Иван Пырьев. Жизнь и фильмы народного режиссера

О Ф. М. Достоевском

Последними работами И. А. Пырьева в кино были экранизации произведений Ф. М. Достоевского. В предисловии к литературному сценарию «Братья Карамазовы» Пырьев писал:

«Творчество великого русского писателя Федора Достоевского вот уже более чем три четверти века служит предметом страстных споров, глубокого изучения, восторженного преклонения и подражания лучшим художникам слова многих стран. О его жизни и его произведениях написано много самых разнообразных и резко противоречивых книг. Романы и повести его до сих пор переиздаются большими тиражами и с огромным интересом читаются почти во всех странах мира.

Лично мне Ф. М. Достоевский особенно дорог, я испытываю давнее и стойкое пристрастие к нему как писателю исключительному и по художественной силе, и по трагической судьбе. При чтении его произведений мне неизменно передается заложенная в них трепетная взволнованность, достигающая в иные моменты огромного напряжения страсти. При всем том я, разумеется, всегда видел, что за этой любимой мною стороной творчества Достоевского скрывается другая, воплощающая реакционные, болезненные, упадочные черты его таланта… И я не раз задумывался над тем, в какой мере органична связь между ними? Обязательно ли объединять Достоевского с «достоевщиной»?

Для меня этот вопрос не был абстрактным, теоретическим.

Я должен был на него ответить, так как собирался экранизировать «Идиота», и мне было необходимо решить, имею ли я право, работая над экранизацией этого романа, предать забвению то, что уже осуждено временем и ходом истории?

Найти ответ было нелегко. Но это не исчерпывало всех трудностей. Одну из них сформулировал сам Достоевский. Он писал: «Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматургической».

В этой выдержке из письма Ф. М. Достоевского речь шла об инсценировке «Преступления и наказания». Но для меня она звучала как предупреждение о больших трудностях, которые ждут меня на пути успешной экранизации романа «Идиот». Однако несколькими строками ниже содержалось нечто более обнадеживающее. Достоевский признавал, что переделка романа в драму все же возможна. Но для этого требовалось, «взяв первоначальную мысль, совершенно изменить сюжет…». Возникает вопрос, на чем основывался такой вывод? Оснований, думается мне, два. Во-первых, ограниченная емкость драмы сравнительно с обширной территорией романа влечет за собой его резкое сокращение. Во-вторых, территориальная утрата может быть до известной степени возмещена напряженной действенностью драмы и другими ее специфическими свойствами. Отсюда – неизбежные изменения сюжета и отсечение второстепенных линий.

Достоевский не только признавал законность всего этого, но призывал к ним, понимая, что нужно прежде всего стремиться сохранить в инсценировке мысль, а не сюжет. Итак, экранизируя Достоевского, можно отбирать в качестве главного, основного, его трепетный, страстный, ненавидящий и горестный протест против социальных уродств буржуазно-помещичьего уклада и глубокого всечеловеческого «сострадания» к униженным и оскорбленным этим строем. Тогда второстепенным, не вмещающимся в объем фильма, окажется психологическое углубление в области болезней духа и тела. Но можно, наоборот, «достоевщину» считать в фильме главным, и тогда в нем не найдется места для воплощения социального смысла романа. Я говорю можно, – потому что в искусстве ничего нельзя запретить. Но это не значит, что обе трактовки художественно равноправны.

Первая – исходит из того, что характерно для писателя, выпрямившегося во весь рост, ищущего и находящего опору в великих традициях демократизма, народности, гуманистического сочувствия человеку. Вторая же трактовка – для советских людей, во всяком случае, и не только для них, а для каждого честного прогрессивного человека любой страны земного шара – всегда будет звучать как вольное или невольное одобрение нравственных увечий, нанесенных самодержавием одному из крупнейших писателей мира. Все это не означает, разумеется, что из Достоевского надо делать Бальзака, как бы ни был значителен в его произведениях элемент социальный. Тем более нельзя из боязни перейти грань углубления в психологию, педалировать бытовую сторону романа, превращая его автора в Островского. Достоевский не бытописатель. Изображение жизни не существовало для него вне оценки ее с открытых нравственно-этических позиций. Как правило, его персонажи – положительные или отрицательные – со страстью стремятся определить свое положение в мире, требовательно оценивают свои жизненные цели, горячо полемизируют друг с другом, неизменно затрагивают темы, которые волнуют мыслящего человека, заставляют пристально вглядываться в жизнь и смело решать поставленные ею проблемы.

В работе над экранизацией романа «Братья Карамазовы» я в основном придерживался того же принципа, что при экранизации «Идиота». Причем должен признаться, что это была более трудная задача. «Карамазовы» – одно из самых сложных произведений Достоевского. В художественном смысле этот роман, как мне кажется, глубже всех предшествующих его произведений. Здесь достигнута высшая напряженность композиций, и все основные персонажи взяты в пределе, в крайности, в острейшем выражении страстей и чувств человеческих. Но в своем содержании роман, как известно, полон глубоких противоречий, наряду с реакционно-аскетической идеей в нем существуют близкие воззрению нашего современника и передовые, гуманистические тенденции. Вследствие этого мне пришлось не только сокращать (ради емкости будущего фильма) некоторые сюжетные линии, не только убирать церковный мистицизм и освобождаться от излишней болезненности и патологии, но и произвести некое идейное переосмысливание романа.

