Леонид Красин. Красный лорд

Глава 4. Память в потомках

После Красина остались не только урна в Кремлевской стене и быстро редеющий поток воспоминаний, но и семья. Точнее, целых две семьи — официальная в Лондоне и неофициальная в Москве, причем советские чиновники долго не могли разобраться, какая из них «настоящая». Это отразилось в резолюциях, принятых ЦИК в 1926 году: одна из них предписала выплачивать 150 рублей в месяц «младшей дочери тов. Красина» (Тамаре), другая — 120 рублей его сестре Софье Лушниковой и ее семье. По поводу Любови Васильевны и ее дочек, которых прежде полностью обеспечивал Леонид Борисович, решение затягивалось, хотя до этого он, пользуясь своими связями, сумел оформить для них советское гражданство.

С 1921 года семья, как уже говорилось, проживала в Великобритании, не испытывая никакого желания возвращаться в СССР. Красин навещал их при первой возможности, хотя старшая дочь Людмила признается: «Он был всегда занят то тем, то другим, и мы его практически не видели». И тут же противоречит себе: «Мы были счастливыми детьми, мы были очень дружной семьей. Я помню отца даже более живо, чем мать; он был для нас чем-то особенным. Каждое утро он завтракал с нами; он обладал отменным чувством юмора и умом, был интеллигентен и обладал громадным обаянием». По письмам Красина видно, что он в самом деле горячо любил дочек, и немудрено, что его нечастые визиты так врезались им в память.

При этом он был невольным виновником многих их проблем, о чем тоже рассказывает Людмила: «По прибытии (в Англию. — В. Э.) мы поселились в комфортабельном отеле у моря, полном отставных военных. Они узнали, кто мы, поскольку газеты тогда были полны Красиным. <…> Делегация трех полковников в отставке явилась к менеджеру со словами: „Если эти дети сейчас же не съедут из отеля, то уедем мы все“. Поникший менеджер пошел к секретарю отца, и мы перебрались в маленький пансионат, где до нас никому не было дела». Те же проблемы возникли со школой: девочек отказались принимать на учебу везде, кроме «прогрессивной» школы короля Альфреда, где детей воспитывали в духе простоты и близости к природе. Там им тоже пришлось трудно, поскольку они знали немецкий и французский, но не английский. По признанию Людмилы, она девять месяцев просидела в классе, не понимая ни слова: «Когда мы читали Шекспира, учитель всякий раз говорил: „Поднимите руку, если вы не поняли какое-то слово“ — и я все время тянула руку вверх, особенно когда слышала слово „блудница“. Из-за этого все смеялись, а учитель говорил: „Вот леди редкой добродетели!“»

Постепенно девочки втянулись в лондонскую жизнь, перебравшись из пансиона в квартиру при торгпредстве. Популярность Красина в Англии привела к тому, что с ними захотели познакомиться такие знаменитости, как Айседора Дункан или леди Астор. Людмила вспоминала, как их дом навестил Бернард Шоу и мать пыталась поддержать с ним беседу, восхищаясь английской вежливостью. «Все мошенники вежливы», — лаконично ответил писатель.

Любовь Васильевна не смогла прижиться в Лондоне, ей куда больше нравился Париж, и она была рада перебраться туда вслед за мужем. Дочки тоже были счастливы в этом городе, вернувшем себе после войны славу всемирной столицы моды и развлечений. Людмила даже отказалась ради него от поступления в Оксфорд, о чем потом жалела: «Это было глупо, я бы имела тогда лучшее образование и, быть может, лучшую, более полную жизнь». Но когда Красин в 1926 году вернулся в Лондон, Любовь Васильевна тут же отправилась туда, чтобы не допустить появления рядом с мужем Тамары Миклашевской. Дочки с ней не поехали, ссылаясь на учебу и другие дела, поэтому у смертного одра Леонида Борисовича его обширную семью представляла она одна. Скоро на убитую горем женщину обрушились новые проблемы: ей мягко, но настойчиво намекали на необходимость возвращения в Москву. Она опасалась, что ее привлекут в свидетели по делу недавно арестованного А. Квятковского, и говорила, что «не желает, чтобы копались в ее душе».

