День Дьявола

Об этих полях я думал, когда стоял в глубине классной комнаты в Черчмидс, мечтая о каникулах. Я ощущал некое беспокойство еще до того, как узнал о Старике. Не то чтобы я был как-то особенно несчастлив, занимаясь своей работой – мальчики в целом вели себя хорошо, им нравилось учиться, – но я постоянно ловил себя на том, что думаю об Эндландс чаще, чем раньше. С фермы я уехал, когда был едва ли старше моих выпускников, и, слушая во дворе их хвастовство по поводу воображаемых успехов у девушек из колледжа «Квин Мэри» или глядя, как они ковыряют свои прыщи на собрании в клубе, я начинал понимать, что принял когда-то решение, ничего толком не зная о жизни. Как и все подростки, я жаждал уехать из дому при первой же возможности, и мне вовсе не приходило в голову, что у этого поступка может быть своя цена. Но ведь у молодого человека должны быть свои привилегии, не так ли? Эгоизм. Невежество. Слепота…

Если у Кэт и было когда-то похожее желание прокладывать в жизни свой собственный путь, она его подавила, в отличие от меня. Она пустила корни в Саффолке, на своем небольшом клочке земли. Она не была уроженкой Саффолка, нет, она родилась в Хэрроу, где Его преподобие выполнял обязанности викария в церкви Святой Троицы, но в Дунвике она жила с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать, и считала своим домом обширные поля и облака, так вдохновлявшие Констэбля[2]. Как она говорила, ей нравится смотреть вокруг. Так много Англии втиснули сюда, ради собственного блага нации, разумеется.

Ясность обзора измерялась зданиями церквей, которые мы могли видеть из окна спальни. Когда шел дождь, дальше места работы Преподобного на другом конце деревни уже ничего нельзя было разглядеть, но в ясные дни взгляд достигал кремниевой башни церкви Святого Хуберта и скользил дальше, до серого горизонта, где плоская земля становилась морем.

– Если случится потоп, – предупреждал я, – мы будем брошены на произвол судьбы.

Но она уже придумала, говорила она. Надо поднять дом на сваи. Это не поможет, убеждал я. Когда арктические льды растают, говорил я ей, вся страна начнет накреняться вдоль оси где-то в районе Дерби. Север поднимется, юг уйдет под воду. Еще пара-тройка десятилетий, и я буду добираться до работы на веслах, говорил я. Лучше уехать отсюда при первой возможности.

Она могла бы заметить, что шутки подобны крышкам на глубоких колодцах, хотя никогда не спрашивала, счастлив ли я. Вероятно, потому что знала, каков будет ответ.

Всякий раз, когда мы говорили с Кэт об Эндландс, она представляла мою прежнюю жизнь на ферме так, будто все это осталось навсегда в прошлом. Да, здесь мило и симпатично, ведь прошлое не может быть другим, правда? Но она сама здесь будет играть роль гостьи, и не более того. И ферма – никоим образом не то место, где она могла бы жить. Но когда она увидит Эндландс, она изменит свое мнение. Она почувствует, как бесценно это место. Так же бесценно, как дитя, которому предстоит появиться на свет к следующему сбору урожая.&

На проселочной дороге Отец выжал газ и ударил обручальным кольцом по рулю.

– Глянь-ка, Джон, нет ли там моей зажигалки, – сказал он, и я, копаясь среди старых чеков и пластиковых пакетов, валявшихся на приборной доске, наткнулся на коробку разрывных пуль, купленных им у Хейлвуда.

– Господи, Отец, на кого ты собираешься охотиться с ними?

– Я видел оленей в пустошах, – ответил он.

– Оленей? – переспросил я. – Ты уверен? Я думал, они давно уже ушли отсюда.

Сам я не видел оленей в этих местах с тех пор, как закончил школу.

– Что плохого в том, что на пастбищах есть олени? – спросила Кэт. – Я не понимаю.

– Мы не можем допустить, чтобы они приближались к овцам, милая, – ответил Отец. – Они разносят заразу. У меня уже есть больное животное, и я не хочу, чтобы заболели другие.

– И что вы будете с ними делать? – продолжала спрашивать Кэт. – Отгоните их?

Отец взял у меня зажигалку, которую я нашел под пачкой старых эвкалиптовых леденцов от кашля.

– Боюсь, это будет нечто более окончательное, милая, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что убьете их? – уточнила Кэт.

– Угу, – ответил Отец. – Так будет лучше всего.

– Разве они ничьи?

– Ничьи или чьи-то, – отозвался Отец, – от них придется избавиться.

Он переключил скорость и, закашлявшись, стукнул кулаком по груди. Стало быть, легкие снова дают о себе знать. Каждый год в это время кашель возвращался, как исландские гуси на Брайардейльские топи, пока снег не погонит их дальше на юг.

– Ты что, с таким кашлем отправишься в пустоши? – с недоверием спросил я.

– Правда, Том, кашель нехороший, – поддержала меня Кэт.

– Бывало и похуже, и ничего, выжил, – отмахнулся Отец.

– Пусть так, – настаивал я. – Но все-таки сходи к врачу. Наверняка ты сможешь записаться на завтра наутро, перед похоронами.

– У меня слишком много дел, – ответил он.

– А почему бы Джону не позвонить? – сказала Кэт. – Он договорится, чтобы доктор приехал к вам.

Он кинул на нее взгляд и слегка качнул головой. Врачей он не любил. Так было всегда. Единственный врач, посетивший ферму за последнее время, был тот, что объявил о смерти Старика.

– Со мной все в порядке, – заявил он, доставая из-за уха самокрутку и закуривая.

Лицо и волосы у него всегда пахли табаком. А еще соломой и сладковатой смесью отсыревшего дождевика и пота. Этот крепко настоявшийся дух так глубоко въелся в него, что, даже после того как он долго тер руки и лицо куском карболового мыла в раковине на кухне, его кожа почти сразу же снова начинала источать все ту же смесь запахов, и я не сомневался, что и в переполненном людьми помещении смог унюхать бы его через минуту.

По салону поплыл табачный дым. Отец зашелся в грубом кашле и только тогда опустил стекло. Он всегда слишком много курил, но в это время года, похоже, самокрутка постоянно была при нем. В октябре начинается очередной цикл воспроизводства овец, будущее стада зависит от очень многих вещей, и большинство из них он не мог контролировать. Овцы должны пережить весну и лето, не утонуть в топях и не подцепить болезнь, сено в амбаре должно хорошо дозреть, баран должен рваться покрыть овцу, а овца – быть готовой к спариванию. Но те проблемы, которые были ему подвластны, как, например, олени, решались быстро.

Он снова закашлялся, и Кэт слегка толкнула меня локтем. Но уговаривать его показаться врачу было бесполезно. Жизнь в долине делала незлобивых людей упрямыми, а пожилых превращала в стариков. Особенно осенью.

Я по себе это вижу. Заметил за последние несколько лет на День Дьявола и при Загоне. Адам смеется над моей согбенной спиной и называет меня дедушкой. Не дают покоя суставы, и я вчитываюсь в этикетки на тюбиках с разными снадобьями в надежде, что они принесут обещанное облегчение. Болит то в одном месте, то в другом, боли возвращаются, как будто им от меня что-то нужно. Старик об этом всегда говорил.

Вспоминаю, когда я был маленьким и холод и сырость сковывали его ноги так, что ему приходилось оставаться в постели, меня посылали к нему наверх с чашкой горячего чая, куда он в качестве лекарственного средства не забывал плеснуть виски из бутылки, всегда хранившейся у него под подушкой.

– Дай-ка ручонку, Джонни-паренек, – говорил он, зажав окурок в углу рта и вытаскивая рубашку из штанов.

Он замечал, что я хочу понять, где у него болит.

– Слышишь? – продолжал он, прижимая мои пальцы к бедру. Когда он перемещал ногу, головка кости и суставная сумка терлись друг о друга, издавая сухой треск, как будто в суставе сыпался песок.

– Что это? – спросил я.

– Баран разбил, – сказал он, и окурок дернулся у него во рту. – Череп у него – что тебе хренова шар-баба. Смотри, Джонни-паренек, никогда не забывай, что с барана нельзя глаз сводить.

Со Стариком всяких бед случалось больше, чем с кем бы то ни было в долине, и не обязательно по его бесшабашности, хотя пару шрамов он получил во время бурных ночей в «Пастушьем посохе», а потому, что он принадлежал к поколению, которому свойственно было работать руками, а не применять машины. Он топором рубил деревья в ясеневой роще. И овец он стриг вручную, как это делал его отец, Джо Пентекост, теми же самыми ножницами, не потерявшими за сотню лет упругости пружины. А вскоре после свадьбы ему пришлось надеть обручальное кольцо на правую руку, после того как разъяренная свинья, принадлежавшая Бисли, отгрызла почти целиком его «священный палец» (как он сам его называл). В ходе естественных процессов кольцо (раз уж не сам палец) в конце концов вернулось к нему, и Старик, промыв его под краном во дворе, снова надел его.

– Вот ужас! – поразился я.

– Твоя бабуля сотворила бы со мной нечто похуже, чем эта свинья, если бы я не нашел кольцо, – изрек Старик.

Я не знал Бабушку Элис – она умерла задолго до моего рождения, но из того, что я слышал о ней, только она одна и не оставляла попытки держать Старика на коротком поводке. Она была настоящая горянка, с характером твердым, как кремень.

– Когда-то и у тебя будут такие руки, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Посмотришь на них и скажешь сам себе, что вкалывал всю жизнь.

Именно этого я хотел больше всего в жизни. Хотел, чтобы руки у меня не были такими, как у детей в деревне. И чтобы пальцы у меня были без ногтей, и шрамы во всю грудь. Хотел, чтобы большой палец щелкал, как затвор пистолета, всякий раз, когда я пошевелю им, а каждая кость в теле пела свою песню. Когда бы мне ни случалось порезаться, я растравливал рану, как только она начинала затягиваться, так что к тому времени, как я пошел в старшие классы школы, у меня на теле красовалось целых три основательных шрама: один на правой руке, между большим и указательным пальцами, другой над бровью, от удара кулака Ленни Штурзакера, и третий на локте, его я мог видеть только в зеркало.

Кэт взяла меня за руку и выглянула в окно, одновременно проводя большим пальцем по мозолистой ладони. Ей нравились мои руки. Помню, мы только познакомились, и она осмотрела их дюйм за дюймом, как гадалка, выискивая что-то в линиях и рубцах – что-то, что уверит ее в счастливом будущем.

Думаю, по сегодняшним стандартам мы поженились довольно быстро: прошло менее полутора лет между той нашей первой хмельной вечеринкой на тридцатилетии Аманды Стьюарт и тем днем, когда мы обменялись кольцами. Но ощущения поспешности вовсе не было, и если кому-то из наших друзей так показалось, они ничего нам об этом не говорили. Как-то не было причины ждать дольше. Еще год или два не сделали бы нас увереннее в своем решении. Но за последние пару месяцев, однако, я начал замечать, как менялась Кэт каждый раз, когда нам приходилось проходить мимо свадебной церемонии. У нее появлялось то же самое выражение, что и сейчас, когда мы проезжали через хутор Уайтхолл, и она смотрела, как кто-то сметает конфетти и листья с кладбищенских ворот у церкви.

– Как красиво, – заметила она.

В ее голосе прозвучала нотка сожаления, позаимствованная ею у матери. Барбара во время нашего бракосочетания все силилась улыбаться, явно думая при этом, что ее Кэт, дочери викария, Господи, пристало идти по приделу церкви Святого Леонарда под звуки органа, эхом разносимые до самого купола, а не вручать себя мне в здании муниципалитета рядом с супермаркетом.