Погибшее открытие

III

К делу об убийстве Ключинского я не мог вернуться целых три недели. Знаете следовательскую жизнь? Маешься, маешься, точно белка в колесе.

За это время был подготовлен протокол вскрытия. Врач, которого я возил в Воскресенское, был человек малоопытный. В протоколе чего только не было! И печёнка-то увеличена, и селезенка не в порядке… А по существу дела только и было, что смерть последовала от пули, выпущенной, по-видимому, из револьвера с небольшого расстояния, приблизительно около 8 часов вечера.

На этом пункте и застряло наше дело…

И вот однажды вечером в клубе познакомился я с одним господином: так себе — франтик, худенький, прилизанный, ничего особенного на вид.

Он мне отрекомендовался:

— Агент N-ского страхового общества, такой-то… А вы, кажется — господин следователь и изволите вести дело об убийстве Ключинского?

— Да, — говорю. — Что, уж не хотите ли меня застраховать на случай моего собственного убийства?

Смеётся.

— Нет, я собственно к вам по другому поводу. Мне желательно было бы узнать, не имеете ли вы каких-либо подозрений, или хотя бы отдалённых каких-либо предположений или даже намёков на то, что здесь имело место не убийство, а… самоубийство?

— Нет, — говорю, — об этом могу вам это сказать, так как, сие и не секрет: самоубийства не было. А разве он у вас был застрахован?

— Да, — отвечает. — И притом на такую сумму, что для общества очень важно выяснить, есть ли хоть какая-нибудь — даже самая ничтожная — вероятность самоубийства, что снимало бы с общества обязанность платить премию. Дело в том, господин следователь, что брат его, единственный его наследник, весьма торопит нас с получением премии.

— А велика ли премия?

— Сорок тысяч.

— Ого-го! — только и мог я сказать.

«Вот так новость!» — думаю.

Ну, натурально, давай его расспрашивать, деликатно этак — понимаете? — чтоб ему казалось, что я вовсе не расспрашиваю, а давно уже сам всё знаю. Совестно ведь!.. Оказывается, этот господин успел уже побывать раза три в Воскресенском и узнал куда больше моего! Прежде всего, выяснилось, что Владимир перед смертью был безумно влюблён… ну, в кого вы думаете? Да в эту самую учительницу, которую я встретил на дороге! И как у меня при встрече с ней сердце не ёкнуло?

Дальше. Владимир ей сделал формальное предложение, и она ему отказала «в виду недостатка чувств к нему и разницы идеалов». Как вам это понравится: «разница идеалов»?..

Наконец, этот самый агент узнал, что они виделись несколько раз в сарае, куда он её вызывал светом в оконце. Вот когда, наконец, табуреты-то в сарае и выяснились!

— Видите ли, господин следователь, вот все эти данные, которые вам, без сомнения, не хуже моего известны, — закончил агент, — и заставили меня, т. е. страховое общество, предположить, что может быть, тут есть возможность как-нибудь за самоубийство ухватиться?

— За самоубийство ухватиться? — переспросил я. Но мысли мои, смею вас уверить, в эту минуту были очень далеки от интересов страхового общества!

— То есть, конечно, не «ухватиться», — поправился он, — а… словом, мы желали бы знать ваше об этом компетентное мнение, если, конечно, это не тайна…

Агент поджал губы так важно и глубокомысленно, что упаси ты меня Господи!

— Слушайте, говорю я ему, — если это самоубийство, то где же орудие, которым оно произведено? Ведь нельзя же выстрелить из портсигара или подсвечника! Или, может быть, вы думаете, что оконце…

Агент мой вздохнул с разочарованием.

— Нет-с уж, какое там оконце! — говорит. — Я пробовал через него лазить…

— Ну и что же?

— Да только пиджак новый разорвал… Так как же, — говорит с унынием: — не самоубийство?

— Братоубийство! — хотел я ему закричать. Да ещё такое, что все газеты ахнут!

Но, конечно, я этого ему не сказал, а только отрицательно покачал головой.

— Ну, так извините, что побеспокоил… Убийство нас совершенно не устраивает. Честь имею кланяться!

Я, было, уже распрощался с ним, но потом вовремя вспомнил.

— Слушайте, как вас?.. Каким вы образом разузнали про всю эту музыку с учительницей?

Он остановился, ухмыльнулся… ну и шельма этот страховой Пинкертон!.. и говорит:

— А это, извините, уж наша профессиональная тайна. Кажется, госпожа учительница по молодости лет не совсем правильно ещё разбирается в людях. Похоже, что она кого-то ждала из Петербурга… произошла маленькая путаница с фамилиями… А, впрочем, моё почтение!

Вы представьте себе, какие у меня только подозрения возникли, когда я всё это услышал. Ведь найдена была цель убийства! Самое нелепое в этом деле была бесцельность преступления! На следующий же день я вытребовал на допрос и Ключинского, и красивую учительницу.

Первым пришлось мне допрашивать его. Явился он на этот раз совсем иным — мрачным и угрюмым.

Прежде всего, я его поисповедовал насчёт того, как он провёл время между семью часами вечера пятого декабря и десятью утра шестого. Оказывается он почти всё «забыл».

Это за две-то недели времени!

— О чем вы беседовали с братом во время прогулки?

— Не помню.

— Когда брат ушёл, куда вы пошли?

— По дороге… Кажется, по дороге.

— Не было ли слишком темно для прогулки?

— Не помню.

— Даже и этого не помните? Так-с. Ну, а встали вы на следующий день, в котором часу?

— Часов в девять, в десять… Право, не помню.

Подумав немного, однако, он прибавил:

— Кажется в половине десятого.

— Известно ли вам было пятого декабря, что ваш брат был застрахован и на какую сумму?

Поморщился с отвращением.

— Было известно.

Это меня, признаюсь, озадачило. Человек мог вполне безнаказанно соврать и на этот, и ещё на несколько весьма компрометирующих его вопросов. А, однако, ответил откровенно правду.

— Известно ли вам было намерение вашего брата жениться на учительнице, госпоже…

— …Ольгиной? Вздор! — вдруг разгорячился он. — История эта страшно раздута. Я уверен, что мой брат не мог иметь серьёзного чувства к девушке-полуанархистке, с неизвестным прошлым. Я не верю также и в его сватовство!..

— Так-с. Но если исключить возможность брака вашего брата, то единственным наследником его являлись вы?

— Да.

— В каком положении находились ваши денежные дела ко времени смерти вашего брата?

Ключинский вздрогнул и побледнел так, что я поспешил дать ему воды. Но он оттолкнул стакан и твёрдо выговорил:

— Дела мои были сильно расстроены.

— Вам угрожало что-нибудь?

— Угрожало взыскание по нескольким векселям.

— Как же вы устроились?

— Удалось пересрочить векселя.

— Не повлияло ли при этом известие о возможности получения вами страховой премии? Не сообщали ли вы об этом кому-либо?

— Да, повлияло. Да, сообщал, — ответил он тихим прерывающимся голосом, и вдруг ноги его подкосились… Он упал без чувств.

Вы думаете, я его пожалел в эту минуту? Нет, нисколько! Очень уж отвратительно казалось мне его преступление. Я велел вынести его и привести в чувство.

Следующий допрос был учительницы Ольгиной. Барышня оказалась с норовом.

— Ваше имя? — спрашиваю её. — Звание? Православная? Сколько лет?

— Вера Ольгина, учительница… Скажите, нельзя ли сразу перейти к делу? Не все ли вам равно, девятнадцать мне лет или сорок?

Видимо, сердится, глаза так и сверкают.

— Так разрешите записать девятнадцать? — улыбнулся я.

— Да… Что вам еще от меня нужно?

Я задал ей ряд вопросов, но она и не подумала на них отвечать с нужной для меня откровенностью. Пришлось прибегнуть к старому средству. Я помахал торжественно какой-то первой попавшейся казённой бумажкой у неё перед носом и сказал ей:

— Сударыня, это приказ об аресте одного, может быть, совершенно невинного человека по подозрению в убийстве Владимира Ключинского. Если вы отказываетесь мне отвечать на мои вопросы, мне не останется ничего другого, как отдать этот приказ для исполнения. — Я протянул даже руку к звонку.

Барышня покраснела, побледнела, вынула платок, опять его спрятала и наконец, произнесла:

— Спрашивайте, я вам буду отвечать. Клянусь вам, я не знала, что могу кому-нибудь принести вред своим молчанием! Страховой агент этот нечестный и… ничтожный человек, убедил меня, что речь идёт не об убийстве, а о самоубийстве. И я, зная покойного, тоже так думала. Спрашивайте, пожалуйста. Я скажу вам всю правду.

Она подтвердила мне весь рассказ страхового агента. Но большего, чем я уже знал, она не могла прибавить. Когда её рассказ был окончен, я спросил:

— Вы, действительно, думали, что Ключинский застрелился? Он так любил вас?

Она потупила глаза, в которых заблестели слёзы, и отвечала:

— Он так страшно любил меня, что я положительно колебалась, не выйти ли мне за него замуж. Но ведь я не любила его и, следовательно, не могла ему дать счастье?.. Да, я думала, что он застрелился из-за меня…

— Но как же вы объясняли отсутствие при нём оружия и отсутствие какой-либо предсмертной записки?

Она посмотрела на меня своими печальными глазами, в которых я заметил удивление.

— Оружие?.. Я никак не думала об этом. Может быть, если бы я сама побывала в сарае… Но это место приводит меня в такой ужас! Я даже окошко занавесила, из которого виден этот проклятый сарай… Но записка? Да, о ней я задумывалась не раз. Почему он мне не оставил записки? Само собою это становится понятным, если он не сам убил себя, а был убит другими. Но кто же убийца?

Я не мог не улыбнулся при таком наивном вопросе.

— Скажите мне, сударыня, — спросил я её вместо ответа, — вы знаете хоть сколько-нибудь Алексея Ключинского? На что он способен? Мог ли бы он, по вашему мнению, из корыстных целей… гм-м… желать смерти своего брата?

Ольгина вскочила со стула. Её большие серые глаза стали ещё больше и засверкали огнём негодования.

— Алексея Алексеевича я считаю своим врагом, — проговорила она, — но этого он сделать не мог! Это была бы такая гадость, которой я не допускаю… от человека!

Допрос кончился.

Ни одна из нитей не указывала пути к истине! Я был в недоумении.