Убить королеву

От моего укрытия под лестницей несложно добежать до двери или окна. Но куда деваться потом? Свободы не будет. Только бесконечное болото вопросов. Куда идти? Как добраться туда? Как я себя прокормлю? Одену? Как мне выжить? Я никогда не выезжала из Корнуолла, никогда не заботилась о своем пропитании. Я всегда делала только то, что мне говорили, а сейчас указывать стало некому. Я одна, в первый раз в жизни.

Я снова начинаю плакать. Я смотрю на тело отца, на кровь, уже запятнавшую белый лен простыни, на торчащие из-под нее пальцы левой руки, согнутые, как будто он подзывает меня к себе. Нет такого числа, счет от которого на корнуолльском помог бы моему горю, но я все равно заставляю себя считать, даю себе пять секунд на чувства, прежде чем приступать к делу. Мне нужно понять, как выбраться из этого дома и как сделать еще тысячу вещей.

Я добираюсь до onan, единицы, и слышу наверху грохот, тихий вскрик и проклятия. Человек Гренвиля что-то уронил, или на него что-то упало. Но теперь он точно меня не услышит, так что я тихонько, босиком, перебегаю переднюю и бросаюсь в отцовскую библиотеку, низко пригнувшись, чтобы меня не заметили через окно.

Библиотека, как и весь дом, перевернута вверх дном, мебель опрокинута, книги сброшены с полок, ящики выдвинуты, все вывалено на пол. Но люди Гренвиля не слишком-то тщательны. Если бы они так не злились, не дрожали от ненависти, не наслаждались своей победой, они бы нашли кое-что похуже священника.

В третьем шкафу, считая от камина, на третьей полке сверху, есть панель, а за ней ниша размером с каравай хлеба. Там отец хранил важные бумаги и деньги, из которых платил слугам. Это секрет, а значит, я все об этом знаю. Я высокая, но мне все равно приходится придвинуть стул, чтобы дотянуться до полки. Стремянка валяется на полу, и я не рискую ее трогать, чтобы не шуметь.

Я быстро нахожу то, что искала: пачку писем, перевязанную черной лентой, и красный бархатный кошель с монетами. Остальное кидаю в камин, где все еще теплится пламя. Слезаю со стула и возвращаюсь к двери, прислушиваясь. Судя по шуму и топоту, человек Гренвиля все еще возится наверху, так что я выбираюсь в переднюю и быстро бегу в крыло слуг. Сначала я думаю утащить пару дорожных платьев из комнаты служанок, но потом соображаю, что люда Гренвиля будут искать девушку, а не мальчика, поэтому нахожу в комнате лакея штаны, рубашку, жилет, куртку и сапоги, перчатки и шляпу. Надеваю все, кроме сапог, пихаю свою ночную рубашку под матрас. Привязываю кошель к поясу, письма прячу под жилет и, держа сапоги в руках, чтобы не шуметь, выхожу к телу отца. Я рискую, меня можно увидеть и с лестницы, и от двери, но я не могу уйти, не попрощавшись. Я шепчу «прости», «люблю тебя», «прощай» дрожащими губами.

Сверху опять доносится шум, топот, треск, и мне пора бежать. Я встаю и оглядываюсь. Я последний раз в этом доме, последний раз в Ланхерне, фамильном гнезде Арунделов, доме моего отца и его отца… после их смерти все здесь принадлежит мне, но ни один суд не признает этого. Я нищая сирота без дома, без титула. От гнева и горя мне хочется кричать. Я бы закричала, да только тогда меня услышат даже у моря.

Я подбираю отцовский меч и крадусь по коридору к маленькой прихожей в задней части дома. Подложив по перчатке в каждый сапог — так они мне велики, — зашнуровываю их. Тихо, осторожно, сдвигаю щеколду и выскальзываю в ночь. Дождь ослепляет меня, я ничего не вижу в футе перед собой, но я знаю Ланхерн не хуже собственной ладони и двигаюсь быстро, обходя изгороди, деревья и болотистые участки. Мне нужно добраться до конюшни и взять там лошадь. Я ничего не вижу, но знаю, что почти уже дошла, я всю жизнь хожу этой дорогой. Всего пара сотен футов…

И тут я врезаюсь в него.

