Истории приграничья

На протяжении его речи лицо Мэи-Тарда все более застывало, превращаясь в маску, выражавшую ожесточение и скорбь. Опрометчивые злые слова уже повисли на губах. Но, когда граф умолк, Лин тяжко вздохнул и разом стал похож на смертельно раненого, покорно ожидающего конца.

— Вы мудры и великодушны, ваша светлость, — проговорил он, — но даже вам не понять… совсем недавно я сам не постиг бы подобного… Говорят, боги наделили меня даром изящно складывать слова — но я бессилен передать, что чувствую. Мои любовь и жизнь переплелись теснее гибких ветвей на узорах писцов и резчиков, и отныне их не разделить. Я без меры благодарен вам, граф, за ваши покровительство и участие, и всё же должно мне сказать, что в моём деле бессильны и многоумные советы, и злато, и заступничество. Оставьте меня моей судьбе, ибо мыслю, суждено сгореть мне в этом невероятном пламени…

Хмурясь, Альде-Суври глядел на понурого менестреля и раздумывал, как бы облегчить страдания молодого человека.

— Юному сердцу всякая преграда в любви видится неодолимой, а отчаяние — бездонным, — наконец, вымолвил он. — Сейчас вы глухи к моим словам, посему я пока что оставлю вас. Обратитесь с молитвой к богам или поспите, сделайте что-нибудь, что отвлечёт вас от тоски. Завтра побеседуем ещё.

Граф направился к выходу. Остановившись в дверном проёме, сказал напоследок:

— Ежели вдруг решите снова утопить горе в хмельном, воспользуетесь моим погребом — он полностью в вашем распоряжении. Покуда вы вновь не стали собой, настоятельно прошу: не покидайте дом.

Лин, не вслушиваясь в слова Альде-Суври, кивнул, только чтобы успокоить встревоженного дворянина. Сам же продолжал смотреть в огонь, ставший отражением того, что происходило у него внутри.

…Уже добрых полночи по неосвещенному особняку графа разносилось звучание арфы. Странная, непрерывно меняющаяся мелодия, то затихавшая до нежного шёпота фей, то грохотавшая раскатами драконьего рыка, отдавалась вибрацией в стенах, полах и потолках. В доме никто не спал, но ни единая душа не пыталась остановить менестреля. Вовсе не потому, что музыканту благоволил хозяин: люди впали в странное оцепенение.

Сам Бернат Альде-Суври в ночной рубахе сидел в кровати и смятенно вслушивался в удивительную музыку, наполнявшую его покои, завладевшую им и всеми слугами. Никогда граф не испытывал подобного и не понимал, что творится. От поистине магической игры менестреля он ощущал невероятное блаженство, неожиданно сменявшееся неизбывной тоской. Ему представлялось, будто он возносится высоко в звёздное небо, омываемый божественным светом, — а через мгновение граф с трепетом чувствовал кожей острые когти страха.

В темноте вокруг ложа сновали призрачные тени, из углов комнаты раздавались невнятные бесплотные голоса, тяжёлую завесу балдахина колебали чьи-то прикосновения. Чудилось присутствие чего-то непонятного, бесформенного, тёмного и неосязаемого, но, тем не менее, реального и могущественного. От этого бывалого воина бросало в озноб. Тяжело дыша, чувствуя, как кровь в венах пульсирует в такт рассыпающемуся серебру звуков, Альде-Суври силился и не мог подняться, дабы пойти к Мэи-Тарду и прекратить пугавшее и одновременно восхищавшее колдовство.

Музыка лилась и лилась — не единожды не повторяясь и не теряя невероятной силы. Напротив, мелодия становилась всё более сложной и замысловатой, биение струн гудело колоколами. Мощь звуков возрастала с каждым ударом сердца. Внезапно раздался душераздирающий какофонический аккорд, от которого невольных слушателей пробил холодный пот. Где-то в глубине дома прозвучал отрывистый женский вопль, полный безумного ужаса. А после гнетущая тишина чёрным могильным камнем навалилась на растерянных обитателей особняка.

— Свет! Свет! — закричал граф, первым придя в себя.

Где-то раздался грохот, точно кто-то всем телом врезался в какую-то мебель, по деревянному полу коридора простучали сапоги. Дверь в графскую опочивальню распахнулась, на пороге затолкались ратники с факелами.

— Ваша светлость, вы живы?! — дрожь в голосе выдавала страх солдата.

— Что за жуть была! — послышалось тихое замечание другого стража.

Не отвечая, граф ринулся навстречу охране.

— За мной, — резко бросил он расступившимся воинам, устремляясь к комнате менестреля.

Вышибив запертую дверь и гурьбой ввалившись внутрь, ратники и граф увидели распростёртого на полу Лина. Менестрель не шевелился, его глаза были закрыты, изрезанные пальцы сочились кровью. Возле тела лежала арфа с порванными струнами, похожая на выброшенное волнами морское существо.

— Во имя богов, что здесь произошло? — воскликнул Альде-Суври. Опустившись на колени, он прижал ухо к груди Мэи-Тарда. — Жив… Уложите его в постель! Приведите лекаря!

Слуги засуетились, выполняя приказы. Граф, ожидая целителя, сам наполнил большую чашу вином и не отнимал её от губ, покуда внутри не осталось ни капли.

Лекарь, внимательно осмотрев Лина, заявил, что повреждений, кроме тех, что на руках, нет, да и они не опасны.

— Ещё сердце бьётся слишком медленно и слабо. Мне видится, причиной тому — потеря сил. Я приготовлю и пришлю вам смесь трав, которые следует пить с горячим вином. Сие разожжёт огонь жизни и выгонит из тела тёмную флегму, что нарушает равновесие четырёх стихий. Не тревожьтесь: неделя самое долгое — и сей юноша станет бодр и весел…

Граф, успокоенный обещаниями целителя, заплатил за визит и отправил солдата сопроводить лекаря до дома. Позволив прочей челяди разойтись по своим местам, Альде-Суври вернулся к себе и почти сразу уснул. С остальными людьми, измученными пугающими переживаниями, произошло то же самое. Поэтому никто не видел, как Мэи-Тард очнулся, оделся и покинул графскую резиденцию.

— Я хорошо выгляжу? — в устах Неа извечный женский вопрос прозвучал как утверждение.

На ней был её лучший наряд: тёмно-зелёное блио из прекрасного бархата, украшенное золотым шитьём и самоцветами. Под расходящимися от локтя широкими рукавами верхнего платья, виднелись облегающие рукава нижнего, сшитого из блестящего заморского шёлка цвета тусклого золота. Похожего оттенка был и лежащий на бёдрах драгоценный пояс, сделанный из изящных чеканных блях. Падающие из окна лучи восходящего солнца ослепительными бликами играли на них и на камнях перстней. Но блеск изумрудов и золота не мог соперничать с воодушевлённым сиянием глаз девушки.

— Ты великолепна, Неа, — с восхищением выдохнула сестра, а стоявшие рядом служанки закивали.

Красавица победно улыбнулась, думая, что если этим днём король не будет сражён, то она совсем не знает мужчин. Она хотела что-то сказать сестре по этому поводу, но ей помешал шум, раздавшийся в коридоре, и последовавшие сдавленные возгласы, похожие на проклятья. Послышались тяжёлые удары упавших тел и всё стихло.

Дверь в девичью тихо отворилась сама собой. Поначалу в сумраке коридора было невозможно ничего различить — только звучали медленно приближающиеся шаги. Затем от темноты отделилась фигура, и в комнату вошёл закутанный в плащ человек.

Даже когда солнечный свет упал на мертвенно-бледное лицо с тёмными провалами запавших глаз и неровными тенями ввалившихся щёк, сёстры не узнали молодого менестреля.

— Кто вы? Что вам нужно?! — гневно воскликнула Неа, окидывая пришельца недовольным взглядом.

— Ты, — шелестом засохших листьев в мёртвом лесу прозвучал голос гостя.

— Как ты смеешь… — начала девушка и замолкла, распознав, наконец, кто ворвался в её дом. Неа сердито нахмурилась: — Как вы посмели явиться сюда, господин менестрель?.. Стража!

Но на зов никто не пришёл.

Мэи-Тард, не шевелясь, глядел на неё. Красавица стояла в ореоле солнечного света, как в день первой встречи и казалась сошедшей на землю небожительницей.

Проигнорировав очередную раздражённую реплику Неа, Лин бесконечно долгим движением протянул к ней правую руку. На окровавленной ладони лежало человеческое сердце: на глазах присутствовавших оно медленно, точно преодолевая огромное сопротивление, сократилось; с чмокающим шипением вышел воздух, на кольцах перерубленных вен запузырилась красная пена.

Сестра Неа и служанка лишились чувств, вторая прислужница с диким визгом выскочила из комнаты. Самой Неа сделалось дурно, но сильный характер позволил быстро совладать с эмоциями.

— Это дурацкая шутка, достойная разве что ярмарочных фокусников! — негодуя, бросила она Мэи-Тарду. — Или вы решили, будто я поверю, что эта дрянь — ваше сердце?!

Свободной рукой Лин отвёл в сторону край плаща, демонстрируя обнажённую грудь. Неа в ужасе прижала ко рту ладони, уставившись на большую зияющую рану между разошедшимися рёбрами.

Снова тяжко и страшно сжалось сердце на ладони.

— Этого не может быть… нет… — качая головой, забормотала Неа; в её больших прозрачных глазах заплескалось безумие.

Менестрель шагнул ближе и движением, полным страстной грации, поднёс сердце к её губам, точно призывая поцеловать. Неа отшатнулась, в горле девушки родился вопль. И тут же прервался, остановленный вонзившимся в живот клинком — тем же, что вскрыл грудь Лина.

Мягко осев, Неа распласталась на полу.

Когда красавица умерла, сердце в руке менестреля сжалось в жутком спазме и застыло навсегда. Глаза Лина закатились и он рухнул, продолжая тянуть руку к залитому тёплым светом телу возлюбленной…

…Менестрель убил деву, ибо лишился сердца, а человек без оного — чудовище. Страсть и жизнь несчастного стали одним, и когда покинула подлунный мир та, что вдохновила сие чудо, магия любви, питавшая вырванное из груди сердце, покинула свою темницу, дабы раствориться в чистой небесной лазури, аромате цветов и дуновении весеннего ветра…»

— Вот, что люблю больше всего — так это весёлую и занимательную историю перед сном, — мрачно произнёс Им-Трайнис. — А главное, без всякой волшбы.

Рыцарь захлопнул книгу, погасил свечу, забрался в постель и задёрнул балдахин. Перевернувшись на спину, подложил руки под голову и, таращась в темноту, стал вслушиваться в унылое завывание метели.