Эмир Кустурица. Где мое место в этой истории? Автобиография

Именно это имела в виду моя мать, когда заявляла: «Этот Дапцевич — настоящий мужчина, со своими принципами», хотя она и не любила Сталина. И уважала Тито, несмотря на то что его яростно критиковал мой отец. * * *

На кладбище Савина нет грязи, как на других боснийских кладбищах. Здесь можно посидеть, полюбоваться морем, вдохнуть аромат сосен, и, отправляясь домой, не придется счищать грязь с ботинок. По дороге, поднимающейся к кладбищу, мы с Сенкой отдыхаем на террасе, глядя на раскинувшееся внизу море. Сенка курит сигареты «Югославия», а я — кубинские сигары. Мы молчим.

— Ну, теперь скажи мне честно, на чьей ты стороне? — снова спрашивает Сенка, с улыбкой на губах. — Правда ли то, что рассказывают соседи?

— Мне бы очень хотелось быть на чьей-либо стороне. Я был бы даже готов умереть за кого-нибудь, как твой Дапцевич за Сталина.

— Это вовсе не мой Дапцевич. Он просто достоин уважения.

— Я имел в виду… чтобы после моей смерти обо мне тоже могли бы сказать: «Настоящий мужчина».

— Почему? Ведь ты не идиот?!

— Но, дорогая моя Сенка, этого недостаточно. Я хотел бы запечатлеть образ своего героя подобно тому, как Марадона вытатуировал на себе портрет Фиделя Кастро.

— Не рассказывай мне сказок! На чьей ты стороне? Соседки говорят мне: «Твой Эмир — человек Милошевича». Это так?

— Ты хочешь, чтобы я был искренним?

— Конечно хочу!

— Сенка моя, я мог бы тебя порадовать, да и себя тоже, ответив тебе «да». Когда он пришел к власти, я не сразу догадался о разделе мира.

— Как это? — спрашивает мать.

— Я сел в галошу, поскольку поверил в сказку о справедливости, тогда как на самом деле Запад уже начал завоевывать Восток. Что было вовсе не новостью, поскольку Восточная Европа никогда не покоряла Запад.

— Зачем ты об этом говорил? Ты мог просто молчать.

— Потому что я — идиот.

Сенка засмеялась.

— Политический? — спросила она.

— Именно.

— Господи, Эмир, а я-то считала тебя умным!

— Но я ведь не стал делать татуировку на плече, как Марадона. Потом на сцену вышла его жена, и у многих людей открылись глаза, когда он вернулся из Дейтона, изображая из себя обычного гражданина. Он во всеуслышание заявил, что открыл для себя фирму «Timberland» и решил купить своему сыну нормальные ботинки!* * *

Когда мы подходим к могиле моего отца, то обнаруживаем букет ирисов возле стелы.

— Ну что за идиот это делает?! Узнать бы кто это, руки бы ему поотрывала!

Она ставит цветы около потрета моего отца, вразвалочку идет к колонке, набирает воды и возвращается. И мы оба принимаемся наводить чистоту на могиле Мурата. Мы чистим камень щетками. А я, сам не знаю почему, вспоминаю, как Сенка терла мне спину кухонным мылом. Перед моим первым походом в школу, но также всякий раз, когда я возвращался с футбола.

Когда гранитный камень могилы моего отца начинает блестеть как зеркало, Сенка идет за своими сигаретами. Начинается наш привычный ритуал: Сенка закуривает сигарету, передает ее мне, и я кладу ее на край могилы. Чтобы Мурат покурил вместе с нами. Пока тлеет сигарета, мы молчим: мы ждем, когда пепел сигареты моего отца отделится от фильтра, и только после этого покидаем кладбище Савина. Я думаю о преимуществах моря. Да здравствует Средиземное море! Не нужно чистить ботинки: грязи на них нет. Подойдя к базарной площади, мы с Сенкой расстаемся на верхних ступеньках лестницы.

— Я пойду домой пешком, вдоль моря, — говорит она мне, — а ты, если вернешься поздно, возьми ключ, вдруг я уже буду спать.

Я смотрю, как она спускается по ступенькам и удаляется в сторону моря, затем медленным шагом подхожу к почтовому отделению и встаю там, где Сенка не может меня видеть, когда сидит на своей скамейке возле туннеля. На той самой скамейке рядом с узкоколейкой, где когда-то она сидела вместе с отцом. Она курила свои сигареты «Югославия», он смотрел вдаль, и оба боролись с болью, которую причинила им война. Жизненные невзгоды не обходили их стороной, но война была самой большей из них.

Теперь моя мать сидит на этой скамейке в одиночестве. Она закрывает глаза и погружается в мечты. Глядя на эту сцену, я спрашиваю себя, о чем может мечтать моя Сенка. Она не знает, что я стою здесь и наблюдаю за ней. Сенка не спит, как сказал мне один старый друг. Она курит, прикрыв глаза. Ее глаза закрыты, но она не спит. Она словно ведет с кем-то только ей слышную беседу. И этот кто-то хорошо ей знаком. «Может, она теряет рассудок? — думаю я, глядя, как шевелятся ее губы. — Или она вступила в какую-нибудь секту?» Ну что за глупости приходят мне в голову! Горе мне! Пожилая дама не спеша завершает безмолвный диалог, встает, собирает свои вещи и направляется к дому.* * *

Мы вместе смотрим вечерние теленовости, пока я поедаю оладьи. По телевизору не показывают ничего нового. Двусторонние отношения, санкции, отключение электричества и воды в Черногории. Необходимость сокращения ядерного вооружения в мире.

Сенка полна решимости довести до конца свое расследование о моей политической принадлежности.

— Ну теперь-то признайся честно, — настаивает она, — ты ведь знаешь, как говорят древние: признаться — это уже наполовину получить прощение. На чьей ты стороне? Есть ли доля правды в том, что рассказывает соседка, эта сплетница с одиннадцатого этажа, утверждающая, что ты с Милошевичем занимаешься бизнесом на Западе?

Я от души смеюсь над нелепой выдумкой. Однако мне не хочется, чтобы этот разговор, который можно озаглавить «На чьей ты стороне, сынок?», завершился ничем.

— Мне нравятся логичные и сильные люди, как и тебе, Сенка.

— Не шути, ты уверен, что он такой? Президенты Америки, России, Китая — сильные люди. Но только не президент Югославии. * * *

Я познакомился с ним по телефону. В 1988 году должна была состояться премьера фильма «Время цыган». Пойти на этот разговор меня толкнула моя эгоцентричная натура — а когда речь идет о фильме, я вообще не могу ее сдерживать.

Директор «Beograd Film» Мунир Ласич не дал разрешение на то, чтобы премьера состоялась в центре «Сава»[104], тогда как все кинозалы Белграда были уже наполовину разрушены. Он предлагал вместо этого зал кинотеатра «Козара». Оля Варагич, продюсер фильма «Время цыган», знала, что только новый глава Центрального Комитета Союза коммунистов Сербии сможет противостоять Ласичу и решить эту проблему.

— Мне стало известно, что вам нужна помощь, — раздался в трубке звучный голос.

Я находился в Нью-Йорке. Едва проснувшись, я взволнованно объяснил ему, что единственным местом, где может пройти настоящая и достойная премьера этого фильма, является центр «Сава».

И премьера состоялась в центре «Сава».

— Допустим, но зачем по таким вопросам нужно дергать первое лицо государства? — наивно спрашивает Сенка.

— Потому что второму никто подчиняться не хочет. Лишь слово первого имеет значение.

Сенка рассмеялась, а я вспомнил о «Папе в командировке». Если бы тогда не было Миры Ступицы, имевшей влияние на своего мужа Цвиетина Миятовича, бывшего в ту пору президентом, «Папа в командировке» никогда бы не увидел свет.

— На чьей ты стороне, сынок? Не уходи от темы.

— Когда Милошевич пришел к власти, словенцы первыми начали кричать, что на Балканах появился новый Гитлер.

— Так и есть, — говорит Сенка.