От удара я падаю на землю, но, суд я по удивленному приглушенному крику, человек Гренвиля тоже упал. Он пытается подняться, но я быстрее. Я высоко поднимаю отцовский меч и шепчу то, что могу вспомнить из пятьдесят первого псалма, молитвы о прощении, то, что мне понадобится, потому что через несколько секунд я стану убийцей. Но тут я узнаю его. Темные волосы, темные глаза, серьезное выражение лица — такое же, как в обычные дни. Это Йори, конюх моего отца.

Йори нанялся к нам в прошлом году, а сам он из Плимута. Это единственный в усадьбе человек одного со мной возраста, который не женат, но, как и все остальные, он убежденный католик и при этом работает на моего отца, то есть совершенно не годится в женихи девице моего положения. Не говоря уж о том, что больше всего на свете мечтает принять сан.

Когда отец его нанял, я настолько истосковалась по мужскому обществу, что все это не имело значения. Во время мессы я садилась поближе к Йори, чтобы он мог насладиться моим пением. Я надевала девственно-белые одежды, брала лучшие четки, молитвенник и Библию, и тяжесть священных предметов пригибала меня к земле. Я надеялась, что, если я буду достаточно благочестива, он забудет о своем желании посвятить себя Богу и посвятит себя мне.

Я уже упоминала, что глупа, но, пожалуй, стоит признаться в этом еще раз.

— Катерина? Вы ли это?!

— Да. — Я опускаю меч, радуясь, что не отсекла ему голову. — Что ты здесь делаешь?

— Прячусь. — Он отводит со лба промокшие волосы. — Я сидел в конюшне, но туда кто-то вломился, и я убежал. Подумал, что снаружи будет надежнее.

— Он все еще там?

— Не знаю, темно.

— Они же не забрали лошадей?

— Нет. Но, Катерина… Что вы-то здесь делаете? Почему вы так одеты? Я и то вас не узнал поначалу, в штанах-то… Принял за одного из них. — Он на мгновение замолкает, а потом продолжает: — Его увели? Вашего отца. Я видел, что они тащили людей прочь, но не разглядел, кого.

Я не буду больше плакать. Не сегодня. И мои пять секунд уже минули.

— Нет. Его не увели, его убили.

Йори крестится и шепчет молитву на латинском. Я не прерываю его, хотя мне все это успокоения не приносит.

— Что нам делать? — спрашивает он, закончив. — Здесь нельзя оставаться. Если нас найдут, то тоже заберут.

— Знаю. Я собиралась взять отцовского коня и бежать.

Он кивает, серьезный, как всегда.

— Я приведу. Возьмем Палланта и Самсона. Они самые быстрые и сильные.

Я понимаю, что убегу не одна, потому что бросить тут Йори не смогу.

— Может, подождем, пока они уйдут? Они могут увидеть или услышать, как мы бежим, и отправить погоню.

— Возможно, — отвечает Йори. — Но чем дольше мы медлим, тем больше рискуем, что нас найдут те, кто здесь остался. Или вернутся другие. Но я кое-что придумал. Подождите здесь.

Он исчезает в темноте, и я снова остаюсь одна. Дождь все не прекращается, поднимается ветер, шумит в луговой траве по пояс; море беспокойно, и я слышу его отсюда. Люди Гренвиля могут пройти в нескольких футах от меня, а я их не замечу. Я прячусь за изгородью, хватаясь за меч. Жду, жду, но ничего не происходит. Сначала я злюсь, потом тревожусь. Вдруг они схватили Йори?

Я уже собираюсь искать его, но тут слышу топот копыт, а потом замечаю силуэт лошади, галопом мчащейся по пустоши. Где-то поодаль кричат: «Стой», и я успеваю подумать, что Йори убежал без меня. Но тут человек Гренвиля бежит к дому, зовет второго, оба бросаются в амбар, и я начинаю понимать замысел конюха.

Потом я слышу дыхание, и рядом, держа Самсона и Палланта в поводу, появляется Йори.

— Церуса я отпустил, — шепчет он. — Тот все пытался сбежать, с того самого дня, как ваш отец его купил. Ну вот и сбежал. Он может до самого Плимута доскакать. Далеко их уведет. Куда мы? — Йори протягивает мне поводья Самсона — управляться с Паллантом я так и не научилась.

— В Лондон, — говорю я и сажусь в седло.

Я не вижу его лица, но он не возражает. Да он бы меня и не остановил. Я запахиваю плащ, проверяю сначала монеты, а потом письма — надежно ли они спрятаны, не промокнут ли.

Отец незаконно исповедовал католическую веру, укрывал священника, тайком привезенного в страну из Франции, был лжецом и предателем.

Но это еще не все его тайны.

Глава 4
Тоби
Сейнт-Энн-лейн, район Олдерсгейт, Лондон
28 октября 1601 года

Письмо, которое я перехватил и расшифровал вчера ночью, с таким же успехом могло содержать в себе бомбу — таким оно было опасным. Я просидел за столом в борделе куда дольше, чем следовало, проверяя и перепроверяя каждый знак, выясняя, правильно ли я все понял, не сделал ли ошибки, действительно ли здесь написано именно то, что написано. В конце концов мне пришлось с этим смириться. Передав письмо следующему гонцу — с десятиминутным опозданием, оправдать которое помогли следы алых губ у меня на щеке, — я отнес расшифрованный текст в Уайтхолл, прямиком в апартаменты первого министра королевы.

Когда утром я получаю повеление через час предстать перед советом, то нисколько не удивляюсь. Я ждал этого и уже успел одеться. Я выхожу из своей крошечной квартирки под самой крышей, спускаюсь по узкой лестнице и оказываюсь в дождливом переулке Сейнт-Энн-лейн. По пути к широкому оживленному Чипсайду я обхожу лужи и кучи мусора.

Обычно отсюда сорок пять минут ходу до Сомерсет-хауса, где меня ждут, но не в дождь и не сегодня. Вокруг кипит безумный понедельник, толкаются торговцы, телеги, лошади, какие-то люди, здесь шумно, грязно и воняет. Когда я добираюсь до Флит-стрит и сворачиваю в Темпл-бар, проходя через железные ворота, я весь покрыт грязью, насквозь промокший, а отпущенный мне час почти миновал. Светлый каменный фасад Сомерсет-хауса, украшенный колоннами, смотрит на меня так же приветливо, как грозный и зловещий священник в День реформации[4]. Так же косятся на меня и королевские стражники в красном, торчащие по обе стороны главного входа, как парочка андиронов[5].

Я им не нравлюсь.

Меня не узнают, да и не должны. Предполагается, что я сольюсь с фоном, тусклый и незаметный, как собственные бурые штаны или суконная куртка. Такие, как я, сразу забываются. «Но вот глаза свои ты никогда не скроешь, — как-то сказала мне королева сквозь гнилые зубы. — Милые, как дельфиниум в мае, и такие же синие». Именно из-за этих глаз стражники оглядывают меня внимательнее, от потемневших под дождем волос до потемневших от грязи сапог.

— Мы тебя раньше не видали?

— Да врод’ нет, — я изображаю южнолондонский выговор и покачиваюсь на каблуках. — У меня письмо к сэру Роберту Сесилу. Он меня ждет.

Я вытаскиваю из кармана сложенный кусок пергамента. Пергамент чист, но стражники проверять не станут. Судя по тому, как они смотрят на лист, а потом друг на друга, оба просто неграмотны.

Потом стражники кивают, удовлетворенные, и пропускают меня. Я успеваю миновать половину двора, когда вижу сэра Джорджа Кэри, который неторопливо идет ко мне, чеканя шаг. Он не только барон Хадсон, кавалер ордена Подвязки и член Тайного совета, но и лорд-камергер королевского двора. Он платит мне жалованье, каким бы оно ни было, а значит, я вижу его чаще прочих членов совета.

— Почему ты пришел с этой стороны? — Кэри тычет пальцем в сторону восточного крыла. — Те двери не охраняются.

Ответ кажется мне очевидным, но я все же говорю: