Гурджиев и Успенский

Отрочество

Сначала Георгий учился в греческой школе, потом в русской городской школе, но позже по совету священника Борша он продолжил свое образование дома. Дома ожидали, что мальчик станет священником и одновременно доктором, но сам он проявлял больше интереса к механике. Телеграф и железная дорога, пришедшие в Карс в 1970-е годы, произвели на него сильное впечатление. Очевидно, что впечатления детства – песни, которые пел отец, многонациональный и многорелигиозный колорит окружавшей его жизни, железнодорожные мастерские, где он какое-то время работал, – определили многое в его дальнейшей судьбе. Главным было то, что в какой-то момент его жизни в нем возникло стремление, которое он сам определял как одухотворяющий фактор, которое выделило его из окружающего мира и направило в сторону развития в нем высших интересов и способностей. Этот момент часто бывает незаметным для окружения – до тех пор, пока серый утенок не попадает в обстановку, открывающую в нем прекрасного лебедя. Такая обстановка будет создана им самим много позднее, а пока мальчик проявляет чудеса изобретательности, чтобы заработать небольшие деньги, продавая на городском базаре подстриженных и покрашенных им воробьев как “американских канареек” и унося ноги, когда под первыми струями южного дождя с воробьев начинала стекать краска. Позже этому “лжепророку”, “поработителю мужчин” и “соблазнителю женщин” не раз приходилось и буквально, и в переносном смысле продавать крашеных воробьев, оставаясь при этом истинным мудрецом и учителем для избранных.

Между тем мальчик рос, учился, пел в кафедральном хоре, вслушивался в сказания и легенды, которые в изобилии знал его отец, работал в столярной мастерской отца и на железной дороге и наблюдал за интереснейшими проявлениями детей и взрослых, христиан и мусульман, русских и греков, калмыков и курдов, армян и езидов. Мир лежал перед ним как большая загадка, и загадка эта требовала разрешения, а конкретные обстоятельства не позволяли ему уходить в пустые умозрения и мечтания, требовали ясности намерений и ранней зрелости души. И душа отвечала на это требование «серьезным отношением к серьезным вещам» и пренебрежением – к вещам второстепенным.

Один из самых важных вопросов, возникающих в связи с Гурджиевым, и особенно в сравнении его с Успенским, является вопрос о его значительной душевной зрелости. В раннем Успенском мы видели стремительное и мощное интеллектуальное развитие и сравнительно медленный и мучительный душевный рост. Гурджиев же, будучи всего лишь на несколько лет старше Успенского, предстал в 1915 году перед ним и другими своими московскими и петербургскими последователями как зрелый и ответственный человек. Сам Гурджиев прекрасно осознавал это различие между собой и окружающими его людьми и объяснял его работой в себе особого одухотворяющего фактора. Фактор этот, по мнению Гурджиева, был сформирован в нем его отцом и его первым наставником еще в раннем детстве. Через много лет ученик Успенского и Гурджиева Джон Годелфин Беннетт, рассуждая об особом измерении времени, которое связано с “глубиной и качеством существования” и которое он определил как “способность быть”, напишет: “Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из “Короля Лира”: “Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, – это зрелость[406]”.

В своей книге “Встречи с замечательными людьми” Гурджиев говорит об особой роли, которую занимал в его воспитании священник Борш, называя этого человека основателем и творцом своей индивидуальности и “в каком-то смысле третьим аспектом своего внутреннего Бога”[407], то есть аспектом Духа Святого. Он вспоминает об одном ночном разговоре между своим отцом и священником Боршем, предметом которого была двадцать первая песня “Сказания о Гильгамеше”, в которой Ут-Напиштим, человек, получивший от богов бессмертие, рассказывает Гильгамешу историю потопа, разрушившего страну Шуруппак. Расхождение во взглядах между отцом и священником Боршем состояло, по-видимому, в том, что отец Гурджиева находил, что и стихи, пришедшие к нам от древних шумеров, и библейская история всемирного потопа имеют единый источник, а священник Борш, очевидно, отстаивал исключительное значение библейского предания. По словам Гурджиева, сильное впечатление, полученное им в детстве в результате этого спора, оказало благотворное влияние на формирование его индивидуальности и со временем стало для него вышеупомянутым одухотворяющим фактором.

