Эдвард Григ

— Это еще не оркестр. Это люди, которые могли бы стать музыкантами. Но их не научили уважать музыку…

— Все это придет со временем. Не отчаивайтесь, мой милый… А ваши родители? Угадайте, кто рассказал мне о таланте вашей матушки?.. Оле Булль!

— Мама теперь редко играет…

— Кстати, Эдвард, ведь вы женаты? И, насколько я догадываюсь, женились не по расчету?

— О нет!

— Как интересно!

Григ поднял на него удивленные глаза.

— Почему же? — спросил он смущенно. — Ведь все женятся!

— О, далеко не все. Я, например, не женат!

Эдвард совсем смутился.

— И Бетховен был одинок, и Шуберт, и, пожалуй, Шопен… Трудно найти женщину, которая бы… — Лист задумался. — Да-а! Значит, все есть в вашей жизни: борьба, дружба, любовь, молодость… И все так чисто! Ах, счастливец, счастливец! Я что-то не помню у себя такой ясности. Все было запутанно, трудно, много лишнего. Или я ничего не замечал?.. Но вы должны рассказать мне о Норвегии… Впрочем, я узнаю это от вас иначе. Ко мне ведь нельзя приходить с пустыми руками. Я вижу, у вас ноты… Давайте, давайте их сюда!.. Соната для скрипки и фортепиано? — начал он, развернув ноты. — Это новая? Прекрасно! Соль мажор? Ну, что ж! — Он надел очки. — Представим себе и скрипку!

Он играл с блеском и силой, ничего не пропуская, несмотря на то что видел эту сонату в первый раз и читал ноты по рукописи с листа.

Но как великолепно справлялся он с двумя инструментами! Партия скрипки так и звучала у него по-скрипичному. Не мудрено: он умел превращать фортепиано в оркестр. Теперь Григ верил, что Лист один исполнял Девятую симфонию Бетховена!

— Эге! Как крепко, вкусно! — восклицал Лист. — Глоток воды прямо из ключа!

Он был очарован и нисколько не скрывал этого. Притворная холодность, непроницаемость взора — этого он не признавал. Забота о скромности — это для посредственностей! Настоящий художник и без того скромен. Лист был убежден, что запугать или разочаровать молодого художника гораздо опаснее, чем захвалить его. Он не раз убеждался в этом на опыте. Но он не захваливал Грига. Он просто воздавал ему должное.

Как и Оле Булль, Лист тотчас же понял, что Григ не обладал бетховенским даром тематического развития, не умел, да и не пытался выражать борьбу и все стадии борьбы, вообще не был мастером столкновений и споров в своем искусстве. Как дитя, повторял он понравившуюся ему фразу, изменял ее, удивлялся, восторгался ею и переходил к следующей, столь же прекрасной… В этом он был схож с народными певцами, которые многократно изменяют любимую мелодию, как бы не в силах расстаться с ней. Но как сильно он чувствовал! Какие неожиданные и выразительные гармонии изобретал он! Как был неистощим в напевах! И какая сердечность и отзывчивость во всем!

— Я читал вашего Ибсена, — сказал Лист, сыграв первую часть сонаты, — и ясно представил себе Норвегию: и природу и людей. Но все казалось мне таким суровым, неумолимым! А у вас все залито солнцем, все полно жизни и счастья! Или это ваша доброта заливает все таким светом? Какой бодрящий воздух! Какая ширь и даль!..

— Прелесть! — восклицал Лист играя. — Прелесть что такое! Да, вы не подбираете объедки со стола Европы! Вы сами по себе. И вас ни с кем не спутаешь!

Во второй части он повторил несколько фраз отдельно.

— Скажите, друг мой, вот что мне любопытно: есть ли у вас на родине люди, которые упрекают вас в том, что вы слишком европеец?

— Да, у нас есть музыканты, которые говорят, что я слишком близок к Шуберту и Шуману.

— Так я и думал! Но вы будьте готовы к тому, что вас будут осуждать с двух сторон. Одни, узкие головы, заучившие только два — три национальных оборота и не видящие для народной музыки никакого развития, будут упрекать вас за «измену» норвежскому духу. Им не понравится, что вы слишком образованны! А другие, европейцы, не поймут вашей самобытности и оригинальности и будут называть вас «слишком норвежцем», что, по их понятиям, значит — ограниченный…

— И это было, хоть и не так резко, — сказал Григ, вспомнив Нильса Гаде.

— Но вы сами понимаете, что подлинные, большие музыканты этого не скажут. У вас своя дорога. И три огромных преимущества, — Лист поднял указательный палец: — культура, самобытность, гуманизм. И все одинаково сильно!

Он играл причудливый финал сонаты, а Григ слушал, сдерживая дрожь, и широко улыбался («Радостно смеялся, смеялся, как блаженный!» — писал он родителям).

Лист посмотрел на него искоса:

— А что? И я тоже кое-что могу сыграть с листа! Ведь я старый, опытный музыкант! — Он доиграл сонату до конца и любовно оглядел ноты. — Вы мне пришлете их, когда они выйдут?

— Я и теперь их оставлю. Я ведь их переписал.

— Да? Вы удивительно милый! Ну, а еще? Ведь есть еще что-нибудь?

— Да. Фортепианный концерт.

— Уверен, что вы взяли его с собой! — Он почти выхватил ноты у Грига. — Не напоминаю ли я вам ястреба? — сказал он улыбаясь.

