Дороги Льва Мечникова

Япония

Перебирая струны радуги, бог и богиня Идзанами и Идзанаги сходили к нижнему ее концу и повисали над бродившим хаосом. Опустив конец своего копья в хаос, бог затем поднимал его, и падавшие вниз капли затвердевали, создавая острова Земли — острова Японии.

«За китайским государством на восток, в Океан-море, от Китайских рубежей верст в семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония» — так в 1675 году записал московский посол в Китае Николай Спафарий, далекий предок Мечникова.

Географическое положение Японии в те времена уже не было секретом для многих цивилизованных государств, однако тогда почти ничего не знали о внутренней жизни страны и о самих японцах, изолировавших себя от внешнего мира. А между тем к концу XVI века в Японии закончилось окончательное объединение раздробленных феодальных княжеств и утверждение единой власти Иэясу Токугава, провозглашенного сегуном (военным правителем). Причисленный посмертно к лику святых, Иэясу был не первым объединителем Японии. Разбив в 1600 году феодалов, он упрочил свою единую власть, базирующуюся на военной силе.

Двести пятьдесят лет правили наследники Иэясу Токугава и «сделали все возможное, чтобы этот период стал самым мрачным периодом» в истории Японии. Император, как наместник божества, пользовался лишь внешними почестями, не имея никакой самостоятельной власти. Реальная власть принадлежала сегунату — военному совету, правительству сегунов.

Связь Японии с внешним миром (кроме Китая и Голландии) была полностью прекращена. «Длительная изоляция привела к консервации в Японии наиболее реакционных феодальных черт и к отставанию страны от мирового уровня науки и техники»[3]. В XVIII веке начался упадок токугавской Японии. Страну все больше и больше потрясали волнения.

К середине XIX века стало ясно, что оставаться в таком положении Япония не могла. Наступил период ломки существующего режима. В 50-х годах были заключены торговые договора с США и наиболее развитыми европейскими странами. Волнения в стране, направленные против диктатуры дома Токугава, достигли наибольшего накала. В 1867–1868 годах произошла так называемая «революция Мэйдзи», незавершенная буржуазная революция, в результате которой сегунат потерял свою власть. И хотя движущей силой революции были крестьянство и городская беднота, «результатами падения сегуната целиком и полностью воспользовалась буржуазно-дворянская верхушка»[4].

Годы, последовавшие непосредственно за этими событиями, совпали с периодом пребывания в Японии Льва Мечникова.

Жизнь Японии того времени была полна контрастов: уходящее феодальное прошлое и становление нового буржуазного общества, древняя самобытная культура и европейская техника — все это, причудливо переплетаясь, создавало неповторимую картину эпохи Мэйдзи.

Любезный сановник, с которым Лев Ильич встречался в Европе, объявил, что сацумское предприятие расстроилось и поэтому Мечников передан в распоряжение министерства народного просвещения. Сановник был очень вежлив и столь же холоден.

Так Мечников стал преподавателем русского отделения токийской школы иностранных языков. До Льва Ильича русский язык преподавало несколько профессоров, но все они оказались не на высоте положения. Последний из них, щеголеватый молодой человек из Варшавы, долгое время учил своих учеников… польскому языку.

На русском отделении учащихся всегда было много, язык изучало сто пятьдесят человек, начиная с десятилетних мальчиков и кончая пожилыми мужчинами. Мечников объяснял это тем, что многие японские руководители испытывали глубокое почтение к «Петер-Берики» — Петру Великому, считая преобразователя России недосягаемым образцом для подражания. Биография Петра была одной из первых русских книг, переведенных в Японии.

Занятия Мечникова со студентами не были сухими, академичными. Он был не только преподавателем русского языка. Мечников красочно и увлекательно рассказывал об истории России, о русской литературе и культуре, о преобразовательной деятельности Петра I, его жизни и его эпохе. Мечников подробно останавливался на мудрых и крайне необходимых для отсталого государства нововведениях Петра. Его лекции отличались глубоким историческим анализом петровских времен, в них проявлялись большая эрудиция и педагогический талант самого преподавателя.

В свободное от работы время Мечников изучал Японию: ее природу, быт, историю, литературу и экономику. Свои наблюдения он тщательно записывал, а если обстоятельства позволяли зарисовывать, то тут же брал альбом и делал наброски или подолгу просиживал над рисунком. Он собрал значительное количество материалов о стране и впоследствии опубликовал работу под названием «Японская империя».

Япония, глазами русского ученого, предстала перед европейским читателем во всем своем своеобразии, во всей сложности. Мечников рассказывал о нравах и обычаях японского народа, не всегда простых, порой очень странных и очень непривычных для европейцев.

Так, по словам Мечникова, рукопожатие у японцев считалось варварским обычаем, присущим только европейцам, в то же время харакири — казнь, точнее, само-казнь, соответствует, по мнению японцев, обычаям европейского рыцарства — дуэли.

Однажды Мечникову на железнодорожной станции Канагава, рядом с поездом, довелось увидеть всадника в традиционной самурайской одежде с длинной саблей на широкой перевязи. «Он стоял сильно согнув ноги, на коротких стременах, имевших вид громадных раковин из черного, ярко лакированного дерева с золотыми разводами и узорами. Всадник, нагнувшись над лукою, дергал обеими руками длиннейшие поводья, сплетенные из толстых жгутов алого цвета. Жеребец его, изогнув назад широчайшую шею… танцевал, вздымая густыми облаками пыль, в которой мелькали яркие кисти, украшавшие седло и узду… Посмотрев на наш поезд угрюмым диким взглядом своих узких черных глаз, он поднял лошадь на дыбы, круто повернул ее на задних ногах и быстро ускакал, возбуждая любопытство японской толпы не менее, чем мое собственное».

