Крамской

МОЖНО ЛИ РОДИТЬСЯ ХУДОЖНИКОМ?

Прежде чем поразмышлять над этим вопросом, зададим другой, полегче. Что запомнил каждый из вас о том времени, когда был совсем маленьким? Путешествие на море или любимую игрушку, переезд на новую квартиру или, может быть, ссору с другом? Большинство помнит то, что очень понравилось или удивило, обрадовало или напугало, словом, нечто необычное, поразившее. Дни, похожие друг на друга, стираются в памяти, а особенное остается. У каждого - свое.

И очень редко встретишь человека, для которого самыми яркими впечатлениями детства остались на всю жизнь деревья, трава, солнце, точнее, первое знакомство с ними. Однажды редактор одного журнала попросил Ивана Николаевича Крамского, уже признанного художника, написать немного о себе и поделиться первыми детскими впечатлениями, тем, что ему особенно запомнилось. Задумался Иван Николаевич, прикрыл глаза, и вдруг «с поразительной ясностью» предстали его мысленному взору три разновременные картины.

Вот он, совсем еще малыш, едет куда-то с мамой под вечер на низких санях и, не отрываясь, смотрит на тонкие стволы берез, отбрасывающие на блестящий обледенелый снег длинные тени. Зрелище завораживает. Белые деревья и темные полосы на снегу в закатных лучах холодного зимнего солнца притягивают его взгляд и остаются в памяти навсегда. И еще остается ощущение чего-то приятного и грустного.

Потом возникает в воспоминаниях одно теплое солнечное утро. Ему уже три года. Он несет через сад кому-то завтрак и очень гордится поручением. А по обеим сторонам тропинки - трава, свежая, пахучая. Трава выше Вани. Она все время бьет его легонько по лицу и осыпает брызгами. От прохладных прикосновений душистой зеленой травы, от яркого солнца и бог весть еще от чего ему становится так хорошо и радостно, что он запоминает это утро. Так же как и другое, но уже не солнечное. В каком году оно было - память не сохранила. Зато Крамской прекрасно помнил, как выбежал однажды на крыльцо и остановился пораженный каким-то странным красноватым сумраком. Мычали коровы, подвывали собаки. Ване стало страшно. Он уже хотел вернуться в дом, но тут вышла мать, еще несколько человек. Все смотрели на небо. Ваня тоже поднял голову, но ничего не увидел - мешали перила крыльца. Наконец, он протиснулся между взрослыми поближе к ступенькам и посмотрел наверх. Солнца не было. Вернее, не сиял с высоты тот радостный, оранжево-ослепительный круг, который ему всегда так нравился. На небе светилось только тонкое-тонкое кольцо, почти черное внутри. Стало темно, как ночью. Никогда прежде Ваня не видел ничего подобного. Конечно, он не знал еще слова «затмение». Ничего не слышал об этом явлении природы. Просто было жутковато и очень интересно. Потому и осталось в памяти.

А вот почему ему запомнились самые обычные картины природы: яркое солнце, душистая трава, роса, ледок, белые березы, темные тени от них? Ответ только один. Ваня Крамской от рождения был наделен тонкой, чувствительной, восприимчивой к красоте натурой.

Тогда он и сам еще не понимал, что все это, так остро увиденное, так чутко воспринятое им, есть красота и он впервые открывает ее для себя. Он просто радовался солнцу, траве, деревьям. Сердце переполнялось то восторгом, то тихой грустью. И неудивительно, что вскоре он постиг еще одно чудо - музыку и пение.

Справа от их дома стоял другой, где жила большая семья. Несколько молодых мужчин - братьев - собирались по вечерам в саду. Один из них играл на скрипке, другой - на флейте, остальные пели. Как только начинался такой вечерний концерт, Ваня, забыв обо всем, пробирался поближе к забору и замирал. Слушал. Особенно волшебными казались ему звуки флейты. И когда все смолкало, он еще долго стоял неподвижно. Флейта продолжала звучать в его душе.

Дом, в котором родился Крамской.

«Никогда лучшего артиста я потом не слышал, и никогда такого восторга, спирающего дыхание, в моей жизни в такой мере не повторялось», - говорил Иван Николаевич, уже будучи взрослым.