Он сыграл первую страницу и пробормотал:

— Ну, это еще лучше! Грандиозно! — И вдруг оборвал игру. — Знаете что, Эдвард? Оставьте-ка у меня свой концерт. Я посмотрю… у меня возникла одна идея. Да, кстати, не зайдете ли ко мне сегодня вечером? Будут разные народы…

Григ замялся.

— Да не пугайтесь. Все очень простые люди. И музыку послушаете.

«Народов» у Листа оказалось довольно много — всё молодежь. То были ученики и ученицы Листа, бывшие и настоящие. Он представил им Грига:

— Таких вы еще не видали: это Норвегия. Очень интересная страна.

Через некоторое время он сказал:

— Желательно, чтобы мои дети поиграли. Ну, хотя бы вы, Софи!

Софья Ментер была одна из лучших учениц Листа. Она сняла перчатки и, полная достоинства, села за рояль.

— Что же мне сыграть, mon père? — спросила она.

Все ученики называли его отцом.

— «Лесной царь» — это, кажется, вам по душе!

Софи кивнула и обрушилась на клавиатуру.

«Лесной царь» Шуберта в переложении Листа был трагической и величественной фантазией. И Софья Ментер всегда играла его в своих концертах — и всегда с успехом. У нее был мужской удар, сильные пальцы, которым все было нипочем: скачки, двойные ноты, октавные пассажи. Она победоносно проносила сквозь них главную мелодию, не забывая о ее оттенках. Но звук у нее был немного резкий, кричащий, и оттого топот коня и властный призыв волшебника удавались ей лучше, чем жалоба мальчика и завораживающее пение лесных фей. Но впечатление было сильно.

Лист молча поцеловал раскрасневшуюся Софи в лоб. Но он был не совсем доволен: никто не умел сыграть эту вещь так, как он ее задумал, и так, как он играл ее в былые дни.

— Ученики у меня хорошие, — сказал он Григу, — но как трудно отобрать их! Сколько вздорных людей являются ко мне! Вот хоть бы вчера…

Ученики притихли, приготовившись слушать.

— Вчера утром явился ко мне один юнец. Известно, что я не беру платы за уроки. Талант — вот лучшая рекомендация! А тут является молодой князь или барон и с таким самоуверенным видом протягивает мне письмо! От кого? От английской королевы! И держит его, убежденный, что я его обязательно распечатаю. «Погодите, — говорю, — сначала сыграйте что-нибудь, а там увидим, стоит ли читать ваше письмо». Но он сказал, что не решится играть, пока я не прочту. Как будто письмо английской королевы могло повлиять на мое решение! Я прочитал, потом послушал его и сказал: «Надо было сначала сыграть королеве: может быть, она не стала бы писать ко мне писем!»

Все засмеялись.

— Да, друзья мои, — продолжал Лист, — есть среди людей сорняки! Но, когда встретишь настоящего человека, — он обнял Эдварда, — как хочется жить! Я не боюсь вскружить ему голову — ему это не опасно!

Провожая Грига, Лист сказал ему:

— Сегодня среда, не так ли? Приходите в воскресенье, только обязательно!

— Но в воскресенье я уезжаю!

— Вечером? Хорошо. Я перенесу свой «вечер» на утро.

Эдвард не знал, что ответить на такую любезность. Лист улыбался хитро, таинственно.

— Я уже давно не играл публично, а для вас — попробую… а что касается вашей музыки, которую я уже хорошо узнал, скажу вам одно: продолжайте, продолжайте, как начали, и не позволяйте себя запугать!

И вот, в другом помещении, в большом монастырском зале, где установлены ряды стульев, а в глубине — импровизированная эстрада и рояль, среди многочисленных гостей в последнем ряду сидит Эдвард Григ. Лист появляется в своей сутане аббата с белыми воротничками и раскланивается в ответ на приветствия.

Вот он садится, откидывает назад свою живописную голову, опускает руки на клавиши, берет первые аккорды — и Григ узнает свой фортепианный концерт. Как будто великан скачет вниз по скалам… Всего четыре дня прошло, но Лист играет наизусть, соединяя оркестр и фортепиано, играет с такой мощью и блеском, как, вероятно, играл в свои лучшие времена. Он больше чем музыкант — он мыслитель, пророк! Григ боится поднять глаза. Ему кажется, что соседи слышат стук его сердца. Потом он забывает о людях, которые сидят в этом зале.

«Неужели это я написал? — спрашивает он себя. — Какие-то снопы искр… солнце… Это он захотел поднять мой дух и показать мне, на что я способен».

Лист играет все три части. Нет никакой надобности в оркестре, оркестр слышен у него в звучании рояля. И вдруг — этого никто не мог ожидать — в последней части, перед самым концом, когда вступает медленная тема, разливаясь на всем пространстве, Лист останавливается и говорит громко:

— Соль! Соль, а не соль диез! Бесподобно! — Потом обращается к публике: — Нет, каково! Все ожидают, и я в том числе, что здесь появится соль диез, но Норвегия этого не допускает — народ мыслит иначе! Не соль диез, а соль! Грандиозно, удивительно!

И он встает с места. Он идет через весь громадный монастырский зал, по проходу между креслами, идет большими, театральными шагами и во весь голос выкрикивает тему. Руки у него подняты ввысь, голова закинута, на лице выражение экстаза, а голос звучит, как орган. Он поет, пока не возвращается на свое место. И тут, вступив как раз вовремя, уже играет до конца.