Третий в пятом ряду[худож. Е. Медведев]

— Мама ждет! Если получилось что-то не то, извини. Горящая путевка! Другой не было…

«Березовый сок» находился в пяти километрах от города, который называли областным центром. В этом городе я никогда не была.

— Из областного центра привезли лекарства, — слышала я. — Из областного центра привезли фильм…

По березовым аллеям, окружавшим санаторий, не спеша, предписанным медициной шагом прогуливались люди более чем зрелого возраста.

Встречаясь со мной, мужчины делали походку более уверенной и пружинистой. В санатории сразу произошло некоторое оживление.

— Болезнь вас, мужчин, не исправит, — услышала я за своей спиной укоряющий женский голос. — Нет, болезнь не исправит… Только могила!

— Не огорчайтесь так откровенно! — возразил ей игривый тенор, старавшийся звучать баритоном.

Меня посадили за стол к «послеинфарктникам»: там было свободное место.

— Мы с вами и в комнате вместе! — восторженно сообщила за обедом женщина лет сорока пяти, которая до моего приезда, вероятно, считалась в санатории самой юной.

Лицо у нее было худое, темные глаза воспаленно блестели. Она пыталась выдать свою болезненную лихорадочность за признаки оптимизма.

— Нина Игнатьевна! — представилась она. И пожала мне руку так, будто мы уходили в разведку. Рука у нее была сухой и горячей.

До столика добрался согбенный, седой старичок, опиравшийся на палку, как на последнюю надежду в своей жизни.

— Такая молодая?.. — сочувственно вздохнул он, увидев меня. — А вон и холостяк движется…

— Такая молодая! — провозгласил мужчина, сочетавший объемистую фигуру с молодецкой выправкой. Он был в спортивном костюме и накинутом на плечи махровом халате, а в руках, как нечто значительное, нес бутылку минеральной воды, обернутую салфеткой.

Мужчина по-гусарски сбросил халат на спинку стула, приблизил к себе приборы, и я увидела, что на ногтях у него маникюр. Приятный запах мужской аккуратности, деликатесного одеколона поборол запах диетических щей.

— Вы присланы к нам в качестве больной или эффективно действующего лекарства? — поинтересовался тот, кого назвали «холостяком».

— Онегинский тон… — пробурчал старичок, уткнувшись в тарелку. Он орудовал ложкой как-то по-крестьянски, словно она была деревянной. — А вы сразу будьте великосветской Татьяной, — порекомендовал он мне. — Потому что юную Ларину Геннадий Семенович задавит величием и нотациями. — Он оторвал глаза от щей и поднял на «холостяка». — Так?..

— Минуя юность, в зрелость не проскочишь, — возразил Геннадий Семенович. А мне посоветовал: — И не старайтесь!

Все называли меня на «вы». В этом, как и в моем обращении к Павлуше, была неестественность.

— Атака продолжается? Век нынешний наступает на век минувший! — Обратившись ко мне, Геннадий Семенович пояснил: — Профессор Печонкин, известный специалист в области кибернетики, понимает, что я со своими лекциями о классической музыке могу лишь поднять руки вверх.

Облокотившись о стол, он скорее развел в стороны, чем поднял, холеные руки, в меру покрытые растительностью, с отлакированными ногтями.

— За ними надо записывать! — восторженно заявила Нина Игнатьевна. — Диспут профессоров!..

— Не удивляйтесь, — сказал Геннадий Семенович, поглощавший щи как-то незаметно, будто он и не ел. — Нина Игнатьевна — директор лучшего в городе Дворца культуры. Так что диспуты — это ее стихия.

— Я работаю в клубе, — не меняя восторженного выражения лица, возразила она.

— Лучше называть дворец клубом, чем клуб дворцом. Так? — хрипловато поддержал Нину Игнатьевну профессор Печонкин.

Желая объединить наш стол в дружеский коллектив, Нина Игнатьевна сообщила, что Геннадий Семенович и Петр Петрович дали согласие выступить у нее в клубе.

