Нескучный сад

16

Однажды, это было в Сокольниках, Гриша Четверг сказал, что уезжает от нас.

Помню золотой, октябрьский, не по-осеннему теплый день. Мы бродили по просекам Сокольнического парка. Роберта не было — он работал в первую смену и обещал приехать от двух до трех на Оленью Просеку.

Он приехал в половине четвертого. Приехал не один — с Гришей.

— Здравствуйте и прощайте! — с места в карьер сказал Гриша.

— Почему «прощайте»? — спросили в один голос я и Валя.

— Объясню, не спешите.

Он прилег на траву, пахнувшую тлеющими осенними листьями, заложил руки за голову.

— Так куда же ты уезжаешь? — спросила Валя.

— На строительство железной дороги в Среднюю Азию.

— Вот оно что… — пробормотал Лешка.

— Не могу долго на одном месте, — сказал Гриша. — Мне в райкоме сказали, там люди очень нужны, вот я и решил… Филармония…

Он сощурил свои выпуклые серые глаза.

— Сегодня шел из райкома и думал о себе. Обычно как-то нет времени о самом себе думать, а тут иду и думаю: вот прожил на свете двадцать семь лет, сумма солидная, как-никак разменял тридцатку, а что я сделал? Чем помог революции?

— Ты же строил Комсомольск-на-Амуре, — сказал Лешка.

— Строил. А до этого еще в Полесье жил, избачом работал. Кулаки в меня стреляли. Только им, как видите, не повезло.

Лешка осторожно взял его за руку.

— Не уезжай, Гриша…

Он сказал серьезно:

— Надо. Я не поеду, другой откажется, а кто строить будет?

Он был прав, и все-таки было очень жаль расставаться с ним. Мы привыкли к нему, привыкли к его голосу, к бесчисленным пьесам, к любимой поговорке «филармония».

Казалось странным, что больше не придется видеть всегда чем-то взволнованного, чудаковатого, немного смешного, удивительно доброго и бескорыстного нашего друга.

Он уехал через несколько дней. Уехал радостный, счастливо возбужденный, уже далекий от нас. В его чемодане, обвязанном шпагатом, наверное, кроме книг, не было ничего. Впрочем, он забрал с собой все свои пьесы.

Мы провожали его. Мы бежали за вагоном. Он стоял на подножке, махал рукой и кричал нам какие-то слова, которые заглушались стуком колес.

Таким он запомнился нам: веселый, стоит на подножке вагона, ветер треплет его черные жесткие волосы, и он кричит что-то неслышное, уносимое ветром.