Так и было

ХЛЕБНЫЕ КОРОЧКИ

Утром в воскресенье мама вынула из печки хлебы, остудила их, завязала одну пышку в белый платок и говорит мне:

— Снеси бабе Дуне: у неё квартиранты стоят.

— Какие квартиранты?

— Дальние. Эвакуированные из Ленинграда. Молодая мама с сыночком Серёжей и с дочерью Алей. Серёже — пятый год, а сестрёнка — твоя ровесница: будет с тобой и Вовкой учиться в одном классе. А мама их будет вас учить.

— Учит уже. Её Ниной Николаевной зовут. Я же тебе вчера говорила, да ты, видно, о другом думала. А папа Серёжин где?

— Где и все. Воюет, — ответила мама.

Я взяла хлеб, держу его и стою.

— О чём задумалась? — спрашивает мама.

— Маманя, — говорю я. — А не стыдно это, что я моей учительнице хлеб подаю? Не обидится она?

— Да кто же на хлеб обижается? — говорит мама. — Я разве от богатства им даю? Я же от сердца с ними делюсь. Какие наши запасы… Иди и не придумывай!

— Не буду придумывать, — сказала я и побежала.

Баба Дуня во дворе была, и я отдала ей хлеб: она же теперь их хозяйка, так пусть и распоряжается.

— Возьму, — сказала баба Дуня. — Хлебушко лишний не бывает.

И велела мне идти с нею в избу.

Я вошла и вижу: сидит за столом вся троечка. Нина Николаевна в углу под бабиными образами книжку листает и пишет себе в тетрадку. А дочь её Аля рисует Серёже картинку и что-то тихонько ему рассказывает.

Я с ними поздоровалась, и они мне все трое ответили, а Серёженька даже ручонкой помахал. Всмотрелась я в бабиных гостей и удивилась, как они друг на дружку похожи. Все трое худенькие, тоненькие, белокурые. Хоть и коротко подстрижены, а всё равно видно, что волосы вьются. И глаза одинаковые: большие и светлые. А Серёженька хоть и бледненький, хоть и слабенький, а всё равно красивый — на цветок ромашку похож.

Баба Дуня начала собирать на стол. Нина Николаевна встала помочь, но она ей не велела, а меня послала в погреб за солёными огурцами. Я мигом слетала, принесла огурцов, а на столе уже дымится картошка, пышка наша порезана, и Аля кормит Серёжу печёной тыквой и даёт ему запивать молоком. Усадили и меня за стол и заставили позавтракать вместе со всеми. А когда поели и убрались, баба Дуня сказала:

— Ты, Санюрка, сходи с Алечкой в лавку. Им свой паёк — муку — надо взять. И люди говорили, что будут давать в лавке спички по коробку на два двора. Возьми коробок на себя и на нас. Сейчас, пока не холодно, можно и за угольками сбегать, а придёт зима, заметёт пурга — не очень разбегаешься. Тогда каждая спичка золотая станет.

Серёжа тоже запросился пойти с нами, но Нина Николаевна не пустила его:

— У него ножки слабые, он устанет далеко шагать, а нести его вам тяжело.

И баба Дуня стала Серёжу уговаривать:

— Ты же у нас мужичок, тебе и возле дома работы хватит. Пойдём мы с тобой во двор. Хворосту наломаем, потом деда нашего встретим, он рыбки нам принесёт, а мы её почистим.

Услышал Серёжа, какие хорошие дела его ждут, и остался. Мы ушли вдвоём.

От бабаниного дома до лавки с полкилометра. Мы шли не спешили, разговаривали. Я вспомнила стихи, что читала нам вчера Нина Николаевна, и спросила Алю:

— Очень жаль тебе было покинуть Ленинград?

— И не спрашивай! Если б не Серёжка — ни за что б не уехала! Всё бы терпела. И бомбы зажигательные тушила бы, и за хлебом по ночам стояла бы, и огород в сквере сажала бы… Только бы в Ленинграде…

— А Серёжка же тут при чём?

— Как при чём? Серёжка для меня главный. Очень люблю Ленинград. А Серёжку больше всего на свете! Он же маленький и совсем беспомощный. Даёшь ему кусочек хлебца, а он просит: «Ты мне корочку дай! Я её дольше грызть буду». Я даю ему, а он говорит: «Не надо. Себе возьми. Ты тоже голодная». Всю зиму лежал, почти не поднимался, а я подле него сидела. Сижу и одно думаю… Одного боюсь…

Аля так и не сказала, чего она боялась, но я и так поняла.

А у неё вдруг ручьями потекли слёзы, и она задрожала, словно в лихорадке.

Скамейка тут была, и я уговорила её сесть. Она села, лицо руками закрыла и всё плачет. Я ей говорю:

— Не плачь, не убивайся! Ваше главное горе прошло. Нас много, и мы вам поможем. — Я утешала Алю, успокаивала её как умела. Она перестала наконец плакать, утёрла глаза и сказала:

— Я знаю, что теперь будет хорошо. Я тоже в школу пойду, а баба Дуня пока за Серёжей посмотрит. А вернусь домой, всё с ним тогда буду и бабушке помогу, сделаю всё, что мне скажет. Только б Серёжка поправился.

— Ещё как поправится, — сказала я. — Придёт весна, а его и не узнать. Поглядишь однажды и спросишь: «Это чей же такой румяный? Такой статный? Такой боевой?»

Аля улыбнулась.

— А прогонят фашистов от Ленинграда, и уедете вы к себе домой. Мы и соберём вас, и проводим, и «Медному всаднику» привет с вами передадим.

Вот так разговаривая, мы дошли до лавки. Получили Алину муку, коробок спичек на два наши двора и отправились домой.

У бабиных ворот с Вовкой сошлись. Он нёс ведро картошки. Хорошая была картошка, крупная, чистая. Вовка мне только глазом показал, кому несёт её, да я и так догадалась.

Баба Дуня с Серёжей сидели на брёвнах во дворе, грелись на осеннем солнышке. Бабаня чистила рыбу, что принёс им дед Матвей. А один карасик уберёгся от сковороды и плавал в банке с водой. Серёжа глаз от него не мог оторвать, даже порозовел от радости. Но увидел свою Алю и про карася забыл. Бросился к ней, обхватил её ручонками, да так и замер от счастья, словно год её не видал. Аля спросила бабаню, была ли передача по радио? Баба Дуня ответила, что была, только она не всё запомнила. Про Сталинград всё больше говорили… Аля побежала в избу узнать подробности от Нины Николаевны, а я отдала бабе Дуне муку, коробок со спичками и сдачу и заторопилась домой: уроки-то не учены, и другие дела есть.

Подхожу к нашему двору, а там Доська прохлаждается. Раскраснелась, будто с мороза. И что баловница придумала! Дружка поставила на задние лапы, взялась за передние и танцует польку. Увидела меня, обрадовалась и кричит:

— Санюрка пришла! Иди становись, Санюрка, с нами в круг!

Любит меня моя озорная сеструха. И я её тоже очень люблю.