— Через полмесяца будет годовщина освобождения нашего города от фашистских захватчиков, — сказала она. — В этот день Геннадий Семенович выступит с лекцией «Музыка Великой Отечественной». И сам будет иллюстрировать… на рояле.

— Уже кончился срок вашей путевки? — спросила я у нее с сожалением, потому что быстро привыкала к людям.

— Нина Игнатьевна лечится без отрыва от производства, — ответил Геннадий Семенович.

Он накапал в рюмку из пузырька желтоватое лекарство. Шевеля губами, взял на учет каждую каплю, потом смешал лекарство с минеральной водой. И выпил.

— Геннадий Семенович будет первопроходцем. Так? — сказал профессор Печонкин. — А уж я отправлюсь по проложенной им дороге.

— Петр Петрович расскажет о последних открытиях в кибернетике! — пояснила Нина Игнатьевна.

Фразы она произносила с таким подъемом и глаза ее при этом так лихорадочно блестели, словно она устремлялась на штурм неприступной крепости.

Наша комната расположилась на третьем этаже. Две кровати, тумбочки между ними, два стула, шкаф, умывальник… И чистота. Я ощутила себя в родной обстановке: маму называли «уютной женщиной» — и она доводила чистоту до стерильности, будто жила в операционной. Гости сами, не дожидаясь намеков, снимали в коридоре туфли, ботинки, обували тапочки, а если их не хватало, шлепали по комнате в чулках и носках.

Ствол березы как бы разделял окно комнатки ровно на половины. Кто-то, отдыхавший раньше, дотянулся до ствола и вырезал на нем: «Феоктистов».

— Се́рдца собственного не пожалел, — сказала Нина Игнатьевна. — Представляете, какое выдержал напряжение! Тщеславие человеческое надо всегда учитывать. Я по своему клубу знаю. Попробуй-ка не так представь со сцены артиста: звание его перепутай, забудь титул! Бывает, лишаются голоса: аккомпанемент звучит, а арии нет. Я за этим очень слежу! Зачем обижать людей? Раз им хочется…

— У вас был инфаркт? — спросила я.

— Думаю, что электрокардиограммы преувеличили. Но надо им подчиняться. Профессор Печонкин утверждает: ошибаются те, у кого есть сердце и разум. Из-за них-то и возникают варианты, разночтения. А машина ошибаться не может. Тут она беспощадней людей. Не умней, говорит, а беспощадней… Крупнейший ученый!

— И Геннадий Семенович тоже «крупнейший»?

— В своей области. Я слышала в Москве его лекцию «Музыка, музыка, музыка…». Часа два со сцены не отпускали! Он у нас в клубе выступит. В день освобождения города от фашистских захватчиков! Для ветеранов… Это будет событие… Я уже все продумала: ветераны прямо из зала называют любимые музыкальные произведения военной поры, а он рассказывает историю их создания… И иллюстрирует на рояле! — Она вновь пошла на штурм крепости: — Этот санаторий — главная, если так можно сказать, интеллектуальная база моего клуба. Тут лечатся знаменитые деятели науки, культуры! Я их всех через свой клуб пропускаю.

— Врачи не сердятся?

Наоборот, одобряют! Чтобы восстановить здоровье, надо ходить… Вот деятели и ходят: пять километров туда и пять километров обратно. Огромная культурная помощь городу!

— А Печонкин не любит Геннадия Семеновича? — с не покидавшей меня прямолинейностью спросила я.

— Они не могут друг друга не уважать, — сказала Нина Игнатьевна. — Два таких человека! Они дискутируют… Как раз потому, что есть разум и сердце! У них, например, разные точки зрения на то, как человек должен строить личную жизнь.

— И как же ее строит Геннадий Семенович?

— Он холостяк.

