта 1801 года

ИЗ ЗАПИСОК ГРАФА ЛАНЖЕРОНА

Нижеследующее написано в 1826 г., но то, что сообщили мне о смерти императора Павла — Пален, Беннигсен и великий князь Константин, было записано в тот же самый день, как я получил от них сведения, помещённые ниже.

Я не был в Петербурге во время страшной катастрофы, пресёкшей жизнь императора Павла[81], но мне известны её происхождение и подробности с такою точностью, как будто я был сам её очевидцем.

Так как я издавна находился в близких отношениях, задолго до этой прискорбно-замечательной эпохи, с генералами графом Паленом и Беннигсеном, игравшими главные роли в этой страшной драме, то они не только не отказались удовлетворить моему любопытству, но даже предупредили мои расспросы, первые заговорив со мною о событии, которое, быть может, для них лучше было бы замолчать[82].

Великий князь Константин также сообщил мне некоторые подробности, изложенные ниже.

В заметках, прибавленных мною к изложению разговора, который я имел в 1826 году в Варшаве с великим князем Константином, я высказал положение, в котором мне даже прискорбно сознаться, но которое тем не менее справедливо. Я сказал: «Бывают положения, вменяющие обязательства, весьма тягостные, долг даже ужасный и для частных лиц, а тем более для принца, родившегося на ступенях трона».

Александр был поставлен между необходимостью свергнуть с престола своего отца и уверенностью, что отец его вскоре довёл бы до гибели свою империю сумасбродством своих поступков.

Безумие этого несчастного государя (нельзя сомневаться в том, что он был не в своём уме) дошло до таких пределов, что долее не было возможности выносить его и пришлось принести его в жертву счастью сорокамиллионного народа.

В то время в России было на высших должностях всего два человека, способных задумать и выполнить подобное предприятие: Рибас и Пален. Оба давно об этом думали. Рибас даже составил об этом свой план, но смерть неожиданно застигла его. Пален остался один, и его одного оказалось достаточно. Нужен был именно такой человек, и нужно было, чтобы он занимал именно то место, какое он занимал в то время, чтобы спасти Россию, и Пален спас её, но я не желал бы заслужить подобную честь такою ценою.

Пален одарённый гением глубоким и смелым, умом выдающимся, характером непреклонным, наружностью благородной и внушительной, Пален, непроницаемый, никогда никому не открывавшийся, ни в грош не ставивший своё благо, своё состояние, свою свободу и даже жизнь, когда ему предстояло осуществить задуманное, был создан успевать во всём, что бы он ни предпринял, и торжествовать над всеми препятствиями; это был настоящий глава заговора, предназначенный подать страшный пример всем заговорщикам, настоящим и будущим. Но что он считал тогда необходимым (оно и было необходимо) — оказалось не так легко исполнимым. Надо было устранить Павла. Рибас высказался в пользу переворота, причём настаивал на необходимости открыть свои планы великому князю Александру и заручиться его согласием, убедив его, что хотят только заставить его отца отречься от престола и заточить его, но что его жизнь будет пощажена, в чём не могли бы обнадёжить его, если бы говорили ему об отравлении.

Пален был в то время генерал-губернатором Петербурга, состоял под начальством великого князя Александра, что отдавало всю высшую полицию в его руки и облегчало ему осуществление всего, что он желал предпринять.

Граф Панин, человек умный, даровитый и с характером, подходящим к характеру графа Палена, был в то время министром иностранных дел; он один из первых вступил в заговор и комбинировал вместе с Паленом все его градации и выполнение.

Достигнуть успеха можно было, только подкупив или подняв гвардию целиком или только частью, а это было дело нелёгкое: солдаты гвардии любили Павла, первый батальон Преображенского полка в особенности был очень к нему привязан. Вспышки ярости этого несчастного государя обыкновенно обрушивались только на офицеров и генералов, солдаты же, хорошо одетые, пользующиеся хорошей пищей, кроме того, осыпались денежными подарками.

Офицеров очень легко было склонить к перемене царствования, но требовалось сделать очень щекотливый, очень затруднительный выбор из числа 300 молодых ветреников и кутил, буйных, легкомысленных и несдержанных; существовал риск, что заговор будет разглашён или, по крайней мере, заподозрен, как это и случилось в действительности, что и заставило ускорить момент катастрофы, как увидят ниже.

Пален нашёл возможность сгладить все трудности, устранить все препятствия и достичь своей цели с невозмутимой, ужасающей настойчивостью.

Передам слово в слово, что он говорил мне в 1804 году, когда я проезжал через Митаву:

«Мне нечего сообщать вам нового, мой любезный Л***, о характере императора Павла и о его безумствах; вы сами страдали от них так же, как и все мы; но так как вы отсутствовали из Петербурга в последнее время его царствования и в продолжение двух лет не видали его, то и не могли сами судить об исступлённости его безумия, которое шло всё усиливаясь и могло, в конце концов, стать кровожадным, — да и стало уже таковым: ни один из нас не был уверен ни в одном дне безопасности; скоро всюду были бы воздвигнуты эшафоты, и вся Сибирь населена несчастными.