На самом деле Кремлю она требовалась по другому поводу: там встревожились из-за слухов о громадном наследстве Красина, будто бы доставшемся его заграничной семье. Сразу после его смерти эмигрантские газеты дружно перепечатали сообщение британской «Дейли телеграф», согласно которому состояние покойного составило 3 млн. фунтов стерлингов, вложенных в разные европейские банки. Полпредству во Франции пришлось официально опровергать эту новость через агентство «Гавас»: «Красин не оставил никакого имущества, и все слухи о противном вымышленны». Однако этому мало кто верил: ведь Любовь Васильевна и ее дочки, нигде не работая, жили не то чтобы шикарно, но значительно лучше, чем большинство эмигрантов.

Слухи о наследстве вновь ожили в апреле 1927 года, когда в парижское полпредство неожиданно явилась давняя любовница Красина Мария Чункевич. Она настаивала, чтобы полпред принял ее «по очень важному и спешному делу, касающемуся покойного Леонида Борисовича Красина». Не довольствуясь беседой с секретарем, авантюристка прорвалась к самому Раковскому и сообщила, что была «очень близка» к Красину и передала ему в свое время на хранение деньги и драгоценности, которые теперь хочет вернуть. Раковский потребовал доказательств, и через три дня (29 апреля) Чункевич принесла ему письма Красина, после прочтения которых полпред срочно отправил секретную депешу «т. Сталину и Политбюро, копия — т. Литвинову».

Смятение Раковского объяснялось тем, что он вместе со своим земляком Стомоняковым был одним из немногих людей в советской верхушке, относившихся к Красину хорошо и не веривших всевозможным сплетням о нем. Теперь доказательства лежали перед ним: по содержанию писем, как говорилось в депеше, «видно, что Красин сильно увлекался этой особой (он ее называет Марочкой) и держал подробно в курсе своей жизни и своей болезни». В последнем письме, написанном всего за несколько дней до смерти, он прощался с ней и привычно шутил: «Я отправляюсь с докладом к Ильичу…»

Конечно, Раковского взволновали не отношения Красина с Чункевич, а то, что он, по ее словам, во время поездки в Скандинавию в 1920 году тайно вывез с собой крупные суммы денег и драгоценности, принадлежавшие ей и другим лицам. Ее доля в этой «посылке» составляла 300 тысяч долларов, 120 тысяч шведских крон, два жемчужных ожерелья и т. д. Все это было положено в банк в Стокгольме на имя Любови Васильевны, и позже Чункевич не раз просила Красина вернуть ее имущество, но он под разными предлогами отказывался. На вопрос, откуда взялись эти деньги, Чункевич без тени смущения ответила, что и она, и другие люди, чьи ценности вывозил Красин, занимались «биржевыми операциями» и что он, конечно, знал, что, помогая им, идет против политики Советской власти. Сообщая об этом в Москву, Раковский писал: «К этому всему я добавляю знак вопроса, так как мне трудно верится, что, несмотря на все свое легкомыслие, Кр. занимался провозом денег частных спекулянтов».

На этом «Марочка» не остановилась: по ее словам, летом 1926 года она одолжила Красину, оказавшемуся в затруднительном положении, 6000 фунтов стерлингов. К тому времени она успела уехать из Москвы в Польшу, а оттуда перебраться в Париж, где на средства, вывезенные при помощи Красина за границу в ходе упомянутой бриллиантовой аферы, приобрела за 700 тысяч франков старинный замок недалеко от города. Деньги, по ее словам, требовались для передачи «г-же Фрумкиной с ребенком», которая в то время приехала к Красину и угрожала скандалом. Без сомнения, речь идет о Тамаре Миклашевской, которая, как уже говорилось, была прежде гражданской женой Моисея Фрумкина, но насчет скандала Чункевич солгала: указанную сумму Красин добровольно передал своей новой жене и дочери.

Между тем 29 апреля к советнику полпредства в Париже Якову Давтяну явилась Любовь Васильевна, которая, мешая слова со слезами, изложила свою версию ее отношений с Чункевич. По ее словам, она пару месяцев назад поехала в Стокгольм вместе с женихом дочери, французским политиком Гастоном Бержери, и добилась разрешения взломать злополучный сейф, где нашла «пустяки» — небольшую сумму денег и два жемчужных «неважных ожерельица». Попутно Любовь Васильевна сообщила, что Чункевич обманом выманила у нее 3000 франков и отказывается их отдавать. На этом основании она попросила помощи у Советской власти, на что Давтян, естественно, ответил прежним требованием — вернуться в СССР. Вдова Красина на это заявила, что остается на Западе, только чтобы дать дочерям хорошее образование, а в Москву не хочет ехать потому, что там уже обосновалась «другая жена Красина» и она не хочет быть «номером два». Завершая свой отчет о визите, Давтян пишет: «Я старался ее убеждать все-таки поехать к нам, доказывая ей, что товарищи отнесутся к ней и детям заботливо и помогут устроиться. Она все время плакала, как будто соглашалась со мной, производила вообще впечатление женщины, уставшей от всей своей лжи, в которой запуталась и не знает, как выпутаться».

Посовещавшись, дипломаты пришли к выводу, что ни в коем случае нельзя допустить скандальной судебной тяжбы между двумя любимыми женщинами Красина. Во избежание этого можно было пожертвовать тремя тысячами фунтов, поскольку их все равно «мало надежды вырвать у маклерши Чункевич». Взамен они собирались выманить Любовь Васильевну в СССР, послав к ней кого-то из старых друзей семьи — например, Авеля Енукидзе. Об этом плане Раковский сообщил 7 мая в новой депеше в Москву, посоветовав в последний раз потребовать от вдовы и дочерей Красина вернуться на родину — «а если это не удастся, нужно прервать с ними всякую связь и не давать им больше денег». Изучив письма Раковского, Политбюро предписало Центральной контрольной комиссии (ЦКК) рассмотреть вопрос «в особо секретном порядке», чтобы не допустить ущерба для репутации не только покойного Красина, но и СССР в целом.

В рамках расследования секретарь ЦКК Емельян Ярославский запросил полпреда в Германии Н. Крестинского о том, выдавались ли Красину в 1920 году (Крестинский был тогда наркомом финансов) какие-либо крупные суммы, за которые он потом не смог отчитаться. Тот ответил, что не помнит такого, и добавил: «Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь, даже очень богатый человек, мог иметь в 20-м году такие огромные суммы, как 300 000 долл. и 120 000 крон». При этом Крестинский, хорошо знакомый с Красиным и его семьей, сообщал, что «Чункевич была хозяйкой той квартиры на Ильинском пер., в которой жил Красин в Москве, кажется, вплоть до 23 г. и в которой до сих пор живет С. Б. Лушникова-Красина». Касаясь происхождения денег и драгоценностей, вывезенных Красиным в Стокгольм, Крестинский счел их остатками крупных средств, заработанных им в компании «Сименс-Шуккерт»: «Большую часть зарабатываемых денег он пересылал в Швецию Л. В. Красиной. Хотя Л. В. умеет, как никто, тратить деньги, тем не менее она не проживала всего и оставшуюся часть денег обращала в ценности».

На основе полученных сведений ЦКК подготовила в сентябре 1927 года проект постановления, в котором признавалось, что Красин вывез за границу значительные денежные средства, что объявлялось «совершенно недостойным, недопустимым для члена Коммунистической партии и тем более для члена ЦК». Однако Политбюро решило не выносить сор из избы: постановление так и не было принято, но жене Красина перестали выплачивать ту небольшую сумму (50 фунтов стерлингов в месяц), которую без официального решения платили до тех пор. Вероятно, перед этим ей в последний раз предложили вернуться в СССР, поскольку в письме дочери Кате она жаловалась: «Эти ужасные большевики употребляют все свое пропагандистское искусство для того, чтобы уговорить меня уехать с ними. Трудно будет жить за границей, но коммунистический рай не тянет меня». Это письмо было сфотографировано чекистами, которым его передал кто-то из близких семье людей (не сама ли Катя?), что показывает плотность «опеки» вдовы Красина со стороны ГПУ.