Я прекрасно понимаю все гигантские сложности воплощения романа «Братья Карамазовы» в кинематографическое произведение. Но, мне думается, опыт создания мной «Идиота» и «Белых ночей», а также помощь, советы и дружеская поддержка в этом трудном и благородном деле моих товарищей по творческому объединению помогут мне, в конечном итоге, создать еще один фильм по великому творению нашего гениального писателя, о котором А. М. Горький на Первом всесоюзном съезде советских писателей сказал, что «талант его равен может быть только Шекспиру…».

В экспликации к режиссерскому сценарию фильма «Братья Карамазовы» Иван Александрович снова возвращается к объяснению своей интерпретации творчества Ф. М. Достоевского.

Говоря о героях писателя, он пишет:

«…Они ищут ответа на «проклятые вопросы» не только в себе, в своей душе, но прежде всего в душе рядом стоящего. Они почти никогда не верят своему собеседнику на слово, а проверяют, допытываются, спорят, стараясь понять тайну тайных его. Связанные друг с другом сетью уклончивых, недосказанных мыслей, скрытых мотивов, они жадно любопытствуют, какое «верую» исповедует их партнер.

Диалог Достоевского всегда полон действия и напряжения. Автор дает своим героям полную свободу голосов, предоставляя каждому из них обосновать и отстаивать свою точку зрения. Герои его так убежденно, яростно и аргументально спорят друг с другом, приводя зачастую примеры один парадоксальнее другого, острые, неожиданные, что порой теряешься, не зная, кому из них поверить. Можно запутаться в извивах и противоречиях, раздирающих героев Достоевского. Можно потерять представление о добре и зле, о чести и бесчестии, о правдивом и ложном: тогда экранизировать роман опасно и вредно.

Вопреки утверждениям некоторых западных теоретиков литературы, Достоевский не любуется сам и не зовет любоваться изломом человеческой души, ее странностью и патологичностью. Он реалист. Реалист, как он сам говорил, «в высшем смысле». Его произведения построены на подлинных, конкретных фактах действительности, с возведением их могучей силой его таланта к широким художественным, философским обобщениям. «Для меня, – писал он в своих дневниках, – очень важно, где это было, когда, на каком фоне. Был ли начищен паркет, пахли ли цветы, текла ли крыша…»

Пройдя через мнимую смертную казнь, через ужасы каторги, познав жизнь на самом дне, Достоевский, как никто, был тесно связан со своими героями. Его кровь течет в их жилах. Он сам страдает вместе со своими героями, сам живет их жизнью и мучается их муками. И нужно уметь услышать его глубокое сострадание к «униженным и оскорбленным» скрытое в его романах, нужно суметь уловить тягу писателя к нравственному, чистому и прогрессивному в человеке. Нужно открыть нашему зрителю, кого он любил, кого ненавидел, во что верил и чему поклонялся. Вот почему мы не приемлем «достоевщины», которую так ценят и которой восхищаются буржуазные теоретики и писатели. Из слабых сторон творчества Достоевского они сотворили себе кумира и стараются всемерно подражать ему.

Можем ли мы по этой причине отречься от нашего великого писателя и отдать его нашим идейным противникам, которые, кстати, по-своему и в своих интересах уже неоднократно экранизировали его романы и продолжают это делать поныне? Не будет ли это неким предательством его памяти? И не наша ли святая обязанность самим сказать о нем нашему народу правду? Самим разобраться, где, в силу расщепленности и подавленности самодержавием его духа, ему приходилось клеветать и отдаваться во власть самоистязания и мучительства, а где он писал о своем времени правду, гневную правду.

Надо не знать историю России, быть глухим и слепым, чтобы не расслышать, не увидеть почти во всех произведениях Достоевского огромной, всепокоряющей любви к родине и его неустанное стремление к высоким общественным идеалам. Правда, творчество его как публициста и проповедника полно противоречий, ошибочных, а зачастую даже реакционных воззрений, но, несмотря на это, в каждом из его романов мы чувствуем чуткое сердце художника, тоску и мучительную боль за маленького, простого, обездоленного человека, взятого в тиски социальной несправедливости, проникнутого жгучей ненавистью и протестом против надвигающегося капитализма.

Не знаю, как для кого, но для меня самое главное в творчестве Достоевского – это огромное, необъятное стремление жить. Это страстное, непобедимое стремление делает его великим художником.

Россия наша рисовалась ему как неделимая безмерная душа, как океан необъятных противоречий. Но именно она, плетущаяся в то время в хвосте цивилизации Запада, представлялась ему как наиболее здоровая и способная дать всему миру нечто новое и великое.

Мысли о Достоевском прочно вошли в жизнь И. Пырьева.

Является ли эпоха Достоевского уже мертвой и прошлой для нашего времени? На этот вопрос лучше всего, как мне думается, ответил А. В. Луначарский в одной из своих статей о творчестве Достоевского, написанной им в 1931 году. «Для здоровой же части нашего общества, – писал он, – прежде всего для пролетариата, Достоевский интересен, с одной стороны, как гигантский памятник весьма важной в нашей истории эпохе, как своеобразный, но великий мастер взволнованного изложения и острого анализа и, наконец, как выразитель настроений распада и сомнений, на которые здоровые элементы нашего общества не должны закрывать глаза, поскольку им приходится и теперь жить бок о бок с «достоевщиной» своих общественных спутников…»