На следующий день после каждого такого концерта, дождавшись, пока старшие разойдутся по делам, Ваня залезал на старую густую вишню, росшую в глубине сада, удобно усаживался на раздвоенном стволе, доставал из кармана гребенку, переложенную по зубцам бумагой, и начинал на ней играть. Ему казалось, что получается немножко похоже на флейту. Маленький, худенький, серьезный, он весь находился во власти этих простых звуков - ничего вокруг не слышал и не видел. Пробуждался только от сурового окрика матери, приказывающей немедленно слезть с дерева. То ли она боялась, что сын упадет, то ли ее раздражала никчемность сего занятия, но она всякий раз, сердясь, прогоняла его. Он слезал с вишни тихий, приунывший и никак не мог взять в толк, что же не нравится матери.

Побродив немного по саду, Ваня отправлялся к погребу и приступал к очередному излюбленному занятию. Около погреба было много глины. Мягкая, податливая, она приятно холодила руки. Набрав большой комок, он долго мял его, так что глина становилась почти теплой, и начинал лепить. Лепил обычно одно и то же - казака, скачущего на лошади. Казаки и лошади получались разные. Самыми любимыми были фигурки, в которых удавалось передать движение. Сначала под его пальцами вырастал конь, несущийся во весь опор. Передние ноги выброшены вперед, голова на гибкой шее чуть откинута назад. Установив коня на куче глины и полюбовавшись им, Ваня принимался за всадника. Хотелось сделать так, чтобы каждый сразу мог сказать, посмотрев на глиняного человечка, - это настоящий казак. Мальчик наряжал его в шаровары, надевал на голову высокую шапку, сажал на коня и пригибал к самой шее. Именно так скакали казаки, которых он видел. Затем лепил копье и вставлял в руку всаднику. Внимательно оглядывал свое произведение, чуть подправлял в разных местах. Казак с копьем наперевес с каждым разом все больше походил на настоящего.

Портрет матери художника. 1859.

Это доставляло Ване искреннюю радость, так же как и мелодичные звуки, извлекаемые из гребенки. Он еще не отдавал себе отчета в том, что, открыв красоту, постигнув ее, сам стремится ее воспроизвести. Не знал, что воспроизведение прекрасного, чем дарит нас жизнь, - это искусство. Он еще не понимал, что стоит на пути к искусству. Он стремился к прекрасному подсознательно. Оно становилось потребностью Ваниной души.

Родиться художником, наверно, нельзя. Родиться человеком с чуткой, тонкой, художественной душой, родиться с талантом можно. Это не значит, что такой человек непременно будет художником, музыкантом, артистом. Он может выбрать совсем другую профессию и просто любить искусство. И все же у таких людей больше задатков, больше внутренних возможностей посвятить себя творчеству. Оно неудержимо влечет их с детства.

Когда Ваня лепил казаков и наслаждался флейтой, ему было шесть-семь лет. Мальчик еще не думал о том, кем станет, когда вырастет. Понемногу учился грамоте у одного из соседей-музыкантов. Первый год, самостоятельно выведенный им на печке по глине, - 1844. Ему особенно нравились эти две рядом стоящие четверки, и он старался их написать как можно ровнее и красивее. О живописи Ваня не думал, он вообще еще не знал, что это такое, не видел ни одной картины. «Как рано появилось у меня влечение к живописи - не знаю», - ответил он много позже на вопрос редактора журнала.

В их небольшом, но добротном одноэтажном доме, стоявшем в пригородной слободе Новой-Сотне, уездного городка Острогожска Воронежской губернии, в том 1844 году никто из обитателей не мог даже предположить, что Ваня станет со временем известным на всю Россию живописцем.

Родители его, Николай Федорович и Настасья Ивановна Крамские, были людьми суровыми, вечно занятыми, к детям относились строго, лаской не баловали. Отец с утра уходил в городскую думу, где работал письмоводителем. Мать хлопотала по хозяйству. Старший брат - Михаил работал вместе с отцом в думе писарем. Средний - Федор готовился занять место учителя словесности в уездном Острогожском училище. На Ваню никто всерьез тогда внимания не обращал и занятиями да играми его не интересовался. Маленький еще, что с него взять. Пусть лепит глиняных человечков да бегает с такими же мальцами. И Ваня играл с друзьями, становился бойчее, любил свою улицу, крайнюю к реке, но больше всего любил саму реку.