Эдвард Григ

Глава восьмая

Рикард Нордрак был сильно занят в ту зиму. Он не оставлял мысли о создании музыкального общества в Копенгагене и даже придумал название: «Общество Эвтерпы». По мифологии, муза Эвтерпа была покровительницей музыки.

Кружок друзей не удовлетворял Нордрака: в кружке собираются музыканты и играют друг для друга. Это можно назвать репетицией. А Нордраку виделись большие залы и множество людей, которые учатся понимать норвежскую музыку. Так должно быть во всей Европе. Все же Рикард понимал, что на первых порах это должно произойти в Дании, и не только по отношению к норвежской музыке, но и к музыке трех скандинавских стран.

Нордрак умел воодушевлять молодежь и собирать ее под свое знамя. И не только молодежь. Норвежский композитор Халдфан Кьерульф был человек шестидесяти пяти лет, но, невзирая на свой преклонный возраст, он просил Нордрака не забыть зачислить его в музыкальное общество, как только оно откроется. А возраст другого композитора, Нильса Гаде, большого поклонника Нордрака, уже приближался к пятидесяти годам. Впрочем, остальные члены кружка были все очень молоды.

Собрав музыкальных друзей, Нордрак сообщил им свои планы. Он начал с того, что музыка — искусство звучащее, стало быть, музыкантам всегда необходимы слушатели. Это азбучная истина. Но слушателей нужно создавать и воспитывать — вот это уже новая точка зрения. Несомненно, в Копенгагене найдутся любители скандинавской музыки, и надо только добиться в датском ригсдаге[6] разрешения на организацию концертов наших, скандинавских, — это очень важно. Если музыка какого-нибудь шведа или норвежца попадет в обычную программу, то ее прослушают, и только. Другое дело, если будут регулярно устраиваться концерты скандинавской музыки: к ней привыкнут, ее оценят, а там уж она завоюет право на существование.

А какие силы таятся среди скандинавских музыкантов! Какие исполнители! И Нордрак назвал их. Он указал на певца королевской оперы Стёнборга и виолончелиста симфонического оркестра Джона Грига. Он напомнил, что органист Матиссон-Гансен собирает в церкви массу людей, так что для них даже не находится места. Туда ходят ярые безбожники, и, если хотите знать, многие верующие зачастили в церковь ради него. А разве скрипачка Вильма Неруда при всей ее молодости не выступала в прошлом году в Берлине с огромным успехом? А Нина Хагеруп? Хоть она и не училась в консерватории, а как поет! Стало быть, есть музыканты, есть кому играть и петь!

Но есть и что показать, и это важнее всего! Есть композиторы. Музыку Кьерульфа хорошо знают и в Норвегии и в Дании. Когда песни Кьерульфа исполнялись здесь, в филармонии, публика не могла успокоиться, пока он не появлялся на эстраде: всем хотелось увидеть, кто же этот музыкант, который заставил их плакать своей «Песней Сюнневе». Сюнневе была героиня известной повести Бьёрнсона, и теперь эту славную девушку еще больше полюбили благодаря песне Кьерульфа.

— Музыка Нильса Гаде, — продолжал Нордрак, — известна в Скандинавии; исполнялась она и в Берлине. Иоганн Свендсен хоть и молод, а уже написал отличную симфонию.

Нордрак уверял участников кружка, что музыки хватит на весь ближайший год, даже той, что уже написана. О себе Нордрак не распространялся, хоть и у него была законченная музыка к двум пьесам Бьёрнсона: «Злой Сигурд» и «Мария Стюарт в Шотландии». Но он говорил не о себе. Он сказал, что мысль об открытии общества настоятельно требует разрешения, тем более что в их среде появился музыкант, который доставит им всем блестящую победу. Пусть он не краснеет и не делает испуганных глаз — там, где речь идет о великом деле, нет места ложной скромности! Эдвард Григ — вот кто возбуждает самые смелые и радостные надежды!

Вся эта речь, а в особенности ее заключение, была встречена одобрительно: Григ уже несколько раз играл в кружке. Было решено, что Нордрак, Григ и органист Матиссон-Гансен составят письмо в ригсдаг с изложением целей и задач будущего общества, а Нильс Гаде, пользуясь своим авторитетом, поговорит с кем надо и добьется официального разрешения.

Оно было получено в январе 1865 года. Общество могло начать работу и раз в месяц устраивать концерты. В «Обществе Эвтерпы» было больше всего норвежцев, и они составляли самую сильную группу. Это обстоятельство немало смущало профессора Нильса Гаде, одного из основателей общества. Датчанин по происхождению, Нильс Гаде вовсе не возражал против возвышения и первенства норвежцев. Он приветствовал любое талантливое произведение независимо от национальности и происхождения автора. Но положение главы скандинавской школы обязывало Нильса Гаде к сугубой осторожности. Когда представляешь искусство трех стран, надо прежде всего заботиться, чтобы никого не выделять и чтобы никто не обижался. Поэтому, как человек опытный и осторожный, он после долгих размышлений пришел к выводу, что нет надобности подчеркивать особенности каждой из этих музыкальных культур, а внушить композиторам мысль о среднем, определенном типе музыки, которая в равной степени походила бы и на шведскую, и на датскую, и на норвежскую. Тем более, что в них много родственного. Гаде называл это скандинавской линией развития (определение довольно туманное, но так, пожалуй, лучше!). Сам он писал именно такую музыку: как будто датская, но не совсем, есть и шведские элементы; кое-что напоминает своеобразные норвежские песни, но не очень резко, не вызывающе. Во всяком случае, все вместе безусловно отличается от мелодий Англии, Франции и Германии — каждый скажет, что это скандинавская музыка!

Некоторые ученики Нильса Гаде писали в этом духе, И он втайне даже гордился своей выдумкой, так ловко устранявшей возможные недовольства. Но, к его сожалению, среди молодежи, и как раз среди тех, кого Нильс высоко ценил, находились музыканты, не признававшие «скандинавскую линию развития». В основном отвергали ее норвежцы. Особенно Рикард Нордрак и Эдвард Григ, самые одаренные из молодых музыкантов, не соглашались с профессором, и каждый по-своему разрушал его складную, хитро построенную теорию. Нордрак, например, утверждал, что скандинавской народной музыки вообще не существует, как нет скандинавского языка, а есть только общие корни.

— Мы знаем славянскую музыку, — говорил Рикард, — но это понятие условное, собирательное: есть русская, польская, чешская музыка, да еще внутри России — украинская, белорусская и так далее, и все это вместе называется славянской музыкой. Совершенно так же мы должны признать, что есть лишь музыка народов, населяющих Скандинавский полуостров!

Норвегия была родиной Нордрака, и он хорошо знал ее. Он утверждал и доказывал, что каждый обособленный уголок Норвегии имеет свою музыку, что в Финмарке, например, где долго царит полярная ночь, поют не те песни, что в южной Норвегии, а горные напевы сильно отличаются от тех, которые слышатся у моря или в долинах. Это в одной Норвегии. Так что уж говорить обо всей Скандинавии!

Нордрак был начитан, много знал, хорошо говорил, с ним считались и не музыканты. А что касается музыки, то его способности буквально подавляли тех, кто разбирался в этом деле! Он читал с листа самые трудные ноты, умел отлично гармонизовать любую мелодию, играл на фортепиано, как виртуоз. Память у него была великолепная, а тонкий, или, как говорил Гаде, «гармонический», слух позволял Нордраку безошибочно воспроизводить и записывать народную хоровую и инструментальную музыку.

Многие думали, что Нордраку в его двадцать два года больше пристало быть главой музыкального направления, чем солидному Нильсу Гаде. Во всяком случае, Гаде трудно было спорить с Нордраком, у которого уже были пылкие, преданные сторонники.

Эдвард Григ совсем не походил на Нордрака, но с ним профессору приходилось еще труднее. У Грига не было ни красноречия, ни того задора, что у Рикарда. Очень скромный, даже застенчивый, боящийся обидеть кого бы то ни было, он не казался способным к борьбе, и уж вожаком школы его никак нельзя было себе представить. Но, когда Григ показывал Гаде свои сочинения, Ученый Нильс — таково было его прозвище — начинал волноваться и наливать себе воду из графина. Музыка Грига целиком подтверждала самые крайние доводы Нордрака, она была живым примером его слов, и против этого слишком ясного доказательства невозможно было спорить. Против слов находятся другие опровергающие слова, но музыке надо противопоставить музыку, а тут Гаде был совершенно бессилен. Не было такой «скандинавской» музыки, которая превзошла бы «дикую» норвежскую музыку Грига! В самом творчестве он был смелее Нордрака. И Нильс Гаде чувствовал себя особенно беспомощным, оттого что музыка Грига очень нравилась ему.

Когда Эдвард показал Ученому Нильсу свою первую (фа мажорную) сонату для скрипки и фортепиано и сыграл ее вместе с Вильмой Неруда, профессор отпил из своего стакана воду и сказал:

— Это хорошо, друзья мои! И ярко и законченно! И сыграно прелестно! Но… как вам сказать… слишком много Норвегии! Нельзя ли, чтобы Норвегии было поменьше?

— Но разве национальный колорит не делает музыку выразительнее? — спросила Вильма.

— Верно, дитя мое! Народность необходима! Но в известных границах. В музыке не должно быть ничего такого, что можно назвать по имени. Все угадывается. И народность также. Но в этой сонате все слишком крепко. Как неразбавленное вино. Такие вещи в искусстве навлекают на себя придирки знатоков!

Григ молчал, но это не успокаивало, а, скорее, тревожило Нильса. Он имел неосторожность напомнить Эдварду:

— Ну так как же, мой друг? Надеюсь, следующая соната будет немного менее норвежской?

Он сказал «немного», чтобы смягчить свой суд. Но вопрос Гаде и его определение — «слишком норвежская» — открывали многое. Значит, профессор вовсе не так верил в свою «скандинавскую линию»! Он знал, что такое норвежский колорит, он был достаточно хорошим музыкантом, чтобы понять это. Он подчеркнул красным карандашом особенно острые акценты и гармонии, соответствующие этим акцентам, обвел кружками скачки на терцию вниз и другие ходы, свойственные норвежской музыке. Одного мотива было ему достаточно, чтобы определить весь склад мелодии и возможности ее развития. Значит, он понимал своеобразие норвежских напевов, эту меланхолию без печали, задушевность без размягченности, эту постоянную бодрость и свежесть духа, которая угадывается в любой песне, в любом характере, независимо от настроения минуты. Норвежец не уверяет весь мир в своей бодрости, это у него не праздничный подъем, а обычное состояние духа, ему светло даже в печали. Этот постоянный свет, разлитый в природе, несмотря на ее суровость, озаряет и норвежскую песню. В долгие ночи зимы с ее фантастическим оцепенением рождаются сказки и думы о прошлом, а чем ближе к весне, тем сильнее разгорается пламенная жажда солнца… И Нильс Гаде готов был отказаться от этого своеобразия и красоты, принести их в жертву! Во имя чего? Во имя какой-то безликой «скандинавской» музыки, которая даже не существовала в народе и была искусственно создана по правилам композиции! Чье сердце могла она затронуть? И Эдвард сказал твердо, не поддержав полушутливого тона Нильса Гаде: