Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

На сцене праздника сына отца Диониса возникла настоящая свалка. Здесь было мало элементов, характерных для классического драматического произведения. Справа актер Лазар Ристовски на моих глазах отправил кого-то в нокаут. Точно так же, как он проделал это в фильме «Андерграунд». Приятель Стрибора, Мики Хрсум, только что прибывший с боснийского фронта, бил исключительно головой. Всякому, кто приближался к нему, он наносил удар с воплем: «Получай, поганый усташ!» Когда к нему подошел сын нашей парижской знакомой, чтобы попытаться его утихомирить, Мики одарил его все тем же ударом, также обозвав «поганым усташом», хотя французский парень понятия не имел, кто такие усташи. Стрибор в это время дрался с тремя типами, непонятно откуда взявшимися. Юный Кустурица разбил их в пух и прах, но когда они все трое бросились наутек, телохранители снова бросились на Стрибора. Майя, которая все видела — в то время, как я все еще пребывал в тумане от коктейля из снотворных и пива, — устремилась к этим типам, тащившим Стрибора к морю. Мама Майя, схватившая по пути стул, ударила обидчиков Стрибора с криком:

— Это мой сын! Отпустите моего сына, идиоты!

Именно в этот момент наверху лестницы показались жандармы. Разумеется, женщины ожидали, что они вмешаются и положат конец драке. Но ничего такого не произошло.

— Вот так вы позволили усташам убить в Марселе нашего короля Александра в тысяча девятьсот тридцать четвертом году! — крикнула им Майя, когда они повернули назад. * * *

Это сравнение меня порадовало. Когда собственная жена в разгар сражения сравнивает тебя с королем, это чего-то стоит! Жаль, что критик из «Times» не слышал ее слов, чтобы процитировать в своей статье! Без этой драки я бы никогда не узнал, что Майя может сравнить меня с королем. Она редко делает комплименты в мой адрес. И это мне нравится. Поскольку я плохо переношу напыщенную похвалу. Когда меня начинают чересчур расхваливать, я не знаю, куда девать свои руки. Я предпочитаю более скромные комплименты, сделанные мимоходом. В этом сравнении с королем я находился в более выгодной позиции, чем наш монарх. В отличие от него, я мог себя защитить.* * *

Джим Джармуш смотрел на «Золотую пальмовую ветвь», словно спрашивая себя: «Как можно таким образом праздновать победу на Каннском кинофестивале?» Его раздумья были прерваны Мики Майнойловичем, который схватил награду и засунул ее под свой смокинг, чтобы она была в безопасности. Мики опасался, как бы кто-нибудь не задумал украсть золото. Во всей этой суматохе я не видел Джонни. Но мне была хорошо известна его манера наблюдать за происходящим. И я нисколько не сомневаюсь, что зрелище не оставило его равнодушным. Зная о его чувстве юмора, я уверен, что в тот вечер он не раз посмеялся от души. * * *

Мой друг по общежитию в Праге, Вилко Филач, который курировал мои фильмы, должно быть, устал от моей дионисийской натуры. «От этого типа слишком много проблем», — наверняка подумал он, прежде чем покинуть пляж отеля «Мартинез» вместе с Франьей, женщиной своей жизни. Я понял, что он больше не видит со мной общего кинематографического будущего. Фильмы, которые мы сняли вместе, не были бы такими, какие они есть, без его внимательного взгляда, устремленного на кинопленку. Эта неуместная драка абсолютно не вязалась с его хорошим вкусом и жизненными целями. Во время съемок «Андерграунда» он делал прекрасные вещи, но уже подавал мне знаки, предвещавшие конец нашего сотрудничества. Я не мог его ни в чем упрекнуть и не мог произнести слова, которые разрушили бы нашу безграничную дружбу и общие творческие порывы. Я смотрел, как Вилко покидает пляж отеля «Маринез», обняв свою жену, — и понимал, что он уходит также из моей жизни. * * *

Испуганная Дуня заплакала. Когда я заметил, как Майя наносит удары стулом по телохранителям, чтобы освободить Стрибора, я помчался ей на помощь. Дело было улажено, и сыну отца Диониса оставалось лишь поставить финальную точку в пиршестве. Концовка произошла как в классической пьесе, когда энергия конфликтующих сторон иссякла — или, точнее говоря, когда все участники немного утомились; к тому же здесь не было четко выраженных вражеских сторон. Затем по рядам гостей пробежал слух, что сюда специально заслали людей, которые спровоцировали этот конфликт. Происки спецслужб и все такое прочее.

Я думаю, что эта триумфальная ночь не могла бы состояться, если бы заразительное очищение «Андерграунда» не воплотилось в жизнь. Я считаю важным это подчеркнуть, поскольку мне не раз повторяли, что я похож на брата Диониса, тогда как мне больше нравилось быть сыном отца Диониса. * * *

Финалом второго тайма праздника сына отца Диониса стало появление молодого человека, торопливо сбегающего по лестнице, ведущей на пляж. Он чем-то напоминал камикадзе, которые, опоясавшись бомбами, бросаются на своих жертв. Но даже если предположить, что у него была бомба, он все равно не успел бы ею воспользоваться. Я сделал шаг в сторону и хладнокровно на полном ходу встретил его правой в челюсть. Это и стало окончанием драки, поскольку мы все испугались за жизнь молодого человека, когда его голова с размаху ударилась о пол. В очередной раз в своей жизни я вспомнил Достоевского.

— Неужели наказание настигнет меня сразу после преступления и этот вечер я закончу в тюрьме?

Я перенес бесчувственного молодого человека на один из столов. Мы побрызгали на него водой. К счастью, он довольно быстро открыл глаза, с ужасом посмотрел на меня и… бросился наутек. Это был один из трех типов, которые набросились на Стрибора, пока не вмешалась Майя. * * *

Через пять дней после триумфа в Каннах моя мать потеряла сознание в своей квартире в Герцег-Нови. Полностью оправившись — а согласно утверждениям врачей, излечившись от рака груди, — теперь она страдала опухолью мозга. Мы с Майей сели на самолет, и в аэропорту Рисана нашли Сенку, которая сидела и курила сигарету. Увидев меня, она разрыдалась:

— Ну почему все это на меня свалилось, мой Эмир?

— Сенка, что бы это ни было, ты будешь жить! — ответил я, стараясь дедраматизировать ситуацию.

Сенка снова принялась плакать, но по тому, как она обняла меня, я почувствовал, что она мне поверила. Мы отвезли ее в центральную клинику Белграда, где ее прооперировал доктор Йоксимович. Опухоль была не злокачественной, и Сенка быстро пошла на поправку. Когда ее зашел навестить Нелле Карайлич, он не смог скрыть своей радости, увидев ее улыбающейся.

— Нелле, у тебя есть спички? — спросила она его.

— Тебя, Сенка, ничем не убьешь, — сделал вывод Нелле и с удовольствием дал ей прикурить. * * *

По окончании военных действий палач, опрокинувший бюст Андрича, пожаловался журналистам, что война не принесла ему ничего, кроме осложнений. Он не получил ни медали, ни статуса ветерана войны. Тутумраци выбросили его за ненадобностью. Он не дождался помощи ни от Аллаха, ни от американцев. Потоки воды унесли его дом до самого Байина-Баш-та. Его желание затопить Сербию вплоть до Дединье не осуществилось. Он не осмеливался вернуться к себе в Незуке, поскольку судебные органы Республики Спрска[102] заочно приговорили его к пяти годам исправительных работ за разрушение бюста Иво Андрича. Сабанович заявил, что он сожалеет о содеянном, что его подтолкнули к этому тутумраци. За этот акт вандализма Бехмен и Ганич пообещали ему магазинчик на улице Дженетич Цикми в квартале Баскарсия. Но, несмотря на то что он выполнил свои обязательства по договору, он ничего не получил. Самым интересным в его случае было то, что теперь он считал Андрича более великим боснийцем, чем тутумраци, толкнувшие его на это преступление. «Я принял в этом участие, так как меня заверили, что это приведет нас в Европу!» — признался Сабанович, прежде чем уехать в Соединенные Штаты.

