Из грязи и золота

Глава 17. Не играет никакой роли

В тот день Клавдий проснулся на узкой тахте в общежитии студенческого объединения «Мори-шей» и был счастлив. У него никогда не было и больше никогда не будет такого жестокого похмелья, но в двадцать два года похмелье счастью никак не мешает.

Не мешает похмелье, затекшая рука, на которой спит девчонка, которую не получается разглядеть, потому что комната почему-то вся состоит из зеленых и черных растекающихся пятен. И звон стекла, рассыпающийся по улице за открытым окном, не мешает.

Клавдий был почти уверен, что окно вчера закрывал. Он только недавно купил новые очки и планшеты для моделирования, и ему вовсе не хотелось, чтобы их кто-нибудь спер. Как в прошлый раз.

Значит, окно уже разбили.

Он закрыл глаза и улыбнулся. Слепо пошарил рукой по тумбе, кровати и под подушкой. Нашел под подушкой туфлю — колючую, на длинной шпильке. Решил, что подходит, и швырнул в центр комнаты.

— Чтоб ты сдох… — простонало сразу за глухим ударом.

— О! — Клавдий обрадовался знакомому голосу.

Он не помнил, как звали девчонку. Зато помнил, что эта как-ее-там вчера плясала так, что сломала оба каблука на туфлях. Так, словно ее голову наполняла музыка, которую слышала только она. Так, что Клавдий глаз отвести не мог. Спустя два часа он нюхал с ее живота модифицированные эйфорины, и ему казалось, что он слышит музыку, наполняющую ее голову.

Странно и даже немного обидно, что руку ему отлежала какая-то другая девчонка.

— Вас там много? — наконец спросил Клавдий.

— Тебе проще обувью кидаться, чем башку повернуть? — прошипела она.

— Проще, — признался он. — У меня еще и линзы погасли. У тебя там есть вода?

В подвале «Мори-шей» каждый вечер проходила групповая терапия, удачно балансирующая на грани попойки и оргии. Клавдий спускался туда дважды в неделю. Спускался бы чаще, но после линз и дыма слишком болели глаза.

Раздалась короткая возня, а потом пластиковая бутылка с треском врезалась в спинку тахты.

— Не попала. — А вчера голос у девчонки был звонкий. Вот что с людьми делает похмелье — они шипят, злятся и не ценят компанию тех, с кем нюхали модифицированные эйфорины.

А Клавдий ценил.

Вода неожиданно оказалась холодной. Он кое-как выпутался из пиджака, простыни и теплых рук лежащей рядом девушки, сел на край тахты, поставил ноги на что-то мягкое и плеснул воды на лицо.

— Э, — возмутилось что-то мягкое под ногами. Клавдий не глядя пнул человека под ребра. Заметил, что спал в ботинках.

— Э, — прозвучало, впрочем, равнодушно. Спустя секунду снизу раздался храп.

— Там окна бьют, — девушка села рядом и лила воду ему на руки, пока он медленно вынимал линзы. — Интересно, почему они думают, что им за это ничего не будет?

— Потому что вчера в «Мори-шей» слишком много пили, — пробормотал Клавдий, потирая уголок глаза. — А еще, наверное, кто-то им сказал, что можно совершать нарушения из желтого сектора и им за это ничего не будет.

— А им ничего не будет?

Он наконец смог ее разглядеть. Ну точно — со стоящих дыбом волос осыпается золотая краска, один глаз белый, другой фиолетовый, и оба горят жадным интересом под толстыми дешевыми линзами. И ожиданием — вот-вот он скажет ей что-то хорошее. Что-то пообещает.

— Вот и посмотрим, — улыбнулся Клавдий.

Она подняла взгляд к потолку. Растрепала волосы, разбросав в солнечных лучах золотую пыль.

— А спорим, ты не помнишь, как меня зовут, Клавдий Франг?

— Эмма Тольд, — ответил он, потому что вспомнил за секунду до того, как она задала вопрос.

…

В тот год Клавдий поселил белого попугая в пустой грудной клетке человека, чьи кости нашли на берегу океана двести лет назад. Попугай, оживший логотип известной транспортной компании — узнаваемый символ в неопознанных костях.

В тот год Клавдий не вспоминал о разбитых окнах — эксперимент вышел неудачным. Он рассказал об этом человеку, который спонсировал его исследования — аватару с тучным золотым телом и железной слоновьей головой. У человека не было имени, и он почти никогда не говорил, только иногда кивал или отправлял письменные указания. Последнее указание — раздать экспериментальные образцы постояльцам «Мори-шей». Клавдий раздал. В будущем он надеялся сделать образец более изящным и функциональным, но пока он напоминал рыбий скелет — белый браслет, щерящийся иглами. Он надевался на индивидуальный браслет, забивал иглами датчики и разъемы, и Дафна ненадолго глохла. Но те, кому он раздал браслеты и сказал, что можно бить окна, пить сверх лимита и выкрикивать ругательства на улицах, все равно получили свои штрафы. На несколько часов позже, но получили. А потом куда-то исчезли, и Клавдий не стал спрашивать о них у человека с головой слона.

В тот год Клавдий познакомился с Эммой, и она почему-то осталась в его жизни. Он хотел, чтобы она куда-нибудь исчезла — потому что когда Эмма была трезвой, шесть отвратительных дней в неделю, она смотрела внимательно и говорила разумно. А Клавдий не хотел слушать ничего разумного. Он и сам про себя все прекрасно понимал.

Год назад на курсе по моделированию им показали, как работать с программными визуализаторами. Клавдий был в восторге — в виртуальной реальности жили души всех программ и систем. У прачечной была душа горной реки с прозрачной водой, чернеющей в местах засоров. У кофеварки — простенький пульсирующий фрактал. Аэрокэб оказался полным фрактальных завихрений полем, по которому тащилась измученная черная лошадь с пятью ногами.

У Эммы в глазах жила радость. Каждую неделю Эмма провожала бутылкой белого вина, и тогда эта радость начинала светиться ярче. Но Эмма никогда не оставляла радость себе — она делилась с ним.

Художественное образование позволяло работать тестировщиком — через визуализаторы иногда было проще обнаружить ошибки. Как засоры в системе прачечной. Клавдий так и собирался поступить, но зачем-то начал разглядывать систему безопасности Дафны, изрытое блиндажами поле, по которому были разбросаны уходящие в землю решетки, черные мраморные плиты, мотки колючей проволоки и живые цветы. И однажды он нашел ошибку.

У Эммы был неэтичный роман с психологом, от которого она ушла в тот день, когда бросила в Клавдия бутылкой воды. Оборвавшийся роман — и огромный список эйфоринов, которые она принимала, когда хотела уснуть, проснуться и не бояться смерти. Эмма любила спать и не любила бояться смерти. В ее профиле была отметка о подтвержденной фобии, с которой теперь работал новый психолог.

Если бы Клавдий был умнее. Если бы он был рассудительным, как Эмма — сделал бы вид, что ничего не видел, и ушел бы выращивать цветы на трупах. Но он несколько дней думал, как использовать эту ошибку, а потом начал собирать первую модель браслета. Он отключал камеры и микрофоны, ставил глушилки и рисовал схемы в бумажном блокноте, чтобы чертежи не утекали в сеть. Но спустя несколько секунд после того, как он закончил первый чертеж, ему пришло приглашение в закрытый конвент, где его ждал золотой аватар со слоновьей головой.

Новый психолог, Су Нииам, сказала Эмме, что невозможно перестать бояться смерти, а потом сказала, что эйфорины, которые она принимает, состоят из сахара и легкого седативного препарата. Но в основном из сахара. Су называла это «подсластить испуг». Она сказала Эмме, что единственный способ перестать бояться смерти — это осознать ее.

Клавдий знал, что должен закончить работу. И она даже устраивала его — он сразу согласился сотрудничать. Ему выписали крупную премию за обнаружение уязвимости и повысили профессиональный рейтинг. Его заявки на проведения выставок всегда рассматривались быстро и ему никогда не отказывали. Перед теми, кто взял у него браслеты и отправился бить окна, Клавдий не чувствовал никакой вины. У него все было хорошо. Только Эмма перестала говорить разумно, и теперь говорила как он. Больше не просила его рисовать. Больше не тревожилась, когда он сутками бродил по визуализациям систем безопасности, выискивая новые и новые уязвимости. И Клавдий скучал по ней.

Но Эмма была занята — она ночевала на хрупких каталках в крематории, стояла на краях крыш, завороженно глядя на людей, превратившихся в кляксы шляп и платков, медитировала, зажав в одной ладони смертельную дозу легальных эйфоринов, а в другой — капсулу мизарикорда. Смерть никак не желала посмотреть ей в глаза, в которых больше не было радости, а Дафна не желала остановить ее, потому что у Эммы было предписание на терапию.

В конце того года Клавдий перестал отличать мир визуализаций от реального. Он не понимал, почему дома, улицы, аэрокэбы и деревья реальны, а фракталы и смутные образы, сгенерированные сетью — измученные лошади с пятью ногами, реки с течением, нарисованным синими линиями — нет. Ни одна девушка с ним бы не осталась, потому что он постоянно глупо улыбался и по нескольку раз ощупывал лицо Эммы и пересчитывал ее пальцы, пытаясь смириться с тем, что она реальна. Но Эмма, которая ночевала в крематории и по четыре часа мычала, сжимая в ладонях яд, понимала его. И ей некогда было его осуждать, когда он снова раздал своим друзьям белые костистые браслеты и сказал, что можно делать все что угодно. Он больше ничего не говорил о границах и разбитых окнах.

Однажды Эмма сказала, что прошла терапию и получила достижение за преодоление фобии. И получила семейную лицензию — теперь она могла родить ребенка, потому что считалась здоровым и уравновешенным человеком.

Клавдий долго сидел, уронив голову на скрещенные руки. Похолодевшие ладони царапали ледяные рыбьи кости почти законченного браслета. Он знал, что Эмма не была здоровым и уравновешенным человеком. Знал, что она получала удовольствие от дозволенного риска, и что однажды ее тяга к познанию границ обязательно превратится в тягу к саморазрушению.

Эмме не стоило иметь детей, да и ему тоже. Он это осознавал, как хотели Дафна, безымянный человек с железной башкой и психолог Эммы, Су Нииам, будь она проклята.

Браслет щерился ему в руки острыми краями, Клавдий хотел быть мудрым и поступать правильно, но еще больше хотел послать всех в жопу и поступить так, как поступали в его понимании все нормальные люди всю ненормальную историю.

Он поднял голову и позвал Эмму замуж.

Через шестнадцать лет она ушла от него.

Через шестнадцать лет и восемь месяцев Эмма утонула, и Клавдий знал, что хотя бы один раз она по-настоящему смотрела смерти в глаза.

…

Марш Арто однажды держала в руках капсулу мизарикорда дважды. В первый раз, через минуту после полуночи, в двадцать первый день рождения. Подержала и сдала обратно, оставив на ладони отпечаток невесомой, гладкой и золотой смерти. Второй раз — после установки снимающей повязки. Оказалось, что привыкнуть к темноте проще, чем к голубому блюру помех.

Арто не стала уточнять, какой дизайн у капсулы в Средних городах. Использовала изображение, которое осталось на пластине, и теперь золотые капли одна за другой соскальзывали с ее ладони и падали на серый ковер в темной гостиной Рихарда Гершелла. А потом снова появлялись у нее в руке.