Как это часто случается, сила воздействия на Георгия дискуссии между Гурджиевым-старшим и священником Боршем об источниках нашего знания о всемирном потопе может показаться сегодня непропорциональной содержанию этой дискуссии, однако не исключено, что это была первая встреча мальчика с областью исторических и философских абстракций и что присутствие при таком разговоре могло оказать глубочайшее влияние на формирование индивидуальности и душевного склада ребенка. Не меньшее воздействие на мальчика оказали и другие детские впечатления, в частности, впечатления от кастусилии, которую часто практиковали его отец и священник Борш. Практика кастусилии, напоминающая диалоги между дзенскими учителями и их учениками, состояла в обмене вопросами и ответами между партнерами, при котором вскрывались некоторые глубинные слои понимания реальности и образовывались неслучайные спонтанные связи. Так, неожиданно входя в мастерскую, священник Борш мог спросить Гурджиева-старшего: “Где сейчас Бог?” и получить от него мгновенный ответ: “Бог сейчас в Сари-Камыше”. Все в Карсе знали, что Сари-Камыш – это сосновая роща в горах на тогдашней границе России и Турции. Далее священник Борш спрашивал: “А что Он там делает?” и получал ответ: “Он строит лестницу-стремянку и прикрепляет наверху ее радость, чтобы отдельные люди и целые народы могли подниматься и спускаться ”. Вопросы и ответы произносились так спокойно и таким деловым тоном, что, окажись при этом посторонние люди, они могли бы принять собеседников за больных, сбежавших из сумасшедшего дома. Только значительно позже, вплотную столкнувшись с подобными духовными практиками, Гурджиев смог оценить огромное влияние этих детских впечатлений на его душевное развитие.

Не менее важными для формирования его сущности были четыре принципа, вложенные в него отцом: любовь к родителям, целомудрие, независимость от внешних влияний и любовь к работе ради самой работы, а не ради платы. Гурджиев видел в своем отце, как и в священнике Борше, один из трех “аспектов своего внутреннего Бога”. В описании Гурджиева его отец воплощал в себе все самые важные для человека и отца качества: спокойное доброжелательство, надежность, радость и покорность судьбе – умение, несмотря на все трудности, сохранять в себе душевную ясность и отзывчивость в отношении высших импульсов и впечатлений.

Эти и множество других влияний детства в ранней юности привели к тому, что в индивидуальности Гурджиева возник одухотворяющий фактор, названный позже им манией, а точнее “тем, что современные психологи могли бы назвать неодолимой манией”. “Эта мания, – вспоминает Гурджиев, – начала входить в мое существо во время моей юности, когда я был на пороге вступления в ответственный возраст, и состояла в том, что я бы сейчас назвал “непреодолимым стремлением” ясно понять точный смысл вообще процесса жизни на земле всех внешних форм одушевленных существ и особенно смысл человеческой жизни в свете этой интерпретации[408]”. Такого рода стремление понять смысл жизни вполне обычно для молодых людей из определенной среды, однако в большинстве случаев с возрастом оно затихает и у большинства молодых людей удовлетворяется готовыми ответами из лежащих на поверхности источников: от позитивистской науки до догматической религии. Некоторые молодые люди, не удовлетворенные предложенными им решениями загадок жизни и смерти, находят себе учителей, подобных тому, каким позже стал сам Гурджиев, и также на этом успокаиваются. И лишь у очень немногих людей это стремление превращается в непреодолимую страсть, которая гонит их по земле и заставляет забывать об обычных и ожиданных жизненных приманках. Таким был, в частности, путь Е. П. Блаватской и П. Д. Успенского, которые по-своему ответили на мучительные вопросы их юности. Особым был и путь Гурджиева, безусловно отразивший и обстоятельства его детства и отрочества, и его индивидуальный характер, и мощный одухотворяющий фактор, возникший в нем в ранней юности под влиянием двух его наставников. Мы лишь должны заметить, что этот путь привел его к кристаллизации в нем духовного существа, значительно более зрелого, чем у его будущих учеников и последователей. Где-то на своем пути он их обогнал, и наша задача, очевидно, могла бы состоять в том, чтобы понять это “где-то” и “как-то”. Однако посильная ли это задача в масштабе нашего обзора? Ответить на этот вопрос не так просто.