В тесных, заполненных чрезвычайно разнообразной публикой вагонах Мечников ездил по вновь открытой железной дороге из Иокогамы в соперничающий с ней порт Осака и далее в бывшую столицу страны — Киото, живописно раскинувшуюся в холмистых предгорьях. Осматривая древнейшие, сохранившиеся с VIII века пагоды, украшенные сложными орнаментами, Мечников поражался таланту японских зодчих. Он побывал также на серебряных рудниках, ездил смотреть медные копи и мраморные карьеры в Асио, посетил Ниигату — «порт, лежащий вне большой торговой и почтовой кругосветной дороги».

Прибрежная токийская низменность удивляла его обилием рисовых полей. Она одна «производила ежегодно почти столько же риса, сколько вся остальная Япония, вместе взятая». Вдоль рисовых полей были рассажены чайные кусты.

В Иокогамском порту рядом с огромными океанскими пароходами качались на водах традиционные японские суда с маленькими мачтами, гигантскими рулями и красивыми деревянными решетками по середине изогнутых боков. Мечников любовался их архаическим видом, который несколько напоминал галеры Древнего Рима и Греции, однако созданы они были по образцу китайских джонок, впрочем, значительно измененных. По преданию, родоначальник последней династии наследственных диктаторов Иэясу Токугава, заботившийся об изоляции Японии от внешнего мира, приказал своим подданным строить только такие суда, на которых можно было добраться лишь до ближайшего острова.

Куда ни посмотришь, всюду горы, море и вулканы, Япония — классическая страна землетрясений, ставших привычными. Еще давние верования убеждали в том, что «трясутся земли японские от взмахов хвоста страшного чудовища, а может, гигантской рыбы, живущей под островами». Землетрясениям сродни были по злости и тайфуны, и наводнения, которые чуть ли не каждый год разоряли тысячи японских семей.

Снежная голова знаменитой Фудзиямы, поразившей Мечникова своими строго геометрическими линиями, казалась неизменно близкой, манившей его, но идущей вместе с ним все дальше вверх. Все было здесь для него необычным: бамбуковый лес, аралии, криптомерии и, конечно, камелии — настоящие деревья, цветущие белыми, розовыми и багровыми цветами.

Русский ученый полюбил простых людей Японии и сблизился с ними. Он нередко в обществе японцев и в японской одежде путешествовал по стране, жил в их семьях.

Бродя где-нибудь по дорогам за городом, Мечников заходил в одну из многочисленных харчевен, часто встречающихся по пути, и в обществе нинзоки, то есть здешних бедняков, отдыхал и съедал за умеренную цену свою порцию обеда. Усаживаясь на циновках, ему никак не удавалось подобрать под себя больные ноги, и русскому учителю сочувственно делали скидку. Вообще японцы, отмечал Мечников, очень чувствительны к чужим страданиям и очень миролюбивы. «Я в течение своего двухлетнего пребывания в самых людных и плебейских кварталах столицы, — записал Мечников, — ни разу не встречал двух японцев, ссорящихся между собой. В японском языке даже не существует ругательских выражений».

Японцы еще в XVI веке поражали католических миссионеров своим «легкомысленным» отношением к религии. И Мечников полагал, что едва ли существует страна, менее пригодная для европейских миссионеров, чем Япония. «Синтоизм — единственная японская религия, замечательна своей неоформленностью. Она не знала ни храмов, ни идолов, ни законченной обрядности. Не было ни священных книг, не было даже различия между богами и земными начальниками, так как и те и другие безразлично назывались ками, а умерший вождь неизбежно возводился в божеское достоинство».

Буддизм, пришедший в Японию через Китай, претерпел здесь изменения. Если в Китае религия основывалась на своеобразной этике, то в Японии она привлекала к себе эстетической стороной: поэтичностью легенд, красотой пагод, множеством праздников с музыкой, танцами.

Мечников с уважением отмечал большую тягу к знаниям у простых людей Японии. И рикши, весь день в поту и пыли бегавшие по улицам Иокогамы и Токио, и служители гостиниц, и продавщицы из чайных лавок, — все они в любую свободную минуту доставали засаленные томики откуда-нибудь из рукавов халата или из складок бумажного полотенца, обернутого вокруг бедер, и принимались читать, вернее сказать — искать ответы на множество своих сомнений.

«В Японии, — писал Мечников, — поражало меня не столько поголовное умение читать и писать, сколько известное задушевное отношение к просвещению, к культурности, даже тех людей, которые, казалось бы, естественно должны были видеть в книжках жалких паразитов, заедателей их собственного тяжелого труда». В японских книгах для детей можно было встретить прописную истину, на доказательство которой в иных европейских журналах тратилось очень много усилий вполне зрелыми людьми. Мечников привел одно четверостишие:

Главное дело — истина,
Кто следует по пути истины,
Тот может не молиться —
Боги его охранят.

Японская поэзия проста, мудра и лаконична. Она воспевала небо и землю, рассказывала о незримых богах и духах, возвышала чувства и смягчала сердца людей. «У поэзии есть семя — сердце человека. Она растет среди тысяч листьев — слов. Многообразна в этом мире деятельность человека: когда он выражает свои заветные мысли словами, мы зовем это поэзией. Прислушаемся к пению соловья среди цветов или лягушки в воде — есть ли живое существо, лишенное песни?.. Поэзия существует с тех пор, как земля отделилась от неба»[5].