Состоя в высоких чинах и облечённый важными и щекотливыми должностями, я принадлежал к числу тех, кому более всего угрожала опасность, и мне настолько же желательно было избавиться от неё для себя, сколько избавить Россию, а быть может, и всю Европу от кровавой и неизбежной смуты.

Уже более шести месяцев были окончательно решены мои планы о необходимости свергнуть Павла с престола, но мне казалось невозможным (оно так и было в действительности) достигнуть этого, не имея на то согласия и даже содействия великого князя Александра, или, по крайней мере, не предупредив его о том. Я зондировал его на этот счёт, сперва слегка, намёками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова.

Но мне не этого было нужно; я решился наконец пробить лёд и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимым сделать.

Сперва Александр был, видимо, возмущён моим замыслом; он сказал мне, что вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов всё выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца.

Я не унывал, однако, и так часто повторял мои настояния, так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его на счёт его собственной будущности, представляя ему на выбор — или престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки, настоятельность которой он сам не мог не сознавать.

Но я обязан в интересах правды сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово: я не был настолько лишён смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадёжил его намерения, хотя был убеждён, что они не исполнятся[83]. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию, или уже совсем не затевать её, и что если жизнь Павла не будет прекращена[84], то двери его темницы скоро откроются, произойдёт страшнейшая реакция и кровь невинных вскоре обагрит и столицу, и губернию.

Императору внушили некоторые подозрения на счёт моих связей с великим князем Александром; нам это было небезызвестно. Я не мог показываться к молодому великому князю, мы не осмеливались даже говорить друг с другом подолгу, несмотря на сношения, обусловливаемые нашими должностями; поэтому только посредством записок (сознаюсь — средство неосторожное и опасное) мы сообщали друг другу наши мысли и те меры, какие требовалось принять; записки мои адресовались Панину: великий князь Александр отвечал на них другими записками, которые Панин передавал мне; мы прочитывали их, отвечали на них и немедленно сжигали.

Однажды Панин сунул мне в руку подобную записку в прихожей императора, перед самым моментом, назначенным для приёма; я думал, что успею прочесть записку, ответить на неё и сжечь, но Павел неожиданно вышел из своей спальни, увидал меня, позвал и увлёк в свой кабинет, заперев дверь; едва успел я сунуть записку великого князя в мой правый карман.

Император заговорил о вещах безразличных; он был в духе в этот день, развеселился, шутил со мною и даже осмелился залезть руками ко мне в карманы, сказав: «Я хочу посмотреть, что там такое, — может быть, любовные письма!»

— Вы знаете меня, любезный Л***, — прибавил Пален, — знаете, что я не робкого десятка и что меня не легко смутить, но должен вам признаться, что если бы мне пустили кровь в эту минуту, ни единой капли не вылилось бы из моих жил.

— Как же выпутались вы из этого опасного положения? — спросил я.

— А вот как, — отвечал Пален. — Я сказал императору: «Ваше величество! что вы делаете? оставьте! ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю, мой носовой платок весь пропитан; вы перепачкаете себе руки; и они надолго примут противный вам запах» Тогда он отнял руки и сказал мне: «Фи, какое свинство! вы правы!» Вот как я вывернулся[85].

Когда великого князя убедили действовать сообща со мною, — это был уже большой выигрыш, но ещё далеко не все; он ручался мне за свой Семёновский полк; я видался со многими офицерами этого полка, настроенными очень решительно; но это были все люди молодые, легкомысленные, неопытные, без испытанного мужества, необходимого для такого решения, и которые в момент действия могли бы, вследствие слабости, ветрености или нескромности, испортить все наши планы: мне хотелось заручиться помощью людей более солидных, чем вся эта ватага вертопрахов, я желал опереться на друзей, иметь при себе Зубовых и Беннигсена[86]. Но как вернуть их в Петербург? Они были в опале, в ссылке; у меня не было никакого предлога, чтобы вызвать их оттуда, и вот что я придумал.

Я решил воспользоваться одной из светлых минут императора, когда ему можно было говорить что угодно, разжалобить его на счёт участи разжалованных офицеров: я описал ему жестокое положение этих несчастных, выгнанных из их полков и высланных из столицы, и которые, видя карьеру свою погубленною и жизнь испорченною, умирают с горя и нужды за проступки лёгкие и простительные. Я знал порывистость Павла во всех делах, я надеялся заставить его сделать тотчас то, что я представил ему под видом великодушия: я бросился к его ногам. Он был романтического характера, он имел претензию на великодушие. Во всём он любил крайности: два часа спустя после нашего разговора двадцать курьеров уже скакали во все части империи, чтобы вернуть назад в Петербург всех сосланных и исключённых со службы. Приказ, дарующий им помилование, был продиктован мне самим императором.