— Мне было сложно смириться с тем, что именно словенцы называли Милошевича Гитлером. Поскольку сейчас, из документальных фильмов, стало известно, что Гитлера встречали в Мариборе[105] как великого полководца. Они встречали его так, как позже принимали Тито, которого те же самые словенцы принялись пинать ногами, когда им приспичило войти в Европу. Чтобы туда попасть, следовало избавиться от византийского Белграда. А также пролить немного крови. Десяток обугленных коров, показанных по CNN, три-четыре горящие машины. Именно в этот момент во мне начал расти идиот.

— Ты хочешь сказать — политический идиот? — шутит Сенка.

Я ничего не имею против ее иронии.

— Именно. Отец говорил мне, что без Милошевича партизан клеймили бы прямо на улице.

— Мне нравилось, что он был настоящим югославом, — произносит Сенка.

— Еще одна причина для того, чтобы я был на его стороне.

— Тогда, сынок, скажи мне откровенно: ты ему что-нибудь должен?

— Я должен ему свою национальность, и это не пустяк!

— Перестань, пожалуйста, у тебя в Белграде полно друзей! Можно подумать, что это он дал тебе твой паспорт.

— Но без его ведома я бы его не получил.

— В мире нет ни одной страны, где тебе отказались бы выдать паспорт. Впрочем, ты можешь ему его вернуть.

— Да, Сенка, но я этого не хочу. Я хочу хоть немного походить на твоего Владо.

— Прежде всего, он не мой Владо. А во-вторых, мой мальчик, хватит делать из меня глупую упрямицу!

— Во всем этом, Сенка, есть одна несостыковка.

— Только одна? — насмешливо произносит Сенка.

— Со временем стало ясно, что он сильно отличается от того, кем казался вначале. Он выглядел человеком, имеющим идеалы, но на деле оказался обычным функционером.

— Совсем как твой дядя Любомир Райнвайн, муж Бибы. Единственное отличие, что Милошевич не носит усов.

— Да, что-то в этом роде. Когда я понял, что у него нет конкретного плана, во мне пустил ростки этот самый Владо. Настоящий мужчина, верный своим принцицам. Никогда я не стану опровергать того, что сказал однажды, даже за большие деньги!

— И что же ты сказал?

— Что он хороший, разумеется!

— И тогда он им был?

— Он был день хорошим, день плохим. А я, бедная моя головушка, остаюсь верен своим словам, и неважно, что происходит на самом деле. Перевороты, без которых не бывает ни политических деятелей, ни политики, не имеют значения. Дело даже не в нем, а в тебе самом. Об этом пишет Андрич. Он тоже перешел на эту сторону. На сторону Востока. Потому что именно Восток страдает больше всего. Когда человек выбирает свой путь, логично, что он отправляется к тем, кто больше других нуждается в поддержке. В этой истории, моя Сенка, Милошевич был одинок, его никто не поддерживал, и мне это нравилось. Впрочем, в тысяча девятьсот четырнадцатом году Милошевича не было, а великий переворот все равно случился. В тысяча девятьсот сорок первом году его тоже не было, и какие творились ужасы!

— Это, мой мальчик, уже не политика. Это, как ты сам говоришь, мысли политического идиота!

Моя Сенка утешает меня, пока я продолжаю свое объяснение:

— Наедине он робко причесывал волосы своей жены, когда она ему это позволяла, тогда как в своем офисе он потешался над послами великих держав, словно держал в каждом кармане по атомной бомбе.

— И тебе это нравилось?

— Да.

— Это говорит о том, дорогой мой, что ты никогда не смог бы стать политическим деятелем! * * *

После победы «Андерграунда» в Каннах меня в своем кабинете принял президент. Он был уже в сильном подпитии. Он размахивал руками, потрясая книгой своей жены Мирьяны Маркович «День и ночь» и цитируя ее мысли на английском: «All these gays are nationalists»*. Разумеется, он имел в виду Радована Караджича и прочих сербов, живущих за пределами Сербии. Пока он читал мне отрывки из книги, телефон звонил не переставая. Он не отвечал, когда я кивал ему в сторону аппарата, лишь отмахивался рукой, продолжая цитировать свою жену и осушая полные бокалы виски. К концу встречи он был совершенно пьян.