Король цирка

Глава шестнадцатая, из которой становится ясно, что в поисках счастья люди выбирают разные пути

Минуло уже два года с тех пор, как в ньиришашском имении появился новый хозяин. Это был не кто иной, как Миклош Касони, который после смерти отца вернулся домой, решив навсегда порвать с цирковым искусством. Он до сих пор испытывал головокружение, глядя вверх — на облака или на парящих в воздухе птиц. Он обращался к врачам, и те в один голос твердили, что у него боязнь высоты. Этот недуг, от которого можно излечиться, только ведя спокойный, размеренный образ жизни, выработался у него в процессе репетиций рискованных трюков в цирке Сидоли. Неоднократные падения с огромной высоты не пошли ему на пользу. И, конечно, о возвращении туда не могло быть и речи.

Братья договорились, что Миклош будет вести хозяйство в отцовском имении, ежемесячно выделяя Яношу часть доходов, чтобы тот мог получить высшее образование и поступить в коллегию адвокатов.

Это вполне устраивало Миклоша. Он смертельно устал от кочевой жизни и теперь наслаждался покоем о́тчего дома. Осенними вечерами под монотонный шум дождя он нередко вспоминал всех тех, с кем так долго делил радости и невзгоды, странствуя по чужим краям. Дядюшка Мартонфалви сидел возле печки, попыхивая своей неизменной трубкой, и готов был до бесконечности слушать рассказы о его приключениях.

Однажды в дождливый, как обычно, осенний день старик сообщил Миклошу, что возле трактира стоят точно такие же разукрашенные кибитки, как и те, с которыми юноша когда-то покинул родную деревню.

— Надеюсь, теперь-то ты не отправишься бродяжничать с циркачами, — пробурчал дядюшка Мартонфалви.

— Ну еще чего! — рассмеялся Миклош.

Но его уже одолевало любопытство, и, едва дождавшись вечера, он поспешил туда, где стояли аляповато раскрашенные кибитки. И еще издали разглядел транспарант с выведенными на нем большими буквами:

Цирк

Цезаря Барберри

Миклош прибавил шагу — и вскоре увидел хорошо знакомый ему шатер, освещаемый изнутри старыми керосиновыми лампами. В кассе так же, как и раньше, сидела Мари-Мари, продавая билеты. И даже крутившаяся рядом Мисс Аталанта совершенно не изменилась, только стала чуть выше ростом.

Миклош поднял воротник плаща, надвинул на глаза шляпу, чтобы его не узнали, и, взяв билет, вошел внутрь.

Едва он занял свое место, как послышались звуки старой разбитой шарманки — и на арену, как обычно, выехал господин Барберри на вороном жеребце. За ним бежал клоун Густав, отчаянно гримасничая и отпуская грубоватые шутки, с одобрением принимаемые публикой. Потом вышел Виктор в своем изрядно потертом розовом трико и все тех же поношенных тапочках. Сверкая белозубой улыбкой и посылая зрителям воздушные поцелуи, он исполнил несколько несложных упражнений на двух трапециях. И все это время на арене жизнерадостно суетился Пал Чайко, развлекая публику незамысловатыми фокусами. По сияющему лицу бывшего матроса и портового грузчика видно было, что он наконец-то обрел свое истинное призвание.

И вообще все до единого так весело, с таким душевным подъемом демонстрировали зрителям свой нехитрый репертуар, что казалось, будто у них никогда не было более счастливого дня, чем этот.

Глядя на них, Миклош приходил к мысли, что эти люди рождены для полной лишений кочевой жизни и другого счастья не ищут. Они бы зачахли, если б им пришлось долго оставаться на одном месте.

Миклошу захотелось подойти к своим старым друзьям, но он опасался нарушить царившую в этой компании атмосферу бесшабашного веселья. И все-таки любопытство взяло верх. Интересно было узнать, где они странствовали, где побывали после того, как распрощались с ним в Салониках.

И он направился в актерскую раздевалку.

— Посторонним вход воспрещен! — раздался строгий голос господина Барберри.

— Это я-то посторонний? — усмехнулся Миклош, снимая шляпу.

Виктор бросился к нему и, заключив в объятия, взволнованно воскликнул:

— Миклошка, ты все-таки решил вернуться!

А Мари-Мари поцеловала его и со слезами на глазах проговорила:

— Как я рада тебя видеть! Я всегда буду помнить, что ты спас моего сына!

Эти люди по-настоящему любили его, и казалось, конца не будет приветственным возгласам и объятиям…

А потом все расселись на чем попало — стульев в актерской раздевалке не хватало даже для маленькой труппы, — чтобы начать неспешный разговор. Пал Чайко предложил Миклошу присесть на большой барабан, после чего, расплывшись в улыбке, провозгласил:

— Наш Миклош вернулся! Теперь у нас дела пойдут еще лучше, чем раньше!

Но Миклошу пришлось разочаровать своих друзей. Услышав, что он не намерен больше вести кочевую жизнь и выступать на арене, они грустно притихли.

А господин Барберри вытаращил глаза от удивления:

— Как? Неужели тебя не тянет хоть иногда пуститься в путь?

— Нет, — отрезал Миклош.

— Невероятно! — пробурчал директор цирка. — Я бы и неделю не смог провести на одном месте!

— И я тоже, — подхватил Виктор. — Я стал таким же бродягой, как папа. Снег ли, дождь — не имеет значения. Главное — не останавливаться, ведь у нас весь мир впереди!

За те несколько дней, что цирковая труппа Барберри находилась в Ньиришаше, Миклош провел в кругу друзей много счастливых часов. Они рассказывали ему о своих приключениях на Балканах, о тех трудностях, что подстерегали их на пути в родные края, делились своими планами. В ближайшее время они собирались отправиться в Россию, ведь только там — если верить господину Густаву — у цирковых артистов есть возможность разбогатеть.

— Вы и без того богаты, — заметил Миклош. — Бодрость духа и гармония с окружающим миром делают вашу жизнь счастливой, где бы вы ни находились. А мое сердце снедает печаль…

— И эту печаль зовут Сербой, — с улыбкой промолвил Виктор.

Миклош молча кивнул головой.

Но печалился он недолго и той же зимой отправился в Париж, где жила вместе со своим дядей дочь македонского воеводы.

Она согласилась стать женой Миклоша, так что домой он вернулся уже не один.

Из Сербы вышла рачительная венгерская хозяйка, и молодые зажили душа в душу.

По вечерам они частенько вспоминали прошлое, свои безрассудные поступки и рискованные приключения.

— Я тогда мечтал стать королем цирка! — поговаривал Миклош.

— А я была македонской бунтовщицей, — добавляла Серба.

И при этом они каждый раз весело смеялись.