Мне показалось, что Нина Игнатьевна испытующе взглянула на меня. Незамужние женщины при слове «холостяк» внутренне вздрагивают. Но я не вздрогнула. И Нина Игнатьевна успокоилась. Однако все же сказала:

— Разрешите мне в течение всех этих дней быть вашей матерью. Оберегать вас… Здесь это необходимо.

— Почему?

— Санаторий! А вы слишком молоды.

— Боитесь, что я настрочу Геннадию Семеновичу «Онегину» необдуманное письмо?

— Профессор Печонкин считает всех холостяков эгоистами, — вместо ответа сообщила она. — «Жизнь на одного!» — говорит он. Я рассказываю, потому что Петр Петрович и при вас это обязательно повторит. Он не совсем прав. Все любят себя… Но это ведь не мешает любить и других.

— Кому не мешает, а кому и мешает, — ответила я. Она взглянула на меня с удивлением. — А у самого Печонкина большая семья?

— Одних внуков и правнуков — девять. Он обязательно сообщит вам эту цифру.

— Девять Печонкиных, не считая сыновей и дочерей? Он всех помнит по именам?

— У него вообще память прекрасная: кибернетик! — сказала она. И добавила: — У меня еще одна просьба. Вернее, вопрос. Ко мне из города часто приходит сын, Гриша… Он учится в шестом классе. Это не помешает?

— Да что вы! Пусть приходит. А муж у вас есть?

Не услышав вопроса, она поблагодарила за Гришу:

— Отлегло от сердца… Спасибо. Теперь у меня временно будет двое детей.

Я подумала, что, если бы у людей почаще отлегало от сердца, меньше было бы на свете инфарктов.

На следующий день она объяснила почти всем мужчинам в санатории, что они мне годятся в отцы или деды.

— Я лично не могу быть отцом, потому что я холостяк, — возразил Геннадий Семенович.

Из всех обитателей санатория «Березовый сок» только Гриша был моложе меня.

В санатории к нему все привыкли. И спрашивали у Нины Игнатьевны:

— Где ваш сын?

— Скоро придет.

Он приходил…

Глаза у Гриши были такие же восторженные, как у его матери. Только без лихорадочного оттенка.

Во время «тихого часа» Гриша носился по опустевшим белоствольным аллеям. Он собирал грибы и «сдавал» их на кухню. После ужина Нина Игнатьевна провожала сына в город и возвращалась; ей тоже полезно было ходить.

Потом Гриша перестал бегать по аллеям и искать грибы: он начал искать меня. А обнаружив, не отрывался ни на шаг. Это раздражало Геннадия Семеновича:

— У ребенка должны быть свои интересы!

Какие интересы были у самого Геннадия Семеновича, я не догадывалась, но Нина Игнатьевна объяснила мне:

— Они оба в вас влюблены.

Гриша заваливал меня земляникой и полевыми цветами. Геннадий Семенович же предлагал заморские таблетки и капли, с помощью которых намеревался «спасти» мое сердце.

Но так как спасаться мне было не от чего, я однажды сказала:

— Это, наверно, для вашего возраста?

Геннадий Семенович не растерялся:

— Даже «Кармен» и «Травиата» были оценены не сразу. Я тоже не рассчитываю на молниеносный успех. Правда, Верди и Бизе не были ограничены сроками санаторной путевки.

У Гриши перед Геннадием Семеновичем имелись явные преимущества: он не должен был отлучаться на процедуры. Сопровождая меня, он не останавливался то и дело, чтобы определить пульс, и не возвращался в санаторий, чтобы проверить кровяное давление. Поскольку с давлением и пульсом у шестиклассника все было в порядке, он не отклонялся от своего «главного увлечения». А главным увлечением Геннадия Семеновича являлся все же он сам.

Так уверял профессор Печонкин… И я начинала с ним соглашаться. Но Нина Игнатьевна воспротивилась:

— Желать себе выздоровления — это не порок. Это естественно! Драматичность инфарктов именно в том, что после них надо к себе прислушиваться. Контролировать свое состояние. И хоть у Геннадия Семеновича был микроинфаркт, его обвинять нельзя.