Я вспомнил о воспитательной мере, которая должна была заставить этого глупого Сабановича прочесть полное собрание сочинений Иво Андрича. Я по-прежнему считаю, что следует принимать подобные меры ко всем недалеким фанатикам. Быть может, это подействует хотя бы на них, раз невозможно добраться до Изетбеговича, который, уверовав в собственную безнаказанность, ополчился на нашего нобелевского лауреата. Президент уготовил Боснии новую жизнь. Он уже обращался к американцам с просьбой завершить войну и составить конституцию государства, в котором он был президентом, поэтому после стольких жертв вполне мог попросить их сварганить для него что-нибудь более интересное, чем протекторат! * * *

Мне было непросто свыкнуться с мыслью, что я больше никогда не вернусь в свой родной город. Не из чувства вины и не из-за избытка любви к долине, окруженной горами, где расположен Сараево.

Чтобы поставить точку в этой истории, после бесчисленных низостей, последовавших за этой войной, я должен рассказать о чем-то глубоко личном, главным виновником которого является кофе.

Мой родной город стал единственным в мире местом, переставшим предоставлять необходимые условия для выполнения важного ритуала, основной социальной привычки в моей жизни, связанной с моим восточным грехом. Моя единственная серьезная зависимость носит название «консенсуальный кофе». Это кофе, который пьется вместе с людьми, разделяющими ваши взгляды или хотя бы понимающими так же, как вы, смысл песни «Rolling Stones» «Start me up». Беседа вас пробуждает, и при этом ваши собеседники не принимаются доказывать каждый свое мнение. Этот утренний кофе не является демократичным. Вот почему я люблю консенсуальный кофе! Наступающий день, где бы ты ни находился, не имеет шансов начаться хорошо без этого кофе. Без такого ритуала день оказывается вконец испорченным. Считайте, что его просто нет. Пусть это суеверие чистой воды. Слушая меня, какой-нибудь хороший человек решил бы, что все мои рассуждения — не что иное, как ширма, за которой я прячу свое огромное желание вернуться на родину.

— Тебе снится Сараево? — спросил бы он меня.

— Единственный раз во сне я побывал в Сараеве. Это был кошмар: я сидел, съежившись на заднем сиденье машины без номерного знака, которая мчалась по знакомым улицам, заполненным незнакомыми людьми. И это меня потрясло. * * *

Если бы каким-то чудом в одно прекрасное утро я оказался в Сараеве, то из любопытства отправился бы выпить чашечку кофе в «Сеталист». Для этого кофе, разумеется, был бы необходим консенсус, о котором я рассказывал. Чтобы мы не принялись обсуждать все заново. Ситуация могла бы оставаться под контролем только в том случае, если бы мы вели беседу как гуманисты. В стиле «я люблю все народы, не питаю ни к кому ненависти, отличаю добро от зла и т. п.». Если бы я рискнул, потягивая свой кофе, завести разговор о взаимном количестве жертв, консенсус бы мигом провалился, да и кофе вместе с ним. Поскольку сербам нет прощения: именно мы, сербы, придумали эту войну, так же как и все остальные войны. Если бы меня ненароком занесло в отель «Европа» за второй чашечкой кофе, этот консенсус обязательно подразумевал бы, что все сербы должны быть «изгнаны в Россию». На улице Войводы Степы безо всяких дискуссий было бы четко и ясно сказано, что Гаврило Принцип был террористом. А я бы не смог пропустить мимо ушей подобные заявления. Поскольку, даже если Гаврило убил австрийского эрцгерцога не в Вене, а возле Миляцки, где эрцгерцог был оккупантом, кофе без консенсуса выпить невозможно. Когда я объяснил это одному из своих сараевских